Появление на горизонте дяди-генерала было для Филиппа божьим даром. Они состояли в дальнем родстве. Филипп даже не знал, в каком именно. После неудавшегося переворота 1923 года генерал надолго исчез с политической арены. Вместе с Метаксасом он бежал через Патры то ли на шведском, то ли на норвежском корабле. Несколько лет спустя из Афин пришло письмо, в котором генерал рекомендовал Филиппу подписаться на газету "Государство", которую тот издавал со своим другом полковником Скилакисом. Вместе с письмом он послал племяннику несколько номеров газеты. Филипп отправил в Афины деньги на подписку, но ни одного номера больше не получил. Позднее он узнал, что дядя опять уехал на родину своей жены, в Финляндию. И вот теперь, когда в жизни Филиппа происходили столь серьезные события, генерал объявился снова. Как видно, он навел о племяннике справки и, позвонив ему однажды ночью, в течение часа внушал, что Филипп должен готовиться к участию в крайне важных для нации событиях, которые будут иметь место через некоторое (отнюдь не отдаленное, как сказал генерал) время и окончательно сотрут с лица греческой земли двух самых опасных врагов - порочное политиканство и алчный коммунизм. "Чтоб и следа от них не осталось!" - закончил генерал их первый разговор по телефону и примерно то же самое повторял потом всякий раз, когда звонил племяннику из Афин.
Да, назревало радикальное решение: это было ясно и без генерала. Крупные политические деятели умирали ("Из страха перед историей", - комментировал генерал), политические партии вели тайные и явные торги, рабочие по всей стране роптали и бастовали. Официальные власти сидели на действующем вулкане, Филипп видел это на примере номарха. Номарх все еще разыгрывал спектакли, но если раньше он играл в свое удовольствие, то сейчас - по инерции; просто иначе он уже не мог. Речи его были бессвязными, мысли путались - одна противоречила другой. "Еще немного, и мы тебя вылечим", - думал Филипп, который уже не принимал номарха всерьез и позволял себе настойчивый, требовательный тон, тем более что история с бандитами - подручными Калиманиса давала ему возможность прижать номарха к стене.
И все же последняя поездка в центр нома встревожила Филиппа не на шутку. В номархии он встретил Тасиса Калиманиса, заходившего в кабинеты так же свободно, как в свои изюмные склады, и называвшего чиновников по именам, да еще с уменьшительными суффиксами - Дионисакис, Василакис и т. д. Еще больше обеспокоил Филиппа разговор с генералом. Филипп специально позвонил ему не из дома, а отсюда, из центра нома.
- Куда ты пропал, со вчерашнего дня не могу до тебя дозвониться! - обрушился на него генерал.
- Я сейчас в номархии, - стал объяснять ему Филипп, - счел необходимым уведомить тебя, пока не поздно...
- Погоди, погоди... - закричал генерал.
Но Филипп тоже перешел на крик.
- Мы, дядя, говорим о политиканстве, а сами забываем, какое многоголовое это чудовище... Если упустить еще несколько дней...
- Погоди, тебе говорят! - прогремел генерал. - Погоди и выслушай, что тебе скажут. Вам там все кажется легким, но имей в виду: мы не одни. И нам приходится выдерживать нажим со всех сторон. А теперь слушай!
Последняя фраза прозвучала, как команда "смирно". Филипп понял, что услышит сейчас что-то очень важное. И он услышал то, чего боялся с первой минуты и что пытался отвратить, ускоряя ход событий.
Убедившись, что дивизия застыла по стойке смирно, генерал перевел дыхание и начал зачитывать приказ.
- Слишком далеко зашла эта история с голодранцами... По мнению Теодороса, к которому я полностью присоединяюсь, всякого рода трения и раздоры между национальными кадрами - по сути, беспочвенные и незначительные - должны немедленно прекратиться...
Филипп терпеливо выслушал генерала. И когда тот замолчал, Филипп заговорил как только мог громко и отчетливо:
- Дядя, я повторяю, речь идет не об одной личности, а о мнении города, с которым господин номарх, типичнейший представитель порочного политиканства...
Реакция генерала была неожиданной.
- Послушай, - прервал он его усталым голосом, - чего ты ерепенишься? Делай, что тебе говорят. Пора прекратить грызню между своими и вместе направить все силы на общего врага. Твои затеи сейчас не ко времени...
- Затеи? - запротестовал Филипп. - Я считаю это элементарным долгом по отношению к обществу, так как доверие, которым оно меня облекло...
- Ну вот что! - не дал ему договорить генерал. - Можешь произносить такие речи сколько угодно, на то ты и адвокат. Но знай, ничего из этого не выйдет. Послушайся меня, я зря не посоветую. И лично мне твои заигрывания с голодранцами не по душе, не доведут они тебя до добра, но, главное - что, к сожалению, вашей историей заинтересовался сам господин министр. Этот молодой человек, который обосновался теперь в Афинах, имел у него аудиенцию и произвел на него н а и л у ч ш е е в п е ч а т л е н и е. Теодорос рассказал мне об этом вчера за ужином.
- Какой молодой человек? - не сразу сообразил Филипп.
- Да этот красавчик, как его?.. Гермес Праксителя, - генерал, вероятно, рассмеялся, в трубке послышалось глухое клокотание, напоминавшее бульканье виноградного сусла, а у Филиппа похолодело на сердце, - который заменяет сейчас в парламенте своего дядю... И вот еще что, - добавил генерал, - ты, верно, не знаешь, что этот его дядя, который недавно отдал концы в Париже, был женат на двоюродной сестре Теодороса. Я тоже не знал, но сегодня мы вместе обедали в Гекали...
"Чтоб ты пообедал своими потрохами", - со злостью пробормотал Филипп, опустив трубку. И с горьким чувством отправился на вокзал.
* * *
В муниципалитете во время отсутствия Филиппа его заменял Георгис Дондопулос. Он стал правой рукой нового мэра. Сегодня он, как всегда, готовился к торжественной встрече Филиппа на вокзале. По мнению Георгиса, такие церемонии придавали поездкам Филиппа в центр нома политический характер. На платформе собирались многочисленные друзья, появление Филиппа в дверях вагона встречалось аплодисментами, потом начинались приветствия, рукопожатия. "Какие новости?" - спрашивал Георгис. "Наилучшие", - отвечал Филипп и добавлял еще несколько оптимистических слов, а потом его ответ облетал весь город, "сея радость среди друзей и панику среди врагов", как любил говорить Дондопулос. И он был прав, потому что после каждой поездки Филиппа Ибрагим и Лингос на несколько дней исчезали из поля зрения. С Дондопулосом Филипп теперь не разлучался. Уже одно присутствие Георгиса действовало на него благотворно, рядом с Георгисом он ощущал в себе и уверенность, и силу, и готовность к борьбе. И хорошее настроение - потому что Георгис обладал блестящим талантом вдохновлять. В большой аудитории он как-то сразу обесцвечивался, однако в беседе тет-а-тет Георгис умел вложить в свои слова такую проникновенную теплоту, так мягко закруглить тему и позолотить ее сиянием золотых зубов (зубной врач Аргиропулос виртуозно скрыл последствия недавних травм), что самое невероятное становилось вполне реальным и доступным.
Однако сегодня Филиппу было не до парадов, и, специально пропустив вечерний поезд, он выехал на грузовом автомобиле. На подступах к городу он попросил шофера проехать в объезд по боковым улочкам. Вечерело, и прибытие Филиппа осталось незамеченным.
В доме было темно, и на стук в дверь никто не откликнулся. "Какого черта? Куда они все подевались?" - удивился Филипп. Он достал из кармана ключи и отпер дверь. "Стафула! Стафула!" - позвал он служанку, но Стафула не появилась. Зажигая в коридоре свет, Филипп вспомнил, что служанка отпросилась у него и уехала к своей захворавшей тете в деревню. Подкравшееся было беспокойство почти улеглось, но вдруг Филипп понял, что оно вовсе не связано со служанкой. "Постой, постой! - пробормотал он, почувствовав острый укол в сердце. - Что же все-таки происходит?"
Комната, Анеты была пуста. Он торопливо прошел по коридору, заглянул в зал, в спальню, в свой кабинет.
Здесь он зажег свет, и взгляд его упал на лист бумаги, лежавший на столе. Филипп схватил листок и с первого же слова понял все. Анета писала:
"Я воспользовалась твоей идеей и уезжаю в Афины, откуда пришла телеграмма о болезни моей матери, и мое присутствие там необходимо. Не ищи меня, не пытайся мне писать, это ни к чему не приведет. Вины перед тобой я не чувствую. Ты многое мог предотвратить, если бы только пожелал. Я уезжаю навсегда, о своем решении извещу тебя уже после того, как приду в себя и успокоюсь. Во всяком случае - возврат к прошлому невозможен. Тебя, и только тебя, я считаю единственным виновником всего, что произошло и произойдет.
Анета".
Глава третья
Мимолетные тучки спрыснули дождем половину Афин, от Омонии до Метаксургио, и унеслись дальше. Небо снова распахнуло свои глубины, и умытая бетонная платформа засияла безупречной чистотой. Из кафе и зала ожидания выходили встречающие экспресс из Каламаты.
Вдали, за церковью святого Мелетия, раздался гудок паровоза.
- Пошли туда! - сказал Маркелос. - Она в первом вагоне.