Глава четвертая
Случилось так, что вечером после похорон они вышли в холл одновременно: из одной двери - Филипп, из другой - лесопромышленник Трифонопулос. Трифонопулос покидал гостиную, где находились вдова и дамы, Филипп - комнату, где беседовали мужчины. Разговаривать с Филиппом лесопромышленнику не хотелось, он предпочел бы вернуться в гостиную. Филипп тоже был не прочь избежать этой встречи и уже сделал шаг назад, но заметил, что Трифонопулос готов отступить, и двинулся вперед. Так, обманутые колебаниями друг друга, они сошлись у вешалки, где висели их шляпы.
- Примите мои искренние соболезнования, - прижимая руку к груди, сказал Трифонопулос. - Хоть мы и были противниками с покойным мэром, его смерть явилась для меня горем не меньшим, чем для вас. Поверьте, я потрясен и сломлен...
- Благодарю вас, господин Трифонопулос, - ответил Филипп. - Я глубоко тронут. И поскольку вы разделяете с нами скорбь утраты, позвольте и мне выразить вам свои соболезнования.
Они протянули друг другу руки.
- Прошу вас, господин Трифонопулос, - сказал Филипп, уступая дорогу лесопромышленнику, который был значительно старше его.
Однако в дверях они оказались рядом и вышли вместе. Лесопромышленник почувствовал на своем плече руку Филиппа, но сейчас это не вызвало в нем раздражения. По лестнице они спускались плечо к плечу.
- Какая утрата, какая утрата! - повторял Трифонопулос. - Скажу вам истинную правду, я до сих пор никак не приду в себя.
Филипп придержал его за локоть.
- Дорогой друг, в ваших добрых чувствах я не сомневался никогда...
Они вышли во двор.
- Но скажи, дорогой, - заговорил на "ты" Трифонопулос. - Скажи, как это случилось? Ты ведь знал его ближе - разве жаловался покойный на свое здоровье? Может, в последние годы его что-нибудь беспокоило?
- Один раз я слышал, что после пирушки в Афинах у него на сутки отказал мочевой пузырь. Ничего другого как будто не было!
- М-да... - печально отозвался Трифонопулос. - Что тут скажешь, если у меня он отказывает то и дело... - И оба собеседника тихонько рассмеялись.
Теперь они шли по улице.
- Ну а как твое здоровье, мой друг? - спросил Трифонопулос и взял Филиппа под руку. - Года два назад я слышал, что у тебя пошаливало сердце. Я тогда очень огорчился и выразил сочувствие твоей жене. Она, наверное, передала...
- Как же, как же, - откликнулся Филипп весьма охотно, как если бы у него просили в долг, а он, воплощенное великодушие, незамедлительно выкладывал деньги на стол.
- Зато теперь ты выглядишь прилично, - продолжал Трифонопулос. - Я бы сказал: хорошо, очень хорошо.
- Да, я чувствую себя неплохо...
Они подошли к дому Филиппа, немного постояли, а потом стали прохаживаться вокруг дома. Каждому хотелось обсудить что-то очень важное, но приступить к такому разговору было непросто: прежде чем есть плод, нужно очистить его от кожуры.
- А как выросла дочка покойного мэра, - сказал Трифонопулос. - Настоящая дама... Я-то помню ее вот такусенькой... Давненько ее здесь не было. Эдак можно и позабыть, что она вообще существует. Во всяком случае, имя ее я забыл начисто...
- Ее зовут Морфо, - напомнил Филипп.
- Да, да, Морфо... А где она живет, что делает?
- Она актриса, - с готовностью ответил Филипп, которому не терпелось заговорить о другом, но начинать самому было страшновато, и он принялся рассказывать Трифонопулосу о том, как известили Морфо о смерти отца и как она сумела вовремя приехать на похороны: телеграмма нашла Морфо на острове, где она снималась в греко-итальянском фильме; маршрут телеграммы был довольно путаным, но так или иначе телеграмму все-таки вручили, и Морфо смогла вылететь оттуда на каком-то частном самолетике...
Однако лесопромышленник не дослушал Филиппа до конца. Все это он уже слышал в кофейне.
- Удручающее впечатление произвел на меня бедняга Маркелос. Говорят, - и тут Трифонопулос бросил на Филиппа испытующий взгляд, - будто он с горя едва не покончил с собой...
Филипп смутился.
- Да, говорят... Отец и сын были очень привязаны друг к другу...
Некоторое время они шагали молча.
- Ты знаешь больше, чем я, - прервал молчание Трифонопулос, - так растолкуй мне, пожалуйста, почему все-таки не приехал Праксителис?
- Да потому, что господин министр сейчас во Франции!..
- Во Франции? - недоверчиво переспросил лесопромышленник. - И что же, он не мог прилететь на похороны брата? Ты думаешь, другой причины нет?
- Да, да, - заверил его Филипп.
Но Трифонопулос обиделся.
- Погоди, погоди... Мы ведь не дети... Довольно сказки-то рассказывать! Весь город гудит как улей!
Лесопромышленник был стар, лет на двадцать старше Филиппа. Он часто болел и устал от врачей и лекарств, но стоило ему заговорить о фабрике или о делах муниципалитета, как все хвори проходили разом, лицо оживлялось, в глазах загорался азарт.
- Ты что - в самом деле ничего не слышал или притворяешься, не хочешь сказать даже мне? - с досадой спросил он Филиппа. - Так-таки ничего и не знаешь? Не верится... - С минуту он молчал, буравя Филиппа глазами. - Ты понимаешь, о чем я говорю? О тридцати тысячах, за которыми мэр гонялся в последние два дня.
Голос его был резок, а взгляд беспощаден. Филипп оторопел, но постарался не выдать своей растерянности.
- Раз ты так - с меня довольно! - воскликнул Трифонопулос. - Я подошел к тебе сегодня как друг, а ты разыгрываешь передо мной дипломата... Довольно! Спокойной вам ночи, господин!
Филипп удержал его за руку.
- Дорогой Трифон... Поверь... Мои чувства к тебе...
И слова, и мысли Филиппа путались. Рука лесопромышленника, которую он держал сейчас в своей руке, была такой жесткой, а весь облик старика таким грозным, что Филипп еще больше смешался.
- Послушай, что я тебе скажу, - выдернув руку, прервал Филиппа Трифонопулос. - Не пора ли и тебе наконец задуматься о своем положении? Чего ты ждешь? Хочешь стать посмешищем всего города?
- Тише-тише, - обеспокоенно зашептал Филипп и потянул Трифонопулоса подальше от дороги, в темноту.
- Да чего там тише, черт побери, - не унимался лесопромышленник. - Ты что, ослеп, не видишь, что вокруг творится? Сколько раз они тебя обманывали? Ну вот, обманут еще раз! Думаешь, они тебя поддержат? Как бы не так! Если ты рассчитываешь на это, то очень даже заблуждаешься, - выпалил он со злобой. - До сих пор так ничего и не понял! Жаль, жаль...
- Но теперь у меня в совете большинство! - вскричал Филипп, голос его сорвался на фальцет, в горле запершило.
Он еще не прокашлялся, когда над головой у него прогремел неумолимый бас Трифонопулоса:
- И на этот счет ты тоже заблуждаешься!
* * *
В тот самый момент, когда беседа между двумя членами муниципального совета приняла столь решительный оборот, на улице показался еще один член совета - Георгис Дондопулос. Он тоже возвращался из дома мэра.
История Дондопулоса вкратце такова.
Когда-то в молодости он поехал в Афины и поступил в университет. Обстоятельства сложились так, что закончить учебу ему не удалось и он вернулся домой без диплома. Георгис страдал оттого, что не может приносить обществу существенной пользы и обречен на безрадостную долю мелкого землевладельца, прикованного к винограднику да десяти оливам, которые остались ему в наследство от отца. При первом же случае он продал свой надел и решил осуществить заветную мечту - приступить к изданию еженедельной газеты "Борьба", которая должна была стать "трибуной реформ и прогресса".
Лет двадцать спустя, ожидая своей очереди в приемной Аргиропулоса и лениво перелистывая один из лежавших на столе журналов, он вдруг натолкнулся на имя Галатии Казандзаки. В бытность свою студентом Афинского университета Георгис вместе со своим знакомым, критянином, земляком Галатии, бывал в доме этой писательницы. Там он познакомился и с другими литераторами, все они были молодыми и образованными, писали стихи и рассказы, а кое-кто успел издать свои первые книги. Вернувшись в провинцию, Дондопулос поначалу следил за творчеством афинских друзей, но потом стало не до этого: и книги, и писатели постепенно забывались, и в конце концов память сохранила только две или три фамилии. Увидев в журнале рассказ Галатии Казандзаки, Дондопулос оживился и принялся за чтение. Уже одно это было теперь настоящим подвигом - в последние годы Георгис не читал ничего.
Рассказ его захватил. Девушка по имени Фани жила с матерью, служила в конторе, и ее заработка едва хватало на хлеб. Как-то раз мать заболела, и Фани повела ее к врачу. Денег не было - ни на визит, ни на лекарства, тем более - на больницу. Врач осмотрел старушку, окинул взглядом Фани, которая была молода и хороша собой, и вызвал машину, чтобы больную отправили в его клинику. "Надеюсь, и вы, мадемуазель, окажете мне небольшую любезность", - сказал он Фани на прощание. "Все что угодно", - ответила Фани, но, когда дня через два врач пригласил ее к себе, она не пошла, и ее мать выгнали из клиники. Потом у Фани появился друг, они случайно познакомились в кино. "Он понравился мне, - рассказывает Фани, - и я отдалась ему сразу - душой и телом. С тех пор прошло три года, теперь я его не люблю и он меня тоже, иногда встречаемся, так, по привычке; скоро, наверно, расстанемся совсем. Служу я в той же конторе, за то же жалованье - только-только на хлеб. Мать превратилась в скелет, стонет, ворчит, Ругается день и ночь... Иногда я сижу и думаю: "До чего же я была глупая и не пошла тогда к врачу! Может, мать по крайней мере была бы здорова".