- Пошел ты, прокаженный, ко всем чертям, - сказал брат Жан, - пусть они тебе все зубы раздробят! До чего ж этот чертов болван подл и труслив, - он поминутно в штаны кладет от безумного страха! Если уж тебя невесть из-за чего так обуял страх - не высаживайся, черт с тобой, оставайся здесь и стереги вещи, а не то так смело лезь к Прозерпине под ее гостеприимную юбку!
В ту же секунду Панург исчез - он юркнул в трюм, где валялись недоеденные куски хлеба, корки и крошки.
- Сердце у меня сжимается, - сказал Пантагрюэль, - и чей-то голос, доносящийся издалека, говорит мне, что высаживаться нам здесь не должно. А ведь всякий раз, как у меня являлось подобное движение чувства, я уклонялся и отдалялся от того, от чего этот голос меня предостерегал, и всегда это бывало к лучшему; так же точно выгадывал я, если шел туда, куда он меня посылал, - словом, не было случая, чтобы я потом каялся.
- Это вроде Сократова демона, о котором так много говорят академики, - заметил Эпистемон.
- Послушайте, что я вам скажу! - молвил брат Жан. - Пусть моряки запасаются пресной водой, Панург пусть себе прохлаждается, а мы тем временем повеселимся, идет? Прикажите выпалить вон из того василиска, что подле кают-компании. Так вы отсалютуете музам этого Антипарнаса. А то как бы порох не отсырел.
- Твоя правда, - заключил Пантагрюэль. - Позовите ко мне главного бомбардира.
Бомбардир не заставил себя долго ждать. Пантагрюэль приказал ему пальнуть из василиска, предварительно зарядив его на всякий случай свежим порохом, что и было исполнено незамедлительно. Бомбардиры других судов, раубардж, галлионов и сторожевых галеасов, едва заслышав выстрел из василиска с Пантагрюэлева корабля, также дали по одному выстрелу из тяжелых орудий. Можете себе представить, как они грохотали!
Глава LXVII.
О том, как Панург обмарался от страха и принял огромного котищу Салоеда за чертенка
Панург выскочил из трюма, как угорелый козел, в сорочке и в одном чулке, с хлебными крошками в бороде, и держал он за шиворот огромного пушистого кота, вцепившегося в другой его чулок. Шлепая губами, как обезьяна, ищущая вшей, дрожа и стуча зубами, он кинулся к брату Жану, сидевшему на штирборте, и стал Христом-богом молить его сжалиться над ним и защитить его своим мечом, - он божился и клялся всеми благами Папомании, что только сейчас своими глазами видел всех чертей, сорвавшихся с цепи.
- Эй, дружочек, брат мой, отец мой духовный, у чертей нынче свадьба! - воскликнул он. - Какие приготовления идут к этому адову пиршеству, - ты отродясь ничего подобного не видывал! Видишь дым из адских кухонь? - Тут он показал ему на дым от выстрелов, поднимавшийся над кораблями. - Ты отроду не видел столько душ, осужденных на вечную муку. И знаешь, что я тебе скажу? Нет, дружочек! Они такие белокуренькие, такие миленькие, такие субтильненькие - ну прямо амброзия адских богов. Я уж было подумал, прости господи, что это английские души. Уж верно, нынче утром сеньеры де Терм и Десе разграбили и разгромили Конский остров у берегов Шотландии, а равно и англичан, которые его перед тем захватили.
Брат Жан, при появлении Панурга ощутивший некий запах, не похожий на запах пороха, вытащил Панурга на свет и тут только обнаружил, что Панургова сорочка запачкана свежим дерьмом. Сдерживающая сила нерва, которая стягивает сфинктер (то есть задний проход), ослабла у него под внезапным действием страха, вызванного фантастическими его видениями. Прибавьте к этому грохот канонады, внизу казавшийся несравненно страшнее, нежели на палубе, а ведь один из симптомов и признаков страха в том именно и состоит, что дверка, сдерживающая до поры до времени каловую массу, обыкновенно в таких случаях распахивается.
Примером может служить сьенец мессер Пандольфо делла Кассина; проезжая на почтовых через Шамбери, он остановился у рачительного хозяина Вине, сбегал к нему в хлев за вилами и сказал: "Da Roma in qua io non son andato del corpo. Di gratia, piglia in mano questa forcha et fa mi paura". Вине, как бы собираясь огреть его изо всей мочи, сделал несколько выпадов, вилами. Сьенец же ему сказал: "Se tu non fai altramente, tu поп fai nulla. Pero sforzati di adoperarli piu guagliardamente". Тогда Вине так хватил его между шеей и колетом, что сьенец полетел вверх тормашками. А Вине, прыснув и залившись хохотом, сказал: "А, прах побери, это называется datum Cainberiaci!" Между тем сьенец вовремя снял штаны, ибо он тут же наложил такую кучу, какой не наложить девяти быкам и четырнадцати архиепископам, вместе взятым. Затем сьенец в изысканных выражениях поблагодарил Вине и сказал: "Jo ti ringratio, bel messere. Cosi facendo tu inhai esparmiata la speza d'un servitiale".
Другой пример - английский король Эдуард V. Когда мэтр Франсуа Виллон подвергся изгнанию, он нашел прибежище у короля. Король оказывал ему полное доверие и не стыдился поверять ему любые тайны, даже самого низменного свойства. Однажды король, отправляя известную потребность, показал Виллону изображение французского герба и. сказал: "Видишь, как я чту французских королей? Их герб находится у меня не где-нибудь, а только в отхожем месте, как раз напротив стульчака". - "Боже милостивый! - воскликнул Виллон. - Какой же вы мудрый, благоразумный и рассудительный правитель, как заботитесь вы о собственном здоровье и как искусно лечит вас сведущий ваш доктор Томас Лайнекр! В предвидении того, что на старости лет желудок у вас будет крепкий и что вам ежедневно потребуется вставлять в зад аптекаря, то есть клистир, - а иначе вы за большой не сходите, - он благодаря своей редкостной, изумительной проницательности счастливо придумал нарисовать здесь, а не где-нибудь еще, французский герб, ибо при одном взгляде на него на вас находит такой страх и такой неизъяснимый трепет, что в ту же минуту вы наваливаете столько, сколько восемнадцать пеонийских бычков, вместе взятых. А нарисовать вам его где-нибудь еще: в спальне, в гостиной, в капелле или же в галерее, вы бы, крест истинный, как увидели, тотчас бы и какали. А если вам здесь нарисовать еще и великую орифламму Франции, то стоило бы вам на нее взглянуть - и у вас бы кишки наружу полезли. А впрочем, молчу, молчу, atque iterum молчу!
Ведь я парижский шалопай!
И скоро, сдавленный петлею,
Сочту я тяжестью большою
Мой зад, повисший над землею *.
Еще раз говорю: шалопай я, неученый, бестолковый, безголовый, - ведь я всякий раз давался диву, отчего это вы расстегиваете штаны в спальне. Право, я был уверен, что стульчак у вас за ковром или же за кроватью. А идти с расстегнутыми штанами так далеко в кабинет задумчивости - это мне казалось неприличным. Ну не шалопай ли я после этого? Вы поступаете разумно. Разумнее поступить нельзя. Расстегивайте штаны заранее, как можно дольше, как можно лучше, ибо если вы сюда войдете с нерасстегнутыми штанами и воззритесь на герб, то - помните! - вот как бог свят, задник ваших штанов мгновенно превратится в урыльник, в судно, в ночной горшок, в стульчак".
Брат Жан, левою рукою заткнув нос, указательным пальцем правой показал Пантагрюэлю на Панургову сорочку. Пантагрюэль, видя, что Панург оторопел, обомлел и неизвестно почему дрожит, что он обделался и что его поцарапал пресловутый кот Салоед, не мог удержаться от смеха и сказал:
- Что вы намерены сделать с этим котом?
- С этим котом? - переспросил Панург. - Черт побери, ведь я был уверен, что это мохнатый чертенок и что я его незаметно, под шумок поддел на удочку моего чулка в адском закроме. К черту же этого черта! Он мне всю рожу изукрасил своими когтями.
И, сказавши это, Панург швырнул кота на палубу.
- Уйдите, бога ради, уйдите! - сказал ему Пантагрюэль. - Вымойтесь горячей водой, почиститесь, приведите себя в порядок, наденьте чистую сорочку и вообще переоденьтесь.
- Вы думаете, я испугался? - спросил Панург. - Ничуть. Видит бог, я такой молодец против овец, каких свет не производил! Ха-ха-ха! Ох-хо-хо! Дьявольщина, вы думаете, это что? По-вашему, это дристня, дермо, кал, г…, какашки, испражнения, кишечные извержения, экскременты, нечистоты, помет, гуано, навоз, котяхи, скибал или же спираф? А по-моему, это гибернийский шафран. Ха-ха, хи-хи! Да, да, гибернийский шафран! Села! Итак, по стаканчику!
КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГИ
ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЙ И РЕЧЕНИЙ
ДОБЛЕСТНОГО ПАНТАГРЮЭЛЯ