ЛОРЕ ОТ ЛЁВЫ Т. (сентиментальный рассказ)
Все счастливые семьи дырдырдыр, а каждая несчастливая семья балабалабалабала.
Мы не просто поссорились.
Мы раздолбали друг друга ниже ватерлинии, как в море корабли.
В моей комнате подсыхает, прислонившись к стене, Анна Каренина. На ней темно-зеленое платье из панбархата. У меня есть такое же. Платье длинное, но все равно видно, что Анна босая. Это мой авторский прикол, но дело не в этом. У Анны мое лицо. Как так получилось, я не понимаю.
Он влетает в комнату и сбивает пустой мольберт. С мольберта падает невымытая кисть и чертит на полу изумрудную запятую. Я молчу.
Он закладывает вираж и ложится на обратный курс, в заключение хлопая дверью. На его плече спортивная сумка, набитая явно шмотьем.
Еще позавчера он сказал, что когда я чеканусь окончательно, он навестит меня на Шепеткова и освежит яблоками.
Я должна срочно выполнить одну левую заказуху, но мне не пишется. Если, честно, то и не живется. В таком состоянии хорошо бы опять нажраться, но кто-то добрый возвращает мне мышечную память о прекрасном, и я достаю мольберт. Почему-то захотелось написать этюд с белухами, и я даже сходила в дельфинарий, заплатив вместо 40 рублей 80. Меня тронуло, что администратор дельфиньей резервации отнесся к моему задрипанному этюднику как к личности, и я не стала спорить. Однако белухи так и замерли в состоянии подмалевка на холсте, не пожелав прописываться. Осталось до черта разведенных красок. Я использовала их на Анну Каренину.
Он, конечно же, поехал к маме. Это так тупо.
Я, наверное, не очень гожусь для семейной жизни. Почти не готовлю и почти не стираю. Правда, я придумываю интерьер и делаю ремонты. Но смена интерьера происходит раз в пять лет, а готовка жрачки требует ежедневного участия. Поэтому считается, что я ни хрена не делаю.
Я - творческая натура.
По мнению свекрови, просто хуевая жена.
В глубине души я с ней согласна.
Но, несмотря ни на что, мы жили хорошо. Расползались на лето по разным комнатам и встречались зимой под одним одеялом.
Десять лет мы жили хорошо, зимуя в общей кровати, и наконец выяснили: мы очень разные люди.
"Нас родили разные матери от очень разных отцов..." Он упертый технарь, а я - свободного полета гуманитарий.
Он не хочет признавать очевидных вещей, а говорит, что у меня едет крыша.
Я отвечаю, что у него-то и ехать-то нечему. В общем, все смешалось в доме Об...
Началось с того, что он сказал: его любимый писатель - Лев Толстой.
Я была бестактной. Покрутила пальцем у виска.
Как, спросила я, это может нравиться?- эта насильно сломанная кобыла, и убийство невзаправдашней Карениной, и тупость Наташки, поменявшей часы на трусы, и занудство, прямо-таки невыносимое занудство, и главное, все это вместе - сплошная дурацкая врака, увенчанная апофеозом дебилизма - ремиксом Евангелия, про который и вспоминать-то противно...
Я сказала, что Толстой - мудак и говно.
Он сказал, что говно - это я.
Я сказала, пошел ты тогда на хер.
Он сказал, пошла ты сама на хер.
Вечером я нажралась с двумя соседками, и ночью он выносил мою блевотину в новом тазике, в котором я собиралась варить варенье из черноплодки, но так и не сварила.
Утром я сказала, фиг с ним, с тазиком. Прости, я нечаянно нажралась.
Я хотела мира.
Он ничего не сказал. Мир подошел близко-близко, но тормознулся в трех шагах, на границе войны и перемирия.
Ну хочешь, я постираю твое что-нибудь там? - сказала я.
Он снова ничего не сказал, но мир тихонько подкрался еще на полшажка и замер, недоверчиво поджав хвост.
Я боялась его спугнуть и поэтому решила больше ничего не говорить.
На ночь мы разбрелись по своим комнатам.
Лето, жарко.
Перед сном я слазила в интернет на какой-то литературный сайт и случайно прочитала чей-то рассказ под названием "Монетка". Героиня рассказа тусовалась в аду вместе с классиками литературы. Довольно мерзопакостный Чехов правил адов бал, вел себя непристойно и вдобавок быстро наклюкался. Рассказ мне понравился. Я выключила комп и легла спать.
Проснулась я от ясного ощущения, что в мою комнату, через окно на пятом этаже, пришел Антон Палыч и сел на стенку. Я включила свет и действительно увидела на стене жирную ночную бабочку, но это был не Чехов, а Лев Толстой, Я узнала его по бороде и насупленным бровям. Пришлось встать, накрыть Льва банкой и выбросить на улицу.
Не успела я свернуться на своей девичьей постельке и погасить свет, как Толстой снова был в комнате. Покружив над лампой, Лев Николаевич увеличился до размеров один к одному и сел на мое царское место, подобрав довольно-таки грязные босые ножищи под кресло. Я смотрела на него с дивана, прикрывшись одеялом, и опасливо ждала, что будет дальше. Он же разглядывал меня оценивающе, как будто собирался писать мой портет и заранее определял границы светотени.
- А ты совсем не похожа на Анну, - произнес наконец классик. Это были его первые слова.
- С чего мне быть на нее похожей? - удивилась я.
- Но ты ведь тоже кончишь под паровозом, - заявил он.
- Какое изысканное извращение, - прогноз мне не понравился.
Толстой задумчиво смотрел мне в лоб. - Я бы на тебе не женился, - сообщил он вдруг, - ни при каких обстоятельствах.
- Да и я бы не согласилась.
- Почему?!
- От вас рождалось слишком много детей, - сказала я осторожно. Мне не хотелось нарываться.
Толстой запустил пальцы в косматую бородень:
- Сонька тоже с гондоном желала, да я не любил, - сказал он.
Я бы с удовольствием сказала "скотина вы, Лев Николаевич, мудак и говно", но опять конформистски промолчала. Однако и Лев сменил тему.
- И что сейчас люди читают? Вот ты, например? - поинтересовался он, - бест, как его, селлер какой-нибудь?
Я вспомнила, что от частого употребления на моей клавиатуре начали западать кнопки "х" и "г", и сказала:
- Фуфла не держим. А вы?
- Толстого перечитываю, - сказал Толстой.
- Стремно? - посочувствовала я.
- Да так, - признался он.
- И много еще осталось?
- До хуища, - вздохнул граф.
Я впервые в жизни почувствовала к нему что-то вроде симпатии.
- А вы Библию читайте, - посоветовала я.
Но Толстой, кажется, не расслышал, потому что как раз в тот момент ковырялся в ухе взятой со стола зубочисткой и рассматривал мои книжные полки. Наковырявшись, Лев Николаевич вытер серу о штаны, задумчиво разломил зубочистку надвое и бросил обломки в пепельницу.
- Я смотрю, я у тебя тоже есть, - заметил он.
- Это муж на ДК железнодорожников недавно купил. За 200 рублей, - сказала я и засомневалась: - или за 250?
- Понаставила одних эмигрантов зачем-то... Не нравлюсь я тебе?
- Да... - начала было я, но Лев неожиданно спросил:
- А где твой муж?
- В другой комнате спит.
- Интеллигентно, - одобрил он.
- Жарко просто, - сказала я.
- Так за что ты меня не любишь? - спросил опять Толстой. Он подошел к стеллажу: - Вот, на самый верх задвинула.
- А почему вы Аньку под поезд кинули, - сказала я.
- Аньку, говоришь, под поезд почему, - пробормотал Толстой в бороду, - да потому, что ненавижу ее, блядищу истеричную. Вот почему. Таким, как вы с ней, на рельсах самое место. Самое место.
- Зачем ты пришел, Лев? - спросила я. В моем голосе - и это было удивительно - совершенно не слышалось злости.
Толстой молча дотянулся до книжки в сереньком переплете, раскрыл на титуле и накалякал чего-то там маркером. Маркер он тоже взял со стола.
- А кто тебе больше всех из русских писателей нравится? - спросил вдруг он.
- Горин, - сказала я отстраненно.
- М-да, - пожевал в бороде граф. Он захлопнул книжку и положил ее на край стола. "Анна Каренина, том 1", - прочитала я на форзаце.
- Ну, а из классиков-то наших? - настаивал он.
- Шолом Алейхем.
Шагов я не слышала, поэтому дверь в комнату открылась неожиданно. На пороге стоял Яхтсмен. Он диким взглядом смотрел то на меня, то на Толстого.
- Лорик, ты чего?! - потрясенно спросил он.
- Заходи, твой кумир явился, - сказала я. Поколебавшись, Яхтсмен прикрыл дверь с той стороны и остался в коридоре, чтоб подслушивать. Но Толстой вдруг засуетился, засобирался. Не успела я ничего уточнить, как он здорово уменьшился, расправил крылья и, ни слова не говоря, был таков. "Полетел себя дочитывать", - подумалось мне.
Я цапнула со стола книгу и заглянула вовнутрь. "Лоре от Левы Т., без надежды, с печалью невыразимой", - было написано там. Я плюнула три раза, перекрестилась на "Утоли моя печали", залезла в постель, выключила свет и неожиданно быстро уснула.
Утром муж смотрел на меня с непривычным выражением лица. Я бы назвала это крайней степенью уважения. Я бы даже сказала, что это был пиетет.
- Тебе, Лорик, к врачу бы сходить, - сказал он, и пугливый мир отпрыгнул на десять шагов в сторону, - уж не знаю, к наркологу там или психиатру.
- За каким хреном? - удивилась я. Он выкурил целую парламентскую "сотку", прежде чем я дождалась от него развития сюжета.
- Нормальные люди с бабочками о литературе не разговаривают.
- Иди на хер, - сказала я.
- Сама иди на хер, - сказал он. Знаем мы таких бабочек.
Он, кстати, и про радугу на воде говорит, что это солярка.