Затем хозяин перешел к другим темам, делая вид, будто не замечает умоляющих взглядов жены, которая просто умирала от желания снова взять слово. Он мимоходом упомянул о нескольких своих статьях по истории искусства, что тоже было его специальностью, дал оценку отдельным художественным явлениям современности, а потом перекинулся на политику, с одинаковой непринужденностью ругая правительства и Голландии и Франции и непрерывно подчеркивая, что политикой, в сущности, не занимается.
У Босхов я познакомился с художником совсем иного ранга - скульптором Марселем Жимоном, крупнейшим из представителей французской скульптуры, живших в то время, и, вероятно, одним из наиболее замалчиваемых официальной критикой. Он был награжден Гран-при всего за несколько месяцев до смерти, да и то, должно быть, лишь потому, что иначе разразился бы общественный скандал.
Жимон был высокий, худой, с бледным, болезненным лицом, с маленькой седоватой бородкой, на лоб спадала прядка седых волос. В складках тонкого, красивого рта залегла горечь, но иногда его усталое лицо вдруг освещалось веселой улыбкой и казалось тогда особенно приветливым. Голос у него звучал мягко и тихо, даже когда он сердился, негодовал, что бывало отнюдь не редко.
Когда я увидел его в первый раз, он сидел среди ослепительной искусственной растительности в ателье Босха и рассказывал о только что вышедшей книге Робера Ре "Против абстрактного искусства". Мы поздоровались, и он продолжал:
- Занимательная книжка, но поверхностная… Как и его лекции. Поэтому студенты и не ходят на них. В Лувре он имел большой успех: там его слушательницами были любознательные дамочки… Остроумные замечания, забавные анекдоты вокруг да около искусства…
- Но у Ре есть чутье к искусству, - возразила мадам Босх, имевшая весьма широкий круг знакомств. - Недавно он показывал мне свою коллекцию. Прекрасные вещи. Он увешал ими весь дом, даже кухню и ванную.
- Ну, если он повесил картины в кухне и ванной, у него явное чутье к искусству… - пробормотал Жимон.
Потом разговор перешел к абстрактному искусству как таковому.
- Кое-кто из этих художников говорит: "Мы ищем". Допустим, но что значит искать? Я понимаю, когда ищут форму, приемы, средства выразительности. А что может искать человек, которому нечего сказать, да он ничего сказать и не собирается… Один мой знакомый недавно упомянул об одном моем бывшем студенте, совершенно бездарном. "Каковы его успехи в абстрактной скульптуре?" - спросил я. "Откуда вы знаете, что он занимается абстрактной скульптурой?" - "Потому что он ни на что другое не способен", - ответил я. Это так называемое искусство - удобное, плотное одеяние для людей, которые прячут под ним свое худосочное дарование.
- Я тоже противница абстрактного искусства, - заявила хозяйка дома, не умевшая долго оставаться в роли слушательницы. - Но все же техника имеет значение…
- Техника чего? - Жимон вскинул брови. - Помню, Ренуар однажды рассказывал мне, как к нему зашел Матисс и высказал свое мнение по поводу картины, над которой Ренуар тогда работал: "Вот это зеленое здесь чудесно, и синее тоже очень хорошо…" - "Если бы искусство представляло собой всего лишь "вот это зеленое" и "это синее", - сказал Ренуар, - как все было бы просто". Меня поражало в Ренуаре не только трудолюбие, но и вечная неудовлетворенность, которая присуща каждому истинному художнику. Когда я последний раз пришел к нему, дверь открыл его сын Жан. "Папы ночью не стало. Вечером потерял сознание, а потом слышу - он что-то говорит. Я подошел ближе и разобрал: "Я продвинулся сегодня еще немножко… продвинулся еще немножко…" Это были последние его слова".
- Восхитительно! Вы должны это опубликовать! - воскликнула мадам Босх.
Не обращая внимания на ее восклицания, Жимон продолжал:
- Кое-кто из моих студентов считает, что я нагоняю на них страх. А я только хочу показать им, как медленно и с каким трудом достигаешь в искусстве вершин. Однажды ко мне в мастерскую явилась дама уже не первой молодости и спросила: "За какой срок, по-вашему, можно овладеть скульптурой?" - "Не за тот, что предусмотрен учебной программой, - ответил я. - Но если будете работать настойчиво и если у вас есть способности, то лет через двадцать вы, возможно, почувствуете, что уже овладеваете скульптурой". - "Через двадцать лет меня, может, уже не будет в живых", - сказала дама. "Видите ли, мадам, великий Роден начал лепить из глины четырнадцати лет от роду, а "Бронзовый век" изваян им только в тридцатисемилетнем возрасте. Значит, называя вам срок в двадцать лет, я поставил вас на одну доску с гением. Будем надеяться, что ваше мрачное предсказание насчет собственной смерти не оправдается. Но при всех обстоятельствах вы осмысленно проживете жизнь, с сознанием того, что с каждым днем продвигаетесь вперед, пусть хоть на один миллиметр". "Я продвинулся сегодня еще немножко", - как шептал Ренуар.
- Вы непременно, непременно должны опубликовать это! - снова воскликнула мадам Босх.
- Новое искусство, - продолжал Жимон, не слушая рекомендаций хозяйки дома, - новое искусство могут создать только те, кто любит человека. У американцев же человек давно изгнан из искусства. Спрашивается: что же остается? Даже приемы их украдены у наших абстракционистов, а они считают, что в их руках - ключ к большой живописи. Помню, после войны мне предложили представлять нашу страну на дискуссии с американскими художниками. Один из них встает и заявляет, что они обрели независимость от парижской школы. Другой без всяких церемоний утверждает, что они взяли у Европы все, что можно было взять, включая музейные шедевры, и у них уже нет необходимости учиться у нас. Третий объявил, что близится время, когда весь мир будет учиться у них. Я спокойно сидел в углу и молчал. Когда же мне наконец предоставили слово, то сказал: "Не стану произносить долгих речей. Скажу только следующее: несколько лет назад американские агрономы взяли у нас черенки виноградной лозы помар, чтобы изготавливать американское вино помар. Черенки были посажены в Калифорнии, прекрасно прижились, виноград уродился даже крупнее нашего. Да только вино не имело того вкуса, что у французского помара…"
Жимон продолжал говорить все так же негромко и так же нервно, а когда его перебивали, вежливо молчал, продолжая потом в точности с того места, где остановился, и предоставляя другим бросать ничего не значащие светские реплики о качестве пирожных, о музыкальных талантах хозяйки дома, о том, что лето, судя по всему, предстоит дождливое.
Около полуночи мы поднялись уходить, и тут я заметил, что он прихрамывает. Вышли мы вместе. Жимон шел медленно, опираясь на палку. Я остановил такси и предложил отвезти его домой.
- У меня стенокардия, - сказал он, когда мы сели в машину. - Врачи запретили работать. Но это все равно, что запретить жить. Конечно, я продолжаю работать. Понемногу, но каждый день.
Я спросил про его коллекцию античной скульптуры, о которой упоминала в тот вечер мадам Босх.
- О, это совсем небольшие вещи. Приходите, я вам с удовольствием покажу их. Приходите, когда хотите, не стесняйтесь: во вторую половину дня я ведь уже не в состоянии работать.
По его лицу проплывали зеленые и желтые отражения уличных огней, и в этом болезненном свете оно выглядело еще более изнуренным и поблекшим.
Мастерская Жимона на улице Орденер была не очень большой, но достаточно просторной для его работы, так как он последние годы занимался уже только бюстами. Несколько незначительных живописных работ - скорее всего, подношения друзей - висели на стенах, но очень высоко, так что вроде они и были, но не лезли в глаза. Ниже, на полках, были собраны истинные сокровища - африканские маски, египетская, древнегреческая и средневековая каменная скульптура. В стеклянной горке стояли работы меньшего размера из бронзы, терракоты и мрамора.
- Эти вещицы мне всегда помогали в работе, - сказал Жимон. - Не то чтобы подсказывали готовые решения, но они воспитывают чувство формы, пластики.
Он подошел к одному из шкафов и, прежде чем открыть его, сказал:
- В те времена, когда американцы еще посещали мою мастерскую, они вечно расспрашивали меня о Бранкусси. "Что вы думаете о Бранкусси?" - "Да что я о нем думаю?.. Работает человек…" - ответил я, услышав этот вопрос впервые. "Мы тут не особенно интересуемся творчеством Бранкусси", - ответил я во второй раз. А в третий не выдержал: "Знаете, - говорю, - если вы насчет бронзовых шариков, то у нас этим занимаются ремесленники, на токарном станке вытачивают…"
Открыв шкафчик, он вынул оттуда несколько овальных камешков.
- Вот, взгляните. В прошлом году мы собрали их в Сен-Мало, на берегу океана. Есть разница между ними и каменными яйцами Бранкусси? Если есть, то в пользу этих: в них больше жизни, их форма рождена многовековым движением волн, ритмом времени, которое ваяло их и оставило свой след в нежной закругленности их очертаний.
- Можно мне взглянуть и на ваши работы? - спросил я.
- Конечно. Но их, как видите, совсем немного.
Действительно, на двух полках стояло несколько бронзовых отливок, да еще было пять-шесть гипсовых бюстов, над которыми скульптор продолжал работать.
- У меня, знаете ли, дело подвигается довольно медленно… И не только из-за нездоровья. В основных чертах я заканчиваю бюст за несколько сеансов. Но после этого начинается отделка, поправки, и это продолжается около года.
- Вы работаете в гипсе?
- Именно. Это почти как в камне, но с тем преимуществом, что можно не только убирать, но и добавлять.
- Что еще поправлять в этой головке? - спросил я, показав на один из гипсов.