12
После перевязки я вышел в госпитальный парк - для совершения посильного моциона и насыщения легких кислородом.
Приятно в жаркий летний денек посидеть в тени раскидистой липы, поразмышлять о бренности жизни, а то и просто подремать.
Расположившись на скамейке, я попытался изобразить серию глубоких вдохов: по рекомендации врача.
Получилось не очень… Все закончилось приступом болезненного кашля.
- Добрый день, господин прапорщик, - окликнул меня смутно знакомый голос…
На парковой дорожке, заложив руки за спину, стоял подполковник Левицкий - начальник штаба нашего полка.
- Добрый день, господин подполковник!
- Это очень удачно, что я вас разыскал! Сестры милосердия сказали, будто вы гуляете в парке, и у меня возникли опасения, что найти вас будет затруднительно. - Александр Михайлович подошел ко мне вплотную и осмотрел с неким строгим вниманием. - Что ж, отрадно видеть вас в весьма удовлетворительном состоянии. Тем лучше…
- …???
- Я хочу с вами серьезно поговорить, молодой человек! Мне ваше поведение видится неподобающим! Как такое вообще возможно! - Подполковник начал вышагивать передо мной из стороны в сторону.
У меня чуть сердце не остановилось…
Неужели он о чем-то догадался? Что я - на самом деле совсем не я…
- Поэтому хочу поговорить с вами не как командир, а как человек, годящийся вам в отцы… Да я и есть отец двоих взрослых сыновей! То, что вы не посылаете о себе никаких известий родителям, - совершенно возмутительно! Невозможно понять, почему о случившемся с вами несчастии ваши близкие узнают от полкового начальства!
- Но…
- Помолчите! - Левицкий остановился и присел рядом со мной на скамью. - Мы с вашим батюшкой вместе учились в кадетском корпусе, а посему я посильно сообщал ему о ваших успехах. И что я узнаю? Прошло уже больше месяца с момента вашего ранения, а вы даже не потрудились сообщить об этом! Как это понять, Александр?
- Господин подполковник… Александр Михайлович, - с некоторым облегчением отозвался я. - Прошу простить меня, но это происходит от моей глубокой растерянности…
- Потрудитесь объяснить!
- Дело в том, что я совершенно не представляю, что именно написать… Положение дел таково, что моя бабушка вдовствующая баронесса фон Аш находится при смерти, и забота о ней отнимает у матушки множество душевных сил. Я боялся сообщить о своем ранении, дабы не беспокоить ее сердце. Известить семью было выше моих сил… И сие обстоятельство непрестанно меня гложет! Я не прошу меня извинить - я прошу меня понять!
- Что ж… - Левицкий глубоко вздохнул. - Такое оправдание кажется мне вероятным в силу вашего юношеского максимализма… Возможно, мне и следовало раскрыть всю глубину ваших заблуждений, но - не буду! Неуместно это…
- Благодарю вас, господин подполковник.
- Не за что! Имейте в виду: о вашем ранении извещен только отец. Мать до сих пор находится в неведении! Именно благодаря заботе вашего отца об ее здоровье! А вот о здоровье отца вам бы следовало позаботиться самому и своевременно сообщить ему о том, что угроза жизни его среднего сына миновала!
Я склонил голову, понимая и принимая его правоту.
- Что ж! Не будем о печальном! - Подполковник поднялся. - Идемте, господин прапорщик. Настала пора для приятных сюрпризов!
Левицкий показал себя великим темнилой, ибо для полноценности сюрприза мне пришлось самостоятельно добираться до палаты Литуса, сделав вид, что я зашел его навестить безо всякой корысти.
"Официальное" явление подполковника пред наши очи произошло в преувеличенно бодром стиле.
Александр Михайлович порадовался "выздоравливающим молодцам, не посрамившим славного Московского гренадерского полка", осыпал нас комплиментами и поощрительными шутками.
А потом оказалось, что сюрприз преподнесен не только Генриху, но и мне: в палату из коридора вошел вестовой из штаба полка с большим парусиновым свертком и кожаным футляром от гитары.
- Итак, господа. - Левицкий окинул нас торжествующим взглядом. - Я рад вручить вам от лица командования давно заслуженные вами награды. Вам, подпоручик Литус, орден Святого Станислава третьей степени. Вам, прапорщик фон Аш, орден Святой Анны четвертой степени! Приходится сожалеть о том, что орденские знаки отличия вручаются вам без соответствующего случаю торжества. Но сие происходит по не зависящим от меня обстоятельствам, волею судьбы, так как награды пришли в полк днем позже вашего отбытия в Варшаву. Кроме того, офицерское собрание нашего полка посчитало достойным вручить вам памятные подарки!
Глядя на него, я про себя восхитился педагогическому таланту нашего начштаба.
Макаренко, блин!!!
Сначала поругал и поучил, а потом похвалил и наградил…
Подарки, кстати, были выше всяких похвал: Генриху вручили роскошные золотые часы "Павел Буре" с дарственной надписью и значком Московского 8-го гренадерского полка на крышке. А мне достались Анненская шашка с красным темляком и орденским значком и великолепная гитара работы знаменитого русского мастера Роберта Ивановича Архузена - с дарственной же табличкой и полковой эмблемой.
До самого вечера, перебирая струны роскошного инструмента, я пребывал в отстраненно-возвышенном состоянии…
У меня две новости: одна хорошая, а другая - настораживающая…
Во-первых, моя коллекция пополнилась еще одним экземпляром огнестрельного оружия - австрийским пистолетом "штайр-ханн" модели 1912 года. Причем вся соль была именно в уникальности новоприобретенного ствола: он был сделан под патрон 9х19 "Люгер", а не под стандартный 9х23 "Штайр".
Помнится, я статейку читал, что Бавария собиралась заказать такие пистолеты в 1916 году, но что-то у них там не срослось…
В этом мире, видимо, стороны достигли консенсуса - об этом свидетельствовала надпись "Bayerische Zeughaus" на боковине, сразу за заводской эмблемой.
Пистолет я приобрел у пехотного поручика - соседа Генриха по палате. Молодой человек, будучи весьма азартен, проиграл в карты несколько больше денег, чем имел, - а посему и продал мне свой "трофей" за пятнадцать рублей.
Что касается "настораживающей" новости, то она была такова: эвакуационная комиссия приняла решение о переводе нас с Генрихом для дальнейшего излечения в Москву.
Санитарный поезд ожидался через три дня.
Предстояло то, чего я больше всего боялся: встреча с семьей. С теми, кто знает меня с детства - от самого рождения до отправления на фронт.
Конечно, рано или поздно это должно было произойти, но случилось очень и очень некстати…
Что делать?
Дабы успокоить нервы, я сел за разборку штайровского пистолета…
Глава седьмая
1
"А из нашего окна площадь Красная видна! А из вашего окошка - только улица немножко…"
Так, кажется, у дедушки Михалкова написано?
Из моего окошка видны переулки и сады Таганского холма, искрящиеся золотом в утреннем летнем солнце маковки аж двенадцати церквей (вот уж поистине "сорок сороков") и сине-зеленую опушку пригородного леса вдали.
Евангелический полевой госпиталь располагается между улицей Воронцово Поле и Грузинским переулком, в который и выходит окно моей палаты.
В Москве начало августа.
Я сижу, облокотившись на подоконник и подпирая голову руками.
Яркий солнечный луч греет мое левое ухо, играет в гранях стакана с минералкой, стоящего на столе, размечая белую скатерть теневой клеткой от оконной рамы.
Страшно хочется за окно: посмотреть эту волшебную "старую" Москву! Пройтись по узким извилистым улочкам и переулкам, выискивая знакомые по прошлой "будущей" жизни места. Послушать незнакомую мне какофонию звуков, вдохнуть аромат эпохи…
Но нельзя - режим потому что…
Я посмотрел на мирно спящего на соседней койке Генриха…
Мой друг постепенно выздоравливал - ему уже несколько дней колют какой-то чудодейственный противовоспалительный препарат с эпическим названием "панацеум".
Типа лекарство от всех болезней.
Судя по тому, как шло заживление столь беспокойной для Литуса шрапнельной раны, - под этим именем скрывался "пенициллин". Которого в данное время теоретически быть не должно…
Если мне не изменяет память, его открыли году эдак в 1928-м, а применили - и вовсе в начале сороковых…
Хотя я не врач - мало ли что эскулапы там изобрели…
Наше прибытие в Москву было обыденным и долгожданным.
Все-таки ехали почти четверо суток: это вам не скоростной поезд конца XX века… Постоянные остановки на стрелках и перегонах, а ведь паровоз надо еще и бункеровать углем, заправлять водой. Так что скорость передвижения, прямо скажем, не впечатляла.
Перед отъездом из Варшавы я послал санитара на телеграф - сообщить отцу на завод о моем скором прибытии. Только даты не указал, потому что сам не знал, сколько времени придется провести в пути.
А вот обыденность испарилась сразу после начала разгрузки.
К железнодорожной платформе с противоположной стороны подошел самый что ни на есть настоящий трамвай с красным крестом вместо номера, в который санитары начали резво перетаскивать раненых.
Сказать, что я был в изумлении, - это ничего не сказать!