- Да, - сказала она, кротко глядя мне прямо в лицо, - их он слышит. Когда я хожу к монахам на Бильдонерплатц - знаете? - и когда они поют хором, его лицо меняется, становится худым и почти строгим; и каждый раз я пугаюсь, а он прислушивается. Я знаю, что он их слышит; он прислушивается и становится совсем другим, он улавливает мелодию молитв и плачет, когда монахи перестают петь. Вы удивлены? - сказала она, улыбаясь. - Кушайте.
Я опять взяла в руку пончик, откусила кусочек и почувствовала, что теплое повидло тает у меня во рту.
- Вы должны часто ходить с ним на Бильдонерплатц, - сказала я.
- О да, - сказала она, - я часто хожу туда, несмотря на то, что это меня пугает. Хотите еще кофе?
- Нет, спасибо, - сказала я. - Мне надо идти. - Я нерешительно посмотрела на девушку и на слабоумного и тихо сказала: - Мне бы хотелось когда-нибудь увидеть его там.
- В церкви? - спросила она. - У монахов?
- Да, - сказала я.
- Тогда пойдемте… жаль, что вы уходите. Но вы еще придете? Правда?
- Приду, - сказала я, - мне ведь надо заплатить.
- Не в этом дело. Приходите еще, пожалуйста. - Услышав ее слова, старик кивнул головой. Я допила кофе, встала и стряхнула с пальто крошки.
- Я приду еще, - сказала я, - у вас так хорошо.
- Сегодня? - спросила девушка.
- Нет, не сегодня, - сказала я, - но скоро. Может быть, завтра утром; и буду часто приходить теперь, и к монахам мы пойдем вместе.
- Хорошо, - сказала девушка.
Она протянула мне руку, и на секунду я крепко сжала эту очень легкую белую руку; посмотрев на ее цветущее лицо, я улыбнулась и кивнула старику.
- Бернгард, - тихо сказала я слабоумному, который крошил пальцами пончик, но он не слышал меня и, кажется, даже не видел; он почти что совсем опустил веки, свои красноватые, воспаленные веки.
Я повернулась и пошла к темному туннелю, который вел на Вокзальную улицу.
IX
Когда я спустился вниз, со столов убирали груды тарелок; пахло холодным гуляшом, салатом и пудингом на сахарине. Я сел в углу и начал наблюдать, как двое парней играли на автоматах. Меня волновали пронзительные звонки, когда никелевые шарики касались контактов, бешеное вращение дисков и стук при их остановке. Кельнер смахивал со столиков салфеткой, а худая хозяйка прикрепляла над стойкой большой желтый картонный плакат с надписью: "Сегодня вечером танцы. Вход бесплатный".
За одним столиком со мной сидел старик в грубошерстном пальто и в охотничьей шляпе; в пепельнице дымилась его трубка. Старик ковырял вилкой в красноватом гуляше; свою зеленую шляпу он так и не снял.
- Что вам угодно? - спросил кельнер.
Я взглянул на него, и его лицо показалось мне знакомым.
- А что у вас есть?
- Гуляш, - сказал он, - свиные отбивные, картофель, салат. Еще третье. А если хотите, можно подать и суп.
- Дайте мне гуляш, - попросил я, - но сначала суп и рюмку водки.
- Будет сделано, - ответил кельнер.
Еда оказалась сытной и горячей, и я понял, что голоден; попросив хлеба, я стал макать его в сильно наперченный соус.
Потом мне принесли еще рюмку водки. Парни по-прежнему играли. У одного из них волосы на макушке стояли дыбом.
Я заплатил и подождал несколько минут, но автоматы не освободились. Я еще раз внимательно посмотрел кельнеру в лицо; это бледное лицо и белесые волосы я где-то уже видел.
Подойдя к стойке, я попросил сигарет; хозяйка посмотрела на меня и сказала:
- Вы останетесь на всю ночь?
- Да, - ответил я.
- Не заплатите ли вы вперед? Это будет вернее, - она ухмыльнулась. - От нас до вокзала рукой подать. А вещей у вас нет.
- Конечно, - согласился я, вынимая деньги из кармана.
- Восемь марок, пожалуйста, - сказала она и послюнила карандаш, чтобы выписать мне квитанцию. - Вы ждете кого-нибудь? - спросила она, подавая бумажку.
- Да, жену.
- Хорошо, - сказала она и протянула сигареты; я положил марку и поднялся наверх.
Долго лежал я на кровати, курил и размышлял, сам не зная о чем, пока мне не пришло в голову, что я стараюсь вспомнить лицо кельнера. Я никогда не забываю лиц - все они следуют за мной, и, увидев снова, я их узнаю. Они болтаются где-то в моем мозгу, подсознательно я помню о них, в особенности о тех, которых видел только один раз и то мельком; они проплывают, как серые, неясно различимые рыбы среди водорослей в мутном омуте. Иногда их головы проталкиваются почти к самой поверхности, но по-настоящему они выплывают, только если я действительно увижу их снова. Я беспокойно шарил среди рыбешек, которыми кишел этот пруд, а потом вскинул удочку - и вот он кельнер: солдат, однажды всего минутку лежавший со мной рядом на санитарном пункте; из повязки на его голове тогда выползали вши, они копошились в запекшейся и свежей крови, они спокойно ползали по его затылку и залезали в белесые жидкие волосы, нахальные насекомые ползали по лицу этого потерявшего сознание человека, забирались на его уши, снова сваливались на плечи и исчезали за грязным воротником рубашки; худое страдальческое лицо человека, который равнодушно подавал мне теперь гуляш, я видел за три тысячи километров отсюда.
Я обрадовался, вспомнив, где видел кельнера, перевернулся на бок, вытащил из кармана деньги и пересчитал их на подушке - у меня осталось шестнадцать марок восемьдесят пфеннигов.
Потом я опять спустился в бар, но оба молодых парня все еще стояли у автоматов. У одного из них карман пиджака был, видимо, весь набит мелочью - он тяжело свисал книзу; и парень правой рукой рылся в деньгах. Кроме них, здесь все еще сидел человек в охотничьей шляпе; он пил пиво и читал газету. Я выпил рюмку водки и посмотрел в лицо хозяйки, совершенно гладкое, без пор; хозяйка, сидя на табуретке, перелистывала иллюстрированный журнал.
Я снова поднялся наверх, лег на кровать, курил и думал о Кэте и о детях, о войне и о наших малютках, которые, как уверяет священник, теперь на небе. Я каждый день думаю об этих детях, но сегодня думал о них особенно долго; и никто из тех, кто знает меня, даже Кэте, не поверили бы, как часто я думаю о них. Все считают меня человеком беспокойным, который каждые три года, с тех пор, как ушли деньги, полученные в наследство от отца, меняет профессию, человеком, который даже с возрастом не обрел постоянства, равнодушным к семье, напивающимся всякий раз, как у него заведутся деньги.
Однако в действительности я пью редко, реже чем раз в месяц, а по-настоящему пьян от силы раз в три месяца. Иногда я спрашиваю себя, что, собственно, по их мнению, я делаю в те дни, когда не пью, а таких все двадцать девять из тридцати. Я много гуляю, пытаюсь между делом кое-что заработать, выкладывая свои старые школьные познания и продавая их замученным гимназистам-пятиклассникам. Я шатаюсь по городу, большей частью забираюсь на окраины, хожу на кладбища, если они открыты. Прогуливаясь среди аккуратно подрезанных кустов и чистеньких клумб, я читаю дощечки с именами, вбираю в себя запахи кладбища и чувствую, как бьется сердце при мысли, что и я буду там лежать. Раньше, когда у нас еще были деньги, мы много путешествовали, но и в чужих городах я делал то же, что и здесь, где собираюсь остаться навсегда: и там я валялся на кровати в гостиницах, курил или бесцельно бродил; время от времени заходил в церковь или забирался на окраины, где находятся кладбища. И там я пил в жалких пивнушках, а ночью братался с незнакомыми людьми, зная, что никогда больше не увижу их.
Уже в детстве я охотно ходил на кладбища, упивался этой страстью, хотя она считается неподходящей для молодых людей. Но имена покойников и клумбы, каждая буква, самый запах кладбища - все говорит мне, что и я умру; и эта единственная истина, в которой я никогда не усомнился. Медленно прохаживаясь между нескончаемыми рядами могил, я, бывает, нахожу имена людей, которых знал когда-то.
Еще ребенком, совсем рано, я познал, что такое смерть. Моя мать умерла, когда мне было семь лет, и я внимательно наблюдал за всем, что делали с матерью: пришел священник, соборовал и благословил ее, - она лежала не шевелясь. Принесли цветы и гроб; пришли родственники, они плакали и молились у ее кровати, - она лежала не шевелясь. Я с любопытством следил за всем. Побои не удержали меня - я подглядел, как служащие похоронного бюро обмыли мать, надели на нее белую рубашку, разложили цветы вокруг ее тела, прибили крышку, погрузили гроб на машину - и квартира опустела, матери в ней больше не стало. Тайком, не спросившись у отца, я поехал на кладбище: сел в двенадцатый номер и - я никогда этого не забуду, - пересев на Тукхофплатц в десятый, доехал до конечной остановки.