Отец едва сдерживал волнение. Мать слегка растерялась, теперь это снова был отец, но какой-то странный.
- Да у ворот встретила… Зашла… В руках узелок… платок хороший, а капает с него сок ягодный… Спрашиваю: куда собралась? А она будто не в себе: "свечку за упокой Васенькиной души поставила. К тебе, вот, зашла - и дальше пойду… Хозяин дома?" - спрашивает.
- И? - поторопил ее отец.
- Я попеняла, да можно ли живому человеку свечки ставить за упокой? Спрашиваю ее: "сдурела ты? Васька твой вчера еще со сватьей моей на своем драндулете раскатывал по всей деревне!" А она как глянула на меня, словно Дьявол глаза ей застил. "Нет, - отвечает, - Васеньку я похоронила, а про нежить мне говорить неохота!" - И заплакала. И в глаза мне смотрит, будто это я Ваську сгубила. "Душа - говорит - у него чистая была, как зорька лазоревая, а как померла, так и мне на земле места не осталось" И про сестру твою помянула. Будто положила ей Валентина на стол денежку и приказала идти, куда глаза глядят. Я спрашиваю: "А Васька?" А она мне: "Да разве ж нежить человеком когда была? Вот, пришла муженьку твоему в глаза посмотреть!"
- Дальше! Дальше что?
- Что дальше… Спрашиваю: "Ты чего Парамоновна?" А она отвечает: "А не он ли Васеньку на смерть заманивал, сводничал, да гадюку под него подкладывал? Три смерти на нем!" Закатала она подол, а там… - мать посерела, вспоминая последнюю встречу с Парамоновной, схватилась за живот и села на скамейку. - Места живого нет, все тело избитое. Сказала, что с мужем до золотой свадьбы чуток не дожила, руки на нее ни разу не поднял, а сестра твоя… "Да Бог с ними! - рукой она махнула и подол опустила, а глаза у нее тоскливые-тоскливые. - Старухины кости быстрее от земли отойдут! Поняла я про душу-то! Чего ей одной в огне гореть? Вдвоем веселее!" Попросила переправить ее на другую сторону на лодке нашей. Я переправила. Мост, как весной снесло, так и не поправит никто. Ты бы посмотрел.
- Посмотрю, посмотрю! А Парамоновна что?
- Пока плыли, нормальная была, спрашивала, как живем, как получилось, что порезанный бык на нашем огороде оказался… говорила, на болото ей надо… А зачем на болото? Клюквы еще нет, опасно там, зверей много. Я так и сказала. А она, когда сошла на берег, вместо "спасибо" такое мне наговорила!
- Что?! Что говорила?! - нетерпеливо перебил ее отец.
Мать пожала плечами.
- Мишутке, мол, своему не давай корни шибко пускать, выгонит он тебя, и ребеночка затравишь. Слышала я вчера, шибко черным хотят его сделать. Добро им глаза колет, добром не кончиться. И слышала она, что по ребеночку нашему прохаживались. Валентина при всем народе заявила, что знает, как заставить меня отродье в болоте утопить. А еще, что у людей куски хлеба буду вымаливать, да чтобы каждый по лицу меня охаживал. И под тобой, Медвежонок, не лежать мне, а лизать ноги всякому, кто в лицо плюнет. И будто смеялись зло. И сказала Парамоновна, будто знает, что сила им дана губить людей, и раз глаз положили, не отвяжутся, - Мать закатила глаза, сделала вымученное лицо, изображая Парамоновну. - "Ой, Малина, не в обиде я на тебя, ты баба справная, как душа Васятки маево, а вот извели ее, и не долго слезу по душе проливал. На гробе миловал сватьюшку твою! И Мишутка тебя не долго будет помнить!", - мать стала серьезнее. - Парамоновна своими глазами видела, как Васькину жену сначала по живому похоронили, через Васю, понарошку, а потом… Как не поверишь, в колдовстве Парамоновна маленько понимает. К ней со всей округи лечиться ходят. А сестра твоя способна на всякое.
Отец пренебрежительно хмыкнул. Недовольно, но мать обвинять не стал.
- И протянула она мне рублевки… Я их там в комоде положила, поди, да посмотри! При царе Горохе хождение имели. И говорит: "На них краюшку хлеба не купишь, а аршин землицы в самый раз!" Поделила Парамоновна рублевки поровну, половину мне отдала. "На вот, - говорит, - пригодятся, положи девке своей, когда на болото ко мне принесешь. Я по ним опознаю, присмотрю!" И ушла. На остановку поднялась. У меня до сих пор… - Мать положила руки на живот. Манька почувствовала, что руки у матери слегка дрожат. - Восьмой день ребеночек какой-то вялый. Стукнет ножкой, и все! А, бывало, застучит-застучит, я сразу знаю, где рука у него, а где нога.
Манька хоть и чувствовала себя плохо, все же пнула мать ногой, чтобы понимала, что она все еще с нею.
- Малина, что же ты молчала! - закричал отец не своим голосом. - Парамоновна неделю назад сгинула. Может, ты последним человеком была, кто ее видел!
- Как сгинула?! - растерялась мать, оцепенев. - Поди, правда, через Куликовку на болота подалась? Автобус до Манилкиных земель в тот день проходил. Я как раз лодку привязала и в горку поднималась, села передохнуть, а он на остановке стоит. Обычно не останавливается. Там, если на перепутье сойти, как в сказке: направо пойдешь - на Мутные Топи попадешь, налево пойдешь - в Манилкины Земли упрешься, прямо пойдешь - в Зачарованных Горних Землях сгинешь. От распутья до Топи рукой подать, если вдоль по реке. Мы за клюквой туда хаживали, за малиной. Если раньше медведь не задерет или волки - одному туда ходить никак нельзя. Места там дикие. Сказывают, никто по своей воле туда не ходит, никто не возвращается, одно зверье…
Отец возбужденно ходил взад-вперед по двору, хватая то ведро, то вилы, то поправлял поленницу. Наконец, он остановился и проговорил:
- Надо ж рассказать! Вася с сеструхой обыскались ее! Ты же видела, не в себе была старуха! Мало ли что наговорит, вздорная она и в последнее время заговаривалась. Вася так и сказал: "достала мать его рублевки из сундука и вышла". Он тогда на крыльце стоял, и то ли голова у нее закружилась, то ли специально - упала с крыльца…
- А потом взобралась, и еще раз упала! - ухмыльнулась мать, не скрывая неприязни. - Синяки это от побоев!
- Ой, Малина, иногда выглядит как одно, а по правде другое! Я тоже с синяком ходил, помнишь, наткнулся на сук? Будь здоров был синяк! Василий и сам с нею упал бы, не окажись Вальки рядом. А крыльцо у них высокое. Много ли старухе надо? Прокатилась по ступеням…
- А что у нее вся шея в кровоподтеках? Душили ее! - возразила мать холодно.
- Не выдумывай! Обвинить человека легко, только это еще доказать надо! Я что, не знаю сеструхи моей? Погулять, выпить, ну, своего не упустить, но над человеком измываться?.. Нет, не способна она! - отец нервно перебирал пальцами, как никогда с ним не бывало. - Парамоновна давно помирать собиралась. Невзлюбила Валентину, вот и придумала. Не ужились они. Васькина прежняя жена слова поперек не сказала бы, горшки выносила, а эта наговорит, не угонишься. Палец в рот не клади. Так ведь счастье не в горшках! Может, обвинить хотела, мало ли что взбредет в голову старому человеку?!
- Я смотрю, ты готов весь белый свет обвинять?! - тоскливо проговорила мать. Манька слегка повернулась, отворачиваясь от отца. Рожаться ей расхотелось. - Вот такой думы не было у тебя, пока две недели назад ты с ними не уехал за дровами в лес. Не узнаю я тебя, Мишутка. Ровно подменили. Тот да не тот.
- Брось, Малина! Я о тебе… - он с любопытством посмотрел на живот матери. И Манька вдруг уловила в его глазах легкое разочарование. - О малышке. Значит, девка… Парамоновна повитуха, ей ли не знать…
- Ой ли! - не поверила мать.
- Мне наш старый дом во как нужен! - отец сделал жест у горла. - Я на прииске золотишко откопал бы. Ты ведь знаешь, я в горах как у себя дома. Чего-чего, а добра у нас хватает, места богатые. Я песок нашел чуть выше по реке. А Парамоновна… зря, что ли, просила достать человека, который завещания пишет, если не готовилась умереть? Вася переживает. Валентина места себе не находит.
- Они старуху убили, а ты… Ради чего? Ради развалюхи, в которой старуха жила?
- Пойми ты, не мог Вася желать ей смерти, и сеструха не могла, - отец вымученно поднял глаза, но во взгляде Манька увидела лишь холодную решимость.
И Манька вдруг подумала, что отец не искал ответ, он его знал не хуже матери. Выбор… - это и был его выбор. Холод вошел в сознание - не в то, которое испугано вздрагивало от каждого резкого движения, от каждого резкого слова, - в сознание, которое искало истину в прошлом. Она ворвалась в свою жизнь, как кинжал Дьявола, проткнув себя в самое сердце. Отец юлил, выгораживая человека, который не раз и не два устраивал публичные скандалы с обвинениями в адрес матери, а мать сдалась, поступив как обычно, когда отец принимался стоять на своем. Она настраивалась убедить его после, когда он остынет.
Но Манька, та, которая была в Аду, знала - Боги пришли и не уйдут, пока не соберут кровавую жатву. Огонь, зажженный рукой человека, выжигал все, что не имело отношения к чудовищу, который держал в руке спичку. Мать и ребенок в ее чреве удивительно не соотносились с планами хладнокровных и безжалостных Богов. Отец не спорил, он безропотно подчинился их воле, иногда начиная противоречить самому себе, и принимал свои слова за истину каждый раз, как произнес слово. Он вампир! Он уже вампир! - кричала она матери, но та продолжала улыбаться и верить ему.
Слова о похоронах вытолкнули ее из прошлого против воли…
И она знает, как плохо в гробу лежать. Откуда? Не иначе, где-то на стороне вампира ее тоже похоронили… понарошку. Или душу. Вот откуда гробик… Чувствовала иногда, как неизбежность. И если бы не Дьявол, который объявил душу не живой, но и не мертвой, думала бы и страшилась, приближаясь, как к болезням, которые сначала увидела на ком, испугалась, а через неделю вот она болезнь, согнула и не лечится. С Дьяволом сама мысль полежать в гробике казалась кощунственной, и болезни отступали, когда высмеивал их.
А люди-то поднимают эту думу и умирают!