- Как вам сказать… Это головка моей племянницы. Думаю, что главное мне удалось - я передал структуру, форму, состояние. И все же есть нюансы, которые мне еще не даются… Надо поскоблить тут, добавить там… добиться максимального сходства - не внешнего, а сходства с тем образом, который вот тут, во мне, в котором синтезировано мое отношение…
На всех лицах в этой мастерской было выражение спокойствия и углубленности. Казалось, они всецело погружены в себя и вместе с тем всецело раскрывают себя перед нами. Так же бывает в жизни, когда человек вдруг задумается и позабудет обо всем окружающем, - в такие мгновения легче всего заглянуть к нему в душу, увидеть то, что обычно спрятано под заученным выражением, которое диктуется рассудком.
Я поделился с Жимоном этими мыслями, на что он ответил:
- Да, да. Потому что, на мой взгляд, мимолетное выражение лица - это не самое интересное, хотя для таких художников, как импрессионисты, оно важнее всего. Меня интересует сущность, а ее надо извлечь из-под многих внешних напластований, очистить от множества "живописных" подробностей, посредством которых так легко достигается сходство. Кроме того, я привык видеть все крупно - и структуру, и объем, и психологические особенности.
Он неожиданно улыбнулся той веселой улыбкой, которая неузнаваемо меняла его лицо, и продолжал:
- Поскольку в тот вечер зашла речь о Робере Ре, я вам кое-что расскажу. Однажды он зашел ко мне в мастерскую, когда я только что получил отливку одного бюста. Ре посмотрел, похвалил и, желая сделать компетентное замечание, сказал: "Какая умная техника! Вот этот штрих, например - кажется, мелочь, а какую придает выразительность!" Я взглянул: он указывал на шов, оставшийся от формы, который я просто еще не успел соскоблить…
"А вдруг я тоже успел сморозить какую-нибудь глупость? - подумал я. - Он тогда и меня ославит". Но Жимон делал это не по злобе и не из любви к сплетням, а от прямоты, к которой его собеседник быстро привыкал. Я не раз еще бывал на улице Орденер, рассматривал коллекцию скульптур, слушал остроумные замечания хозяина. Что касается хозяйки, тихой немолодой женщины, то, в отличие от мадам Босх, она была главным образом слушательницей, внимательной и сосредоточенной, как студентка, влюбленная в профессора.
В большинстве парижских мастерских можно обнаружить две-три старинные вещицы, но это не обязательно означает, что хозяин мастерской коллекционер.
- У вас великолепный Домье, - заметил я, когда впервые оказался в мастерской Громера.
Художник снял с полки небольшую бронзовую фигурку и протянул мне, чтобы я мог получше ее рассмотреть…
- Да, чудесный Домье за три тысячи франков…
- Не может быть!
- Это было еще до войны. Я купил ее у Ле Гарека, там было еще множество таких работ, все по столь же скромным ценам, и ни одного покупателя. Смешней всего, что те самые люди, которые теперь лезут из-за них в драку, раньше проходили мимо, не удостаивая их даже взгляда.
- На вашем месте я бы купил их все.
- Зачем? Я купил эту просто так, прихоти ради, мне приятно на нее смотреть. Но когда вещей много, это утомляет. Как видите, я и собственных своих картин здесь не держу. Ничто не действует так успокоительно, как голые стены. Голая стена не приковывает к себе взгляда, не отвлекает.
Этот человек был так далек от коллекционерства, от этого "тихого помешательства", что я просто позавидовал ему. Он любил искусство и сам занимался искусством, но не имел ни малейшего желания окружать себя произведениями искусства. Он жил только тем, что в изобилии накопил в себе самом.
Мне довелось познакомиться со многими настоящими коллекционерами, но излишне рассказывать обо всех, потому что по характеру своих увлечений они сводятся к нескольким основным разновидностям.
С одним из этих коллекционеров я познакомился у Карзу. Как всякий человек, который вошел в моду и старается остаться в моде, Карзу должен был вести жизнь, соответствующую требованиям света, хотя - как он сам признавался - его это до смерти утомляло. Сообразно этим требованиям ему приходилось почти каждый вечер томиться на званых ужинах, а один раз в неделю давать ужины у себя.
Вот на таком ужине я и познакомился с коллекционером, которого мне, естественно, представили не как коллекционера, а как известного адвоката. Это был лысоватый человек средних лет с проницательными глазами и большим ртом, в уголках которого всегда играла лукавая, скептическая или насмешливая улыбка.
В богато обставленной квартире собралось общество людей, почти или вовсе незнакомых между собой: директор "Эль" - знаменитого журнала для женщин, низенький, подвижный и весьма словоохотливый господин, его супруга, перезрелая и сильно накрашенная особа, которая тщетно пыталась замаскировать злое выражение лица не то улыбкой, не то гримасой; одна американка - ученица Йориса Ивенса, занимавшаяся кинематографом, и ее муж, который занимался неизвестно чем, хозяева дома, адвокат и я.
За аперитивом общество обменивалось лишь теми отрывочными, ничего не значащими фразами, которые обычно пускаются в ход, когда разговор не клеится, а что-то говорить нужно. Но когда сели за стол и бокалы наполнились шампанским - ужин был с шампанским - все заговорили почти разом, конечно, на неизменные темы; последние моды, последние спектакли, выставки, концерты, фильмы. Шум становился все сильнее, каждый старался перекричать другого, атмосфера накалялась из-за постоянного столкновения мнений, ибо все находило здесь как абсолютных приверженцев, так и категорических отрицателей. Я довольствовался ролью безмолвного слушателя и рассеянно ловил в общей перестрелке отдельные реплики:
- Ненавижу Сезанна.
- Он гений.
- Гений холодности.
- Разве Гюго поэт? Для меня великий поэт - Бодлер.
- Убийственно!
- Я всегда терпеть не мог Фуртвенглера…
- Это самый великий дирижер. И так далее, и тому подобное.
Категоричнее всех в отрицании был директор "Эль". Если мне не изменяет память, он в тот вечер отрицал все подряд - от античности до наших дней. Начал с того, что обругал документальное французское кино, а затем французское кино вообще. Потом без всякой связи перешел к Марии Каллас и оперному искусству как таковому, назвав его апофеозом претенциозного кича. Затем принялся за Бернара Бюффе, презрительно обозвав его "карикатуристом", сравнил с Домье, а потом зачеркнул обоих. Затем мимоходом высмеял Золя и, вернувшись еще на два столетия назад, вынес уничтожающий приговор Мольеру:
- Скучный и безвкусный фигляр…
И поскольку кто-то решился возразить ему, он обратился ко мне:
- Вы любите Мольера?
- Естественно.
- "Естественно"? Скорее странно… - проговорил он, и лицо его в самом деле выразило недоумение. - Лично я его не выношу.
- Мне кажется, вы вообще с трудом выносите искусство, друг мой… - обронил адвокат.
На что директор "Эль" без тени обиды ответил:
- Точнее - то, что некоторые привыкли считать искусством.
И снова обернувшись ко мне - возможно, потому, что хозяйка дома упоминала о моей коллекции, - добавил:
- Приезжайте к нам и вы увидите настоящее искусство. Я собираю примитивистов, самоучек. Только в них есть искренность и непосредственность. Все остальное - фальшь. Я устраиваю иногда выставки их работ - разумеется, у себя дома. Сейчас у меня выставка на тему "Птицы и бабочки".
Разговор, если вообще этот гомон можно назвать разговором, продолжался: конкретная музыка, новая волна в кинематографе, последний балет маркиза де Кюеваса, поп-арт, романы Франсуазы Саган и, конечно, Пикассо. Но тут, в неожиданно возникшей паузе, директор "Эль" снисходительно обратился к адвокату:
- Если не ошибаюсь, у вас тоже есть коллекция?
- Две, - сказал тот.
- Даже две? Какие же?
- Картин и фотографий.
- Каких картин?
- Самых разных… Делакруа… Курбе…
- А из современных?
- Тоже кое-что есть. Двадцать Деренов, десять Сегонзаков, десять Браков, несколько Вламинков и Утрилло, двадцать Лапрадов…
Он считал свои картины десятками и дюжинами.
- А что у вас есть из примитивистов?
- У меня нет примитивистов.
- Тогда ваша коллекция меня не волнует. Хотя допускаю, что она стоит кучу денег…
- Мне лично она почти ничего не стоит, - признался адвокат.
И, став центром всеобщего внимания, объяснил:
- Все началось с Дерена. Это было давно, у него возникли какие-то недоразумения с торговыми фирмами и издательствами, и он пригласил меня, чтобы попросить дружеского совета. Я объяснил ему, что его просто-напросто грабят и что для защиты своих авторских прав он должен подать в суд. Однако он и слышать об этом не хотел. "Вы хотите, чтобы меня ограбил еще и суд со всякими там судебными издержками?" - "Послушайте, мэтр, - сказал я, - другого способа уладить ваши дела нет. Что касается расходов, не беспокойтесь. Предоставьте все мне". - "А как я расплачусь с вами?" - рявкнул Дерен. "Денег я с вас не возьму, - успокоил я его. - Подарите мне две-три картины…" - "Ну, - говорит, - коли так…" Некоторые художники, знаете, они как дети… Прекрасно ведь понимает, что картина стоит денег, но всегда скорее предпочтет отдать вам два своих полотна, чем вынуть из кармана две купюры…
- Ничего не вижу странного, - пожал плечами директор. - Картин он может написать сколько угодно, а денег печатать не может.
- У вас, должно быть, подобные отношения со всей парижской школой, - соблаговолила наконец обронить его супруга и улыбнулась своей тонкой, злой улыбкой.
- Не со всей, но почти… - добродушно подтвердил адвокат.