История Фани произвела на Дондопулоса столь сильное впечатление, что он перечитал рассказ еще раз, потом вырвал эти страницы из журнала и спрятал в карман. Дома он опять перечитал рассказ. Судьба незадачливой девушки глубоко тронула его, и Георгис вспомнил свои собственные неудачи с любимым детищем - газетой "Борьба".
Девизом "Борьбы" были "реформы и прогресс", и газета стремилась им содействовать. В те времена ширилось феминистическое движение, умами овладевали социалистические идеи, и, предоставляя им страницы "Борьбы", Дондопулос публиковал не только свои статьи, но и материалы, специально заказанные старым афинским знакомым. На его призыв о сотрудничестве откликнулись Галатия Казандзаки и ее муж, писал для "Борьбы" и Динос Теотокис, прославившийся своим романом "Жизнь и смерть Каравеласа". Несколько стихотворений с авторским посвящением газете "Борьба" прислал поэт Костас Варналис - в городе его знали хорошо, когда-то он был здесь директором школы. Между тем "Борьба" стала выходить все реже и реже. Расходов было много, доходов - мало. Небольшая группа местной интеллигенции ценила "Борьбу" и покупала ее постоянно - это было для Дондопулоса некоторым утешением. Ну а в целом провинциальная публика газетой не интересовалась. Коммерсанты покупали "Борьбу" только тогда, когда там упоминались их фамилии, трактирщики, хотя и брали газету регулярно, норовили не расплатиться, и только три аптекаря подписывались и рассчитывались аккуратно. Три месяца "Борьба" просуществовала как газета еженедельная, потом она стала выходить два раза в месяц, а немного позже - раз в месяц. Но и тогда Георгис не поддался нажиму и не предоставил трибуну "Борьбы" ни Калиманисам, ни их противникам. Он неукоснительно оберегал свою независимость, и вскоре "Борьба" закрылась. Архив и ящики с наборными кассами Георгис запер в подвале и в ожидании лучших для газеты времен включился в кооперативное движение. Он добился, чтобы его назначили секретарем Союза кооперации, и активно трудился на этом поприще до того дня, как вдруг совершенно неожиданно для самого себя оказался замешанным в темную историю. Георгиса обвинили в растрате. И только благодаря старику Калиманису, отцу покойного мэра, вершившему тогда всеми делами округи, Дондопулос избежал тюрьмы и бесчестия. Зато независимость он потерял. Калиманисы вили из него веревки, однажды он не выдержал и перебежал от них к Трифонопулосу, Калиманисы обругали его, он - их, но потом он поссорился с Трифонопулосом, и его снова переманили Калиманисы. Теперь Георгис не придавал этим компромиссам никакого значения, но довольно часто, точь-в-точь как Фани, упрекал себя в том, что не пошел с Калиманисами сразу, тогда по крайней мере уцелела бы "Борьба", от которой сейчас остались одни лишь воспоминания. Наборные кассы Георгис давно уже продал книготорговцу Стравояннопулосу, что же касается архива, то однажды в бакалейной лавке, куда Георгис зашел за синькой, продавец свернул ему кулек из рукописи с авторским посвящением газете "Борьба". Так Дондопулос узнал, что в подвал к нему пробрались хулиганы и похищенный ими архив "Борьбы" продан бакалейщику за коробку сигарет "Ламия".
Несмотря на многочисленные превратности судьбы, Дондопулос оставался натурой, склонной к романтике. Первая его реакция диктовалась не рассудком, а чувствами, и почти всегда это было крайнее удивление. "Да что ты говоришь!", "Ну и ну!", "Смотри, пожалуйста!" - не уставал изумляться Георгис, как будто все, что он видел или слышал, случалось на его памяти впервые. Над ним посмеивались, Георгис об этом знал, но даже и не думал умерить свою непосредственность.
Смерть мэра действительно расстроила Георгиса. Характер у покойного был неровный, строптивый и высокомерный, и они не очень-то ладили, но сейчас, прощаясь с вдовой, Георгис искренне прослезился, а потом поцеловал Маркелоса и брата покойного мэра, Тасиса, с которым у Георгиса не раз бывали крупные стычки. Домой он шел печальный - чуть не плакал, И вдруг из темноты до него донеслись чьи-то голоса.
Голос Трифонопулоса он различил сразу. "Постой, постой, - сказал себе Дондопулос и остановился. - Что же это здесь творится?" Во втором собеседнике он узнал Филиппа, а по долетевшим обрывкам фраз тотчас догадался, что именно происходит в темном закоулке. "Вот тебе и на, - пробормотал Георгис, - а я, идиот, витаю в облаках!" И он незамедлительно спустился с облаков на землю.
Бесшумно (Георгис был высок, худощав и очень легок в ходьбе) он подошел как можно ближе к дому Филиппа и слышал теперь почти каждую фразу.
- На кого ты обопрешься? - спрашивал Трифонопулос Филиппа. - На чью помощь рассчитываешь? На своего друга Аргиропулоса? Да он первым же тебя и продаст! На Арабатзопулоса! Эх ты! Сегодня утром он обещал проголосовать по моей указке! Два его векселя у меня, и, стало быть, дело тут ясное!
Трифонопулос начал перебирать всех членов совета по очереди.
"Сейчас скажет про меня" - приготовился Георгис.
И в самом деле, старик произнес его фамилию.
- Об этом ты даже не думай, - презрительно сказал Трифонопулос. - Скинь его со счетов. Он у меня привязан крепко, пусть только попробует выкинуть какой-нибудь номерок!
"Паршивый старикашка! - оскорбился Георгис. - Неужели никто не сломает ему челюсть?"
Филиппу Трифонопулос не давал раскрыть рта. Каждый раз, когда тот пытался вставить словечко, старик перебивал его и снова бросался в атаку. "Имей в виду, - угрожал лесопромышленник, - сраму не оберешься! Все, что я тебе рассказал, напечатают газеты, и тогда скандала не миновать!"
"Что бы это он мог ему рассказать? - недоумевал Георгис. - О чем напишут газеты? Об Анете и Маркелосе? А кто этого не знает?"
Старик умолк, и до Георгиев донесся наконец голос Филиппа, но такой слабый, как будто Трифонопулос держал его за горло.
- А какое отношение к этим деньгам имею я?
- Самое непосредственное. И не заставляй меня рассказывать дальше.
- Нет уж, расскажи!
- А если хочешь узнать, поди поинтересуйся, зачем они понадобились мэру, зачем он рыскал за ними последние два дня. И так ему хотелось их раздобыть, что он решился обратиться даже ко мне. - Тут голос старика неожиданно сорвался. - И получил он их от меня! - крикнул Трифонопулос после небольшой паузы. - У меня есть его расписка!
- Ну а я? Я-то какое имею к этому отношение?
- Непосредственное. С а м о е н е п о с р е д с т в е н н о е!
- Так говори же!
Трифонопулос молчал.
- Я жду! - раздался срывающийся на визг голос Филиппа.
И тогда лесопромышленник ответил, но так тихо, что Георгис ничего не разобрал.
Снова послышался голос Филиппа, нетерпеливый и злой:
- "Скарабей"? При чем тут "Скарабей"? Что ты мне голову морочишь?
Лесопромышленник стал что-то объяснять, но Георгис расслышал только последние слова, которые Трифонопулос произнес довольно громко и отчетливо:
- С к а н д а л б у д е т г р а н д и о з н ы й!
Голоса умолкли, собеседники выходили на улицу, и Георгис, прячась в тени домов, поспешил скрыться из виду. Машинально отмеривая широкие, легкие шаги, он размышлял над последними услышанными словами: "О чем это шла у них речь? Почему они упомянули про "Скарабей"?
Отойдя от дома Филиппа метров на двести, Георгис остановился. "Ну нет, я этого так не оставлю! - сказал он решительно. - Я буду не я, если через час не выясню, в чем тут дело!" И вместо того, чтобы направиться к своему дому, Георгис повернул за угол и пошел обратно. Через квартал от дома Калиманисов жил кефалонит Герасиматос, добрый знакомый Георгиса, можно сказать друг, и в центре города, на площади святого Трифона, он держал ювелирный магазин "Скарабей".
Глава пятая
- Голова раскалывается, - поморщившись, сказал Маркелос.
- Прими аспирин, - посоветовал коммерсант из Патр, который ссудил покойному мэру несколько тысяч, но расписка была у него на руках, и потому его голова нисколько не болела. - Прими аспирин, запей сладкой водичкой, мигом пройдет.
- Да нет, - сонно протянул кто-то из присутствующих, - Не аспирин ему нужен, а отдых... Пусть лучше пойдет приляжет...
- Конечно, конечно, - поддержали остальные, - пусть отдохнет...
Маркелос встал. Сутулясь и ступая тяжело, словно ему трудно было нести свое большое тело, он вышел из салона, медленно и устало поднялся по лестнице и открыл дверь, ведущую в коридор.
На пороге он остановился и огляделся. Ни на лестнице, ни в коридоре не было ни души. Убедившись в этом, Маркелос внезапно преобразился. Он выпрямился и словно сбросил с плеч неприятный, надоевший груз. Черты его лица прояснились: ни головной боли, ни потребности в отдыхе Маркелос, по-видимому, уже не ощущал, и вместо того, чтобы повернуть направо, к своей комнате, он одним прыжком пересек коридор, распахнул дверь напротив и сбежал по узеньким ступенькам винтовой лестницы.