Тогда был торжественный праздник, и турский епископ, совершавший службу, раздавал правоверным причастие в двух видах. Хлебы, оставшиеся от освещения евхаристии, разложены были по престолу на покрове подле большого сосуда с двумя ручками, заключавшего в себе вино. Обыкновенно, в конце обедни, эти хлебы, не освященные, но просто благословенные священником, изрезывались на части и раздавались присутствовавшим; это называлось раздавать эвлогии. Все предстоящие, кроме отлученных от церкви, получали свою часть от диаконов, подобно тому, как эвхаристию раздавал священник, или совершавший службу епископ. Обходя храм и раздавая каждому частицу священного хлеба, диаконы св. Мартина увидели в дверях незнакомого им человека, полузакрытое лицо котораго, казалось, обнаруживало желание не быть узнанным; они недоверчиво прошли мимо и ничего ему не предложили.
Горячий от природы характер юнаго Меровига еще более взволнован был заботами и утомлением от дороги. Видя себя лишенным милости, которой удостоились все присутствовавшие, он вспыхнул бешеным гневом. Пройдя свкозь толпу, наполнявшую средину церкви, он проник до клироса, где находился Григорий с другим епископом, Рагенемодом, Франком по происходению, заступившим в парижской епархии св. Жерменя. Став перед амвоном, на котором возседал Григорий в своем епископском облачении, Меровиг сказал ему грубым и повелительным голосом: "Епископ, отчего не дают мне эвлогии, как другим правоверным? Говори, разве я отлучен от церкви?" С этими словами он отбросил назад наглавник своего плаща и открыл взорам присутствующих лицо свое, раскрасневшееся от гнева и странную фигуру постриженного воина.
Турский епископ без труда узнал старшего из сыновей короля Гильперика, потому что часто видал его прежде и знал уже всю его историю. Юный беглец казался ему виновным в двойном нарушении церковных законов: браком в запрещенной степени родства и отречением от священно-духовного чина, вины столь тяжкой, что строгие казуисты называли ее отступничеством. Будучи явно уличен в грехе своей мирской одеждой и вооружением, Меровиг, не очистившись предварительно пред духовным судом, не мог быть допущен к приобщению ни освященного хлеба и вина, ни даже хлеба просто благословенного, бывшего подобием первого. Епископ Григорий так ему и ответствовал с обычным своим спокойствием и достоинством. Но речь его, важная и вместе с тем кроткая, только раздражила вспыльчивость юноши, который, забыв всякую умеренность и уважение к святости места, вскричал: "Ты не имеешь права отрешать меня от христианского причащения без согласия твоих собратий епископов; если же ты по собственной своей власти лишаешь меня причастия, то я поступлю, как оглашенный, и кого-нибудь убью здесь". Слова эти, сказанные, диким голосом, ужаснули слушателей и произвели на епископа впечатление глубокой скорби. Опасаясь довести до крайности этого молодого варвара и накликать беду, он уступил необходимости, и, переговорив, для соблюдения, по крайней мере, законных форм, с своим парижским собратом, приказал дать Меровигу требуемые им эвлогии.
Лишь только сын Гильперика водворился в ограде базилики св. Мартина вместе с Гаиленом, братом своим по оружию, с молодыми сообщниками и множеством служителей, турский епископ поспешил исполнить некоторые предписанные римским законом Формальности, из которых главнейшей для него было оповещение ближайшего судьи и гражданских властей о прибытии каждого нового изгнанника. В настоящем случае, не было иного судьи и другой власти кроме короля Гильперика; следовательно, объявить должно было ему, стараясь притом смягчить уступчивостью горечь его негодования. Дьякон кафедральной турской церкви отправился в нейстрийский королевский город Суассон, с поручением донести в точности обо всем произошедшем. Товарищем его в этом посольстве был родственник епископа, по имени Никита, ехавший по частным своим делам ко двору Гильперика.
Прибыв в суассонский дворец, они были оба допущены к королю и начали излагать причину своего путешествия, но вдруг вошла Фредегонда и сказала: "Это лазутчики; они пришли сюда разведать, что делает король и потом пересказать Меровигу". Слов этих было довольно, чтобы встревожить подозрительный дух Гильперика: немедленно дано было приказание схватить Никиту и диакона, прибывшего с известиями. У них обобрали все деньги, какие с ними были, и отвели их самих на край королевства, откуда оба они возвратились не ранее, как после семимесячной ссылки. Пока с послом и родственником Григория Турского обращались так жестоко, он сам получил письмо от короля Гильперика в следующих выражениях: "Выгони отступника из своей базилики, или я всю страну предам на сожжение". Епископ ответствовал просто, что подобного дела никогда не было, даже при готских королях, которые были еретики, и что, следовательно, оно не может быть во времена истинной христианской веры. Принужденный, после такого ответа, перейти от угроз к действию, Гильперик долго медлил, и только по настояниям Фредегонды, которую не пугало никакое святотатство, было решено, что соберется войско и сам король примет над ним начальство и поведет его наказать город Тур и взять силой убежище св. Мартина.
Узнав об этих приготовлениях, Меровиг был объят ужасом, в котором просвечивало религиозное чувство: "Оборони Бог, чтобы святая базилика владыки моего, Мартина, потерпела какое-нибудь насилие, или страна эта была разорена чрез меня!" Он хотел немедленно выехать с Гонтраном Бозе и отправиться в Австразию, где льстился надеждой найти убежище, спокойствие, богатство и все наслаждения власти. Но еще ничего не было готово для такого дальнего путешествия. У них не было ни довольно людей с собой, ни прочных связей в королевстве. Гонтран признавал лучшим выждать и не бросаться из огня в полымя. Неспособный на что либо отважиться без содействия нового своего друга, юный принц искал врачеваний от своего беспокойства в ревностном богомолии не совсем ему свойственном. Он решился провести целую ночь за молитвой в алтаре базилики и, взяв с собой самые драгоценные свои вещи, возложил их, как приношение, на гробницу св. Мартина; потом став на колени у гроба, молил святого снизойти к нему на помощь, помиловать его и устроить так, чтобы ему как можно скорее возвращена была свобода и чтобы он сделался со временем королем.
Эти два желания ничего не значили Мировигу одно без другого, а последнее, по-видимому, играло довольно значительную роль в беседах его с Гонтраном Бозе и в предположениях обоих. Гонтран, вполне полагаясь на изворотливость своего ума, редко призывал помощь святых, но в замен того прибегал к гадальщикам, желая оправдать их знаниями верность своих соображений. Оставив Меровига молиться, он послал слугу к одной женщине, по его словам весьма искусной, предсказывавшей ему, между прочим, год, день и час кончины короля Гариберта. На вопрос, сделанный от имени герцога Гонтрана о том, какая судьба ожидает его и сына Гильперика, колдунья, вероятно, хорошо знавшая их обоих, дала следующий ответ, относившийся к самому Гонтрану: "Король Гильперик умрет чрез год, и Меровиг, один из всех своих братьев, сделается королем; ты, Гонтран, пять лет будешь герцогом всего королевство; на шестой, по милости народа, получишь епископское звание в городе, лежащем на левом берегу Луары, и наконец отойдешь от мира сего, престарелый и по долгих днях".