Путь к раскрытию и выявлению на деле божественных потенций личности лежит, согласно А Гхошу, через самопожертвование и страдание (тема страдания будет впоследствии энергично подхвачена М.К Ганди) во имя полного раскрытия и выявления возможностей нации. И чувство патриотизма приобретает явную религиозную окраску. Любовь к Родине и поклонение Богу совмещаются, как совмещается в проповеди Ауробиндо Индия и богиня Кали (Дурга), Великая мать, культ которой весьма распространен в Бенгалии. "Только тогда, – писал он в 1907 г., – когда Родина предстает перед глазами и разумом как нечто большее, чем горсть земли или масса отдельных личностей, только тогда, когда она принимает форму великой Божественной и Материнской Силы… только тогда мелкие страхи и надежды исчезают во все поглощающей любви к Матери и в стремлении служить ей и только тогда рождается патриотизм, который творит чудеса и спасает обреченную нацию".
Экстатическая любовь к Богу подменяется у Ауробиндо Гхоша "радостью от того, что твоя кровь проливается за родину и свободу". Говоря о преданности своей стране, он прибегает к образу дерева, корнями которого служит почти физический восторг от прикосновения к родной почве, от ощущения ветра, дующего с индийских морей, от рек, стремящихся с индийских гор, от звуков индийской речи, музыки, стихов, от знакомых картин… обычаев, одежды, нашего индийского образа жизни". И продолжая это сравнение, он пишет (в статье, не попавшей в свое время в печать, но использованной против него во время суда 1908–1909 гг.): "Стволом этого дерева и его ветвями являются гордость нашим прошлым, боль за современное положение и вера в будущее. Плоды его – самопожертвование и деятельность на благо родины". Но живо дерево, заканчивает он, лишь постоянным чувством любви к Матери и непрерывным служением ей.
Не менее образно характеризует Ауробиндо английское колониальное иго, препятствующее развитию Индии (в частном письме, написанном в 1905 г.): "Кто-то воспринимает свою страну как нечто материальное – поля, равнины, леса, горы, реки: я воспринимаю свою родину как Мать, ей я приношу мою любовь, мои молитвы. Если на груди ее сидит вампир, готовый пить ее кровь, что должен делать ее сын?".
На этот вопрос А Гхош дал ясный ответ. Он рассматривал борьбу за освобождение Индии как религиозный долг каждого индийца. Его собственная роль в национально-освободительном движении в Индии в начале XX в. хорошо известна. В определенный период своей деятельности он мечтал о создании некоего духовного братства, члены которого – люди, ушедшие из "мира", – должны были посвятить себя патриотической деятельности (здесь любопытна трансформация в его учении, традиционного представления об аскетах). Более того, в своих утопических построениях об идеальном обществе будущего он видел "фабрики и заводы членов ордена, основываемые ими не ради извлечения прибылей, а для блага страны".
Как и Вивекананде, пробуждение национального сознания представлялось Ауробиндо Гхошу результатом необходимой переориентации религиозной активности, хотя следует отметить, что в отличие от Вивекананды, он выдвигал при этом весьма конкретные и достижимые задачи. Религия становилась своего рода каналом для проникновения в массы идей антиимпериалистической борьбы. При этом Ауробиндо как бы подменял традиционное содержание религии, считая, что национализм это и есть "ниспосланное богом" вероучение. По справедливому замечанию липецкого индолога А В. Райкова, "в условиях Индии невозможно было поднять выше идеологию национализма каким-либо иным способом".
Религия, которую на раннем этапе своей деятельности проповедовал А Гхош, имела целью не индивидуальное просветление, не освобождение от цепи перерождений, не спасение отдельного индивида, а содействие пробуждению национального самосознания. Он пытался придать ей жизнеутверждающий характер, чтобы религиозные идеи, а вернее политические идеи в религиозном обрамлении, способствовали духовному раскрепощению индийцев и мобилизации их на борьбу за независимость Индии. Все было подчинено у него задачам антиимпериалистической борьбы; задачи антифеодальные фактически не ставились.
Некоторые тенденции духовного развития Ауробиндо Гхоша, полностью проявившиеся в последующие годы, давали себя знать и в ранний период, хотя значение этих тенденций на данном этапе явно преувеличивается отдельными исследователями. Но важно отметить, что и после отхода от активной политической деятельности он практически не пересматривал и не подвергал осуждению принципы, которыми руководствовался тогда, когда играл столь заметную роль в индийском национально-освободительном движении.
Англичанамудалось осудить молодого поэта в 1908 году – и хотя Ауробиндо провел в тюрьме двенадцать месяцев, судя по новейшим изысканиям, следствие о многом даже и не догадывалось.
В тюрьме Ауробиндо не делал чернильниц из хлеба и не писал молоком письма на волю единомышленникам как его знаменитый современник – он полностью отдался занятиям йогой и философией, а также осмыслению получаемых им, по его словам, божественных откровений.
Так или иначе, когда в 1910 году его попытались судить во второй раз, того, прежнего Ауробиндо уже не было – он порвал со всеми организациями и с соратниками и начал писать очень многословные, тяжелые и большинству непонятные философские труды. Не было его еще и потому, что он ускользнул из британских лап, хотя и не покинул Индию, а перебрался во французские колониальные владения, на восточном берегу суб-континента, в местечко Путтучерри, как его называют теперь, или Пондишерри (ударение, естественно, на последнем слоге) – как называли его галлы и старшее поколение советских индологов и у меня нет никакого желания переучиваться.
Ауробиндо прожил аскетом в этом странном городке несколько десятилетий, пережил (зрителем) все турбулентные события первой половины XX века, включая освобождение Индии, случившееся, можно отметить, в день его рождения, и тихо скончался в 1950 году в своем ашраме, которым к тому времени жестко управляла энергичная дама по имени Мирра Альфасса Ришар или попросту Матерь.
Рассказ о посещении ашрама, я, не меняя ни единого слова (может быть, излишне подробно – но, на мой взгляд, подробности украшают), беру из своего дорожного дневника (1996 г.)
Итак – Пондишерри.
Пондишерри, до приезда туда, я представлял типичным французским колониальным поселением. Но когда разгоряченный автобус выпустил меня, наконец, на просторной окраинной площади его, то оказалось, что никакой разницы с другими индийскими городами нет. Те же лавчонки с разноцветными бутылочками соков, та же оглушительная заунывная музыка, те же флегматично фланирующие коровы и только сине-белые таблички с названиями "рю" да алые каскетки ажанов поначалу резали глаз.
Меня поместили в принадлежащий Ашраму Приморский гест-хаус, небольшой, скромный, чистый, с игрушечным садиком перед ним. Гест-хаус (как и явствует из названия) смотрит на переливающуюся, поблескивающую пустоту моря; комнату дали, однако, с видом на затхлые задворки, где громко и визгливо бранятся какие-то женщины.
На двери информация, что прислуга чаевых не берет. Строжайше запрещено курить. Под потолком мощно разгоняются громадные винты вентиляторов. Правда, особой жары не чувствуется, сказывается дыхание океана, хотя веет оно скорее теплом, чем прохладой. Комната выглядит неуютно, так как свет в ней почему-то не над письменным столом, как следовало бы, а белая кишка лампы дневного света над портретами Ауробиндо и Матери на противоположной от стола стене.
Приходит менеджер, приглашает на беседу в садик гестхауса, – на "духовные темы". В садике кромешная тьма, хотя по часам еще не поздно, нет и восьми. В плетеных (как раньше на астраханских пароходах) креслах расположились человек шесть полукругом. Вел беседу пожилой, в очках, член Ашрама, – но как-то заумно и скучно звучала его хорошо отрепетированная проповедь. Остальные безмолвствовали, лишь, время от времени перемещались внутри кресел, дабы продемонстрировать внимание, понимание и полное согласие. Особенно активно реагировал усатый молодой толстяк, всячески изображавший преувеличенную радость от услышанного; иногда, правда, он попадал впросак, начиная радоваться не тому, что, оказывается, имел в виду беседующий. Впрочем, пальмы над головой и океан в двадцати шагах шумели так, что половины слов слышно не было.
Незнакомый еще город ждал за калиткой гест-хауса и глупо казалось сидеть здесь и откладывать наше знакомство на завтра; я вышел, ощущая всем телом йодистый приморский воздух, и долго шел в темноте – сначала по разбитым тротуарам (и, невидимые, шмякались рядом о берег и отползали в первобытную духоту тяжелые волны прибоя), потом через сгустившуюся черноту городского парка с призрачно белеющим на стыке аллей памятником Неру, пересек какие-то зловонные каналы – и нигде не встретил ни одного человека. Наконец, безлюдная бесконечная улица, таинственная в своей неосвещенности, издали заманила единственным матовым шаром облепленного насекомыми фонаря в такой же безлюдный европейский ресторан.
Внутри изысканный полумрак, подогретые тарелки, меню на французском и волнующе бесстрастный голос Сильви Вартан из невидимого магнитофона – и в то же время ошибки в написании французских названий, заштопанные скатерти и круглые кусочки банана в "парижском" салате.