Едва ли многие понимали, зачем они здесь, чего хотят и ждут? Ясно сознанной цели, определённого намерения не чувствовалось. Было горькое чувство обиды, возмущения, у многих - желание мести, это всех связывало, удерживало на улице, но не на кого было излить эти чувства, некому - мстить... Солдаты не возбуждали злобы, не раздражали - они были просто тупы, несчастны, иззябли, многие не могли сдержать дрожи в теле, тряслись, стучали зубами.
- С шести часов утра стоим! - говорили они. - Просто беда!
- Ложись и - помирай...
- Уйти бы вам, а? И мы бы в казармы, в тепло пошли...
- Чего вы беспокоитесь? Чего ждёте? - говорил фельдфебель.
Его слова, солидное лицо и серьёзный, уверенный тон охлаждали людей. Во всём, что он говорил, был как бы особый смысл, более глубокий, чем его простые слова.
- Нечего ждать... Только войско из-за вас страдает...
- Стрелять будете в нас? - спросил его молодой человек в башлыке.
Фельдфебель помолчал и спокойно ответил:
- Прикажут - будем!
Это вызвало взрыв укоризненных замечаний, ругательств, насмешек.
- За что? За что? - спрашивал громче всех высокий рыжий человек.
- Не слушаете приказаний начальства! - объяснил фельдфебель, потирая ухо.
Солдаты слушали говор толпы и уныло мигали. Один тихо воскликнул:
- Горячего бы чего-нибудь теперь!..
- Крови моей - хочешь? - спросил его чей-то злой, тоскливый голос.
- Я - не зверь! - угрюмо и обиженно отозвался солдат.
Много глаз смотрели в широкое, приплюснутое лицо длинной линии солдат с холодным, молчаливым любопытством, с презрением, гадливостью. Но большинство пыталось разогреть их огнём своего возбуждения, пошевелить что-то в крепко сжатых казармою сердцах, в головах, засоренных хламом казённой выучки. Большинство людей хотело что-нибудь делать, как-нибудь воплотить свои чувства и мысли в жизнь и упрямо билось об эти серые, холодные камни, желавшие одного - согреть свои тела.
Всё горячее звучали речи, всё более ярки становились слова.
- Солдаты! - говорил плотный мужчина, с большой бородой и голубыми глазами. - Вы дети русского народа. Обеднял народ, забыт он, оставлен без защиты, без работы и хлеба. Вот он пошёл сегодня просить царя о помощи, а царь велит вам стрелять в него, убивать. У Троицкого моста - стреляли, убили не меньше сотни. Солдаты! Народ - отцы и братья ваши - хлопочет не только за себя, - а и за вас. Вас ставят против народа, толкают на отцеубийство, братоубийство. Подумайте! Разве вы не понимаете, что против себя идёте?
Этот голос, спокойный и ровный, хорошее лицо и седые волосы бороды, весь облик человека и его простые, верные слова, видимо, волновали солдат. Опуская глаза перед его взглядом, они слушали внимательно, иной, покачивая головою, вздыхал, другие хмурили брови, оглядывались, кто-то негромко посоветовал:
- Отойди, - офицер услышит!
Офицер, высокий, белобрысый, с большими усами, медленно шёл вдоль фронта и, натягивая на правую руку перчатку, сквозь зубы говорил:
- Ра-азайдись! Па-ашёл прочь! Что? Пагавари, - я тебе пагаварю!..
Лицо у него было толстое, красное, глаза круглые, светлые, но без блеска. Он шёл не торопясь, твёрдо ударяя ногами в землю, но с его приходом время полетело быстрее, точно каждая секунда торопилась исчезнуть, боясь наполниться чем-то оскорбляющим, гнусным. За ним точно вытягивалась невидимая линейка, равняя фронт солдат, они подбирали животы, выпячивали груди, посматривали на носки сапог. Некоторые из них указывали людям глазами на офицера и делали сердитые гримасы. Остановясь на фланге, офицер крикнул:
- Смирно-о!
Солдаты всколыхнулись и замерли.
- Приказываю разойтись! - сказал офицер и не торопясь вынул из ножен шашку.
Разойтись было физически невозможно, - толпа густо залила всю маленькую площадь, а из улицы, в тыл ей, всё шёл и шёл народ.