- А еще я плачу потому, - сказала я, - что наши дети такие смирные. Они такие тихие, Фред. Мне страшно, когда я вижу, как покорно они идут в школу, как серьезно относятся к ней, меня пугает добросовестность, с какой они делают школьные уроки. Пугает вся эта смертельно скучная болтовня о контрольных, их словечки, почти те же словечки, какие и я когда-то употребляла, когда была в их возрасте. Это так ужасно, Фред, видеть радость на их лицах, когда они чуют запах маленького кусочка мяса, который тушится в кастрюле, спокойствие, с которым они укладывают свои ранцы, надевают их за спины, суют в карманы бутерброды. И вот они идут в школу. Часто я незаметно пробираюсь в коридор, стою у окна и смотрю им вслед, и я вижу их худенькие спины, слегка согнутые под тяжестью книг. Они идут вместе до угла, где Клеменс сворачивает, а Карлу я еще вижу, вижу, как она медленно бредет по серой Моцартштрассе твоей походкой, Фред, держа руки в карманах пальто, думая не то о новом узоре для вязки, не то о дате смерти Карла Великого. Я плачу, потому что их прилежание напоминает мне прилежание детей, которых я ненавидела, когда училась в школе, - эти дети казались мне точь-в-точь как играющие христосики на картинах, где изображено святое семейство у верстака святого Иосифа. Нежные кудрявые создания лет десяти-одиннадцати, с постной миной, перебирающие руками длинные стружки-завитушки. А стружки выглядят совсем так же, как их локончики.
- Наши дети, - спросил он тихо, - похожи на маленьких христосиков с картин, где изображено святое семейство?
Я посмотрела на него.
- Нет, - сказала я, - но когда они вот так медленно шагают по улице, я замечаю в них что-то безнадежно и бессмысленно покорное, и от возмущения и страха у меня слезы подступают к глазам.
- Боже мой, - сказал он, - но ведь это чепуха, мне кажется, ты просто завидуешь им, потому что они молоды.
- Нет, нет, Фред, - твердила я, - я боюсь, потому что не могу уберечь их: ни от бессердечия людей, ни от фрау Франке, которая, хотя и вкушает каждое утро тело господне, но всякий раз, когда дети пользуются уборной, выбегает из своего кабинета, чтобы проверить, чисто ли там, и, если на ее обои попала хотя бы капля воды, она начинает ругаться. Я боюсь этих брызг, меня пот прошибает, когда я слышу, что дети спускают воду в уборной, - и все же я не могу сказать тебе точно - может быть, ты это лучше знаешь? - почему мне так грустно.
- Тебе грустно оттого, что мы бедны. Это очень просто. Я не могу тебя утешить, у нас нет выхода. Я не могу обещать тебе, что когда-нибудь мы будем иметь больше денег или что-нибудь в этом роде. Если бы ты знала, как хорошо жить в чистом доме, не заботиться о деньгах… ты бы удивилась.
- Я припоминаю, - сказала я, - что и у нас тоже всегда было чисто и мы всегда вовремя платили за квартиру, а что касается денег, то и мы, Фред, ты же знаешь…
- Знаю, - ответил он поспешно, - но прошлое меня мало волнует. У меня дырявая память: она состоит из одних только дыр, из больших дыр, которые соединены хрупким, очень хрупким и тонким плетеньем. Но, конечно, я помню, что и у нас когда-то была квартира, и даже ванная, и деньги, чтобы за все это платить. Кем я тогда был?
- Фред, - удивилась я, - ты даже не помнишь, кем ты тогда был?
- В самом деле, - сказал он, - не могу вспомнить.
Он обнял меня одной рукой.
- Ты служил на обойной фабрике.
- Ну, конечно, - сказал он, - моя одежда пахла клеем, и я приносил Клеменсу бракованные каталоги, которые он рвал в своей кроватке. Теперь я вспомнил… Но это, должно быть, продолжалось недолго.
- Два года, - сказала я, - пока не началась война.
- Ну, конечно, - проговорил он, - потом началась война. Наверное, было бы лучше, если бы ты вышла замуж за дельного человека, за какого-нибудь действительно прилежного парня, который стремился бы стать образованным.
- Замолчи, - сказала я.
- По вечерам вы бы вместе читали хорошие книги, ты ведь это любишь; дети спали бы в стильных кроватках, на полочке стоял бы бюст царицы Нефертити и изображение Изенгеймского алтаря из дерева, а над супружеской кроватью висела бы репродукция "Подсолнухов" Ван Гога, первоклассная, разумеется, и рядом с ней мадонна кисти Бойрена и флейта в красном, сделанном нарочито грубо, но с большим вкусом футляре. Не так ли? Но все это дерьмо - оно всегда нагоняло на меня скуку; все эти обставленные со вкусом квартиры нагоняют на меня скуку, сам не знаю почему. А что ты, собственно говоря, хочешь от меня? - спросил он вдруг.
Я посмотрела на Фреда, и мне показалось, что впервые, с тех пор как я его знаю, он рассердился.
- Сама не понимаю, что хочу, - сказала я, швырнула сигарету на деревянный пол, у самой кареты, и затоптала ее ногой. - Сама не знаю, что хочу, но я ни слова не говорила о царице Нефертити или об Изенгеймском алтаре, хотя ничего против них не имею, и я ни слова ни сказала о дельных людях, потому что ненавижу дельных людей, не могу представить себе ничего более скучного, чем дельные люди, от них просто-таки воняет дельностью. Но мне бы хотелось знать, что ты вообще принимаешь всерьез. То, что другие люди принимают всерьез, к этому ты относишься несерьезно, зато есть некоторые вещи, к которым ты относишься серьезней, чем все остальные. У тебя нет профессии - ты торговал медикаментами, был фотографом, потом служил в библиотеке - на тебя было жалко смотреть, потому что ты толком не умеешь держать книгу в руках, - потом ты служил на фабрике обоев, был экспедитором, правда? Ну, а телефонистом ты стал во время войны.
- Пожалуйста, только не о войне, - сказал он, - мне это скучно.
- Хорошо, - сказала я, - вся твоя жизнь, вся наша жизнь, с тех пор, как мы вместе, проходила в сосисочных, закусочных, в паршивых пивнушках, в третьеразрядных гостиницах, на ярмарках и в этом грязном домишке, в котором мы живем вот уже восемь лет.
- И в церквах, - сказал он.
- Хорошо, и в церквах, - согласилась я.
- Не забудь еще кладбища.
- Кладбища я не забуду, но никогда, даже в то время, когда мы путешествовали, ты не интересовался культурой.
- Культурой, - сказал он. - А ты можешь мне сказать, что такое культура? Нет, она меня не интересует. Меня интересует бог и кладбища, меня интересуешь ты, сосисочные, ярмарки и третьеразрядные гостиницы.
- Не забудь водку, - напомнила я.
- Нет, водку я не забуду, к этому еще надо прибавить кино, чтобы, так сказать, доставить тебе удовольствие, и еще игральные автоматы.
- И детей, - сказала я.
- Да, детей. Я их очень люблю, наверное, гораздо сильнее, чем ты думаешь; правда, я их очень люблю. Но мне скоро уже сорок четыре года, и не могу тебе передать, как я устал, ты только подумай… - произнес он и, внезапно посмотрев на меня, спросил: - Тебе не холодно? Может, нам пойти?
- Нет, нет, говори, пожалуйста, говори.
- Ах, оставь, - сказал он, - прекратим лучше. Зачем все это? Давай не будем ссориться, ты же знаешь меня, не можешь не знать, и понимаешь, что я неудачник, а в моем возрасте люди уже не меняются. Никто никогда не меняется. Единственное оправдание - это моя любовь к тебе.
- Да, - сказала я, - плохо твое дело.
- Может, мы теперь пойдем? - спросил он.
- Нет, - сказала я, - останемся еще немного. Тебе холодно?
- Нет, - ответил он, - но я хочу пойти с тобой в гостиницу.
- Сейчас, - сказала я. - Ты еще должен мне кое-что рассказать. А может, ты не хочешь?
- Спрашивай, пожалуйста, - проговорил он.
Я положила голову ему на грудь, помолчала, и мы оба прислушались к звукам оркестриона, к визгам любителей карусели и хриплым отрывистым выкрикам зазывал из балаганов.
- Фред, - сказала я, - а как ты, собственно говоря, питаешься? Открой-ка рот. - Я повернула голову, и он открыл рот; я увидела его красные, воспаленные десны, дотронулась до его зубов и заметила, что они шатаются. - Пиорея, - определила я. - Не позже чем через год придется заказать себе вставную челюсть.
- Ты так думаешь? - спросил он испуганно и, погладив меня по волосам, добавил: - Мы забыли о детях.
Мы опять помолчали, прислушиваясь к шуму, который доносился снаружи, и я сказала:
- Оставь их, за них я не беспокоюсь, хотя только что беспокоилась, пусть они спокойно гуляют с этими молодыми людьми. С детьми ничего не случится, Фред, - сказала я тише и поудобней положила голову к нему на грудь. - А где ты, собственно говоря, живешь?
- У Блоков, - сказал он. - На Эшерштрассе.
- У Блоков, - повторила я. - Я их не знаю.
- Ты не знаешь Блоков? - спросил он. - Блоки жили в доме отца, внизу, они имели писчебумажный магазин.
- Ах, эти! - сказала я. - У него еще были такие смешные светлые кудри, и он не курил. Ты живешь у них?
- Да, вот уже месяц. Мы встретились в пивнушке, и, когда я напился, он взял меня с собой. С тех пор я живу у них.
- И всем хватает места?
Он молчал. Рядом с нами теперь открылся балаган; кто-то несколько раз подряд ударил в гонг, и хриплый голос прокричал через раструб усилителя: "Внимание, внимание, только для мужчин!"
- Фред, - сказала я, - ты не слышишь меня?
- Я все слышу. У Блоков места достаточно. У них тринадцать комнат.
- Тринадцать комнат?