Спрашивал один из артистов труппы, самый молодой фигурист, с мягкими чертами лица и длинными мягкими волосами, которые на время выступления он завязывал голубой ленточкой, чтобы не падали на глаза и не мешали ему выделывать на коньках самые невероятные фигуры. Имя у него было девичье - Эриэта. Джим, молодой грузчик, работавший на вокзале, не сразу понял, что имеет в виду его приятель.
- Я это к тому, Джим, что рука у меня чешется.
- Какая?
- Вот эта... - И тонкая рука фигуриста сделала в воздухе несколько волнообразных движений, подобных тем, которые Джим видел во время его выступлений на коньках.
- Левая? К деньгам!
- Именно! - воскликнул фигурист и хлопнул Джима по широкой загорелой спине. - Нет ли тут у вас завалящего кабаре? - спросил он весело. - Или ночного заведеньица, где можно бы составить партию? Вот что мне надо!
- Все у нас есть! - ответил Джим. - А насчет того, чтоб составить партию, то пусть лучше ноги твоей там не будет. И волосы, и ленточку с головы снимут...
- Знаю. Но что поделаешь - страсть! Если в кармане завелись деньжонки, а поставить на карту возможности нет, то я могу и заболеть. Пойдем, Джим, не робей!
- Брось... Я их знаю... Берут в руки карту и заставляют ее петь песенки...
Фигурист рассмеялся.
- Был у меня один коллега, положит карту на носок конька и такие выделывает номера... Боженька ты мой! Так где тут у вас играют в карты?
- У Ибрагима.
- Ну тогда пошли. Хочу послушать, как поют в ваших краях короли и дамы. Только сначала закусим.
* * *
Увидев за столом Эриэту, Ибрагим рассердился. Он оттащил Джима в сторону и велел ему немедленно забрать свою "даму" и освободить помещение.
- Вон, вон отсюда! - шипел Ибрагим. - Не стану я из-за вас позорить заведение. Тут вам не улица Сократа...
- А он не просто так! - возразил Джим. - Хочет сыграть, пристал - пойдем да пойдем...
- И много у "твоей красотки" в сумочке?
- Да вроде бы есть...
- Ну ладно...
Сам Ибрагим за стол не сел, а свистнул двум подручным. Джим знал этих игроков хорошо и попробовал еще раз предостеречь приятеля: не успеет он и ахнуть, как эти картежники ощиплют его словно курочку, поэтому лучше, пока не поздно, уйти подобру-поздорову.
- Нет, - уперся фигурист. - Ну, потеряем немного мелочи, не велика беда. Мы, брат, гонимся не за мелочью. С мелочью, брат, далеко не уедешь.
Он первым взял карты, стасовал и начал сдавать - вяло, неуверенно. "Бедняга, - подумал Джим, - сейчас они обдерут тебя как липку". И в самом деле, на третьем круге с Эриэты потребовали его ставку. Не прошло и десяти минут, а пяти сотенок как не бывало.
- Пошли, - подтолкнул фигуриста Джим, но Эриэта поставил тысячу. Он, видно, вошел во вкус, и теперь карты, словно прирученные голуби, покорно вылетали из-под его длинных прозрачных пальцев и аккуратно ложились на свое место.
Игра пошла затяжная. Игроки сидели серьезные и, как видно, уже испытывали некоторое нетерпение. Стол окружили зрители. Раза два мимо прошел Ибрагим и взглянул на Эриэту с явным недоумением. "А он, видать, не новичок", - с уважением подумал о своем приятеле Джим.
Через час двое игроков Ибрагима проиграли все, что имели; их места заняли другие. Старик Асимакис, считавшийся здесь высшим авторитетом по карточным трюкам, подослал сначала кое-кого из своих людей (пусть посмотрят, не передергивает ли Эриэта), потом подошел сам, но никто не мог поймать Эриэту на мошенничестве. Фигурист был безупречен, и Асимакис посоветовал друзьям свернуть игру поскорее. "Сегодня ему везет, - сказал Асимакис. - Пусть приходит завтра". Однако самолюбие игроков было задето, и в конце концов кто-то предложил, чтобы за стол сел сам Ибрагим.
Сумрачный Ибрагим - он явно трусил - сел напротив Эриэты. Кадык его еще больше выдался вперед, вены на лбу и на шее вздулись. Эриэта же невозмутимо принимал и сдавал карты, бросал и забирал деньги, и движения его были размеренными и точными. Держался он с тем же завидным самообладанием, с каким выполнял сложнейшие трюки на коньках, вот только на голове у него теперь не было голубой ленточки и волосы почти закрывали лицо.
Пока что оперировали пятерками да десятками. Игроки были осторожны и подозрительны. Стояла удивительная тишина, изредка нарушаемая еле слышным шепотом, шелковым шелестом карт, шуршанием денег. Внезапно, словно сорвавшийся с горы огромный камень, прогрохотал голос Ибрагима, потребовавшего ставки. Не задумываясь ни на секунду, Эриэта открыл карты.
Зрители ахнули: у Эриэты было четыре девятки. Чего же тут бояться? Кое-кто из стоявших возле Ибрагима попробовал заглянуть в его карты, но Ибрагим рявкнул на него и отодвинул карты Асимакису, а тот быстро смешал их с остальными. Эриэта не проявил к этому эпизоду ни малейшего интереса. Он взял карты, спокойно стасовал и положил колоду перед собой, чтобы кто-нибудь снял.
На черном лбу Ибрагима выступил пот; Асимакис покраснел как ребенок: ведь у Ибрагима было четыре короля! "Вот черт! - восхищался Эриэтой Асимакис. - У него, наверно, есть еще одна пара глаз, только вот где?" Атмосфера накалилась, ощетинилась враждебными глазами, которые подмечали все. Асимакис осторожно наступил Ибрагиму на ногу: "Брось. Хватит". Ибрагим сильно лягнул его, и старик от боли прикусил губу.
Руки игроков снова пришли в обычное бесшумное движение; проигрывали попеременно - то Ибрагим, то Эриэта. Однако присутствующие прикидывали, что, не считая денег, которые фигурист положил в карман, сумма, на которую он играет, измеряется многими тысячами. Итак, игра шла ровно, но именно это и было подозрительно. Все понимали, что затишье чревато взрывами.
Ибрагим то и дело поглядывал на часы. "Куда глядишь, дьявол? - перешептывались зрители. - Смотри на стол, не зевай!" Однако Ибрагим не зевал. И вот пять раз подряд Эриэта проиграл. Ибрагим воспрянул духом и поставил три тысячи, хотя карта его была слаба - две пары, самая сильная - валеты. Фигурист открыл три десятки. По лицу его пробежала тень - на этот раз можно было не осторожничать, - но своего огорчения он постарался не выдать.
- Четыре, - сказал Ибрагим, выкладывая четыре сотни и даже не заглядывая в свои карты, Асимакис ободряюще похлопал его по колену.
Фигурист не отступил.
Они взяли карты.
- Еще столько же! - сказал Ибрагим.
- Четырнадцать, - ответил Эриэта.
Ибрагим кивнул, они взяли еще по две карты, и Ибрагим, едва отогнув угол одной из них, выложил три тысячи.
- На все твои, - сказал Эриэта.
Ибрагим пересчитал лежавшие перед ним деньги; на этот раз он не блефовал и открыл четыре десятки. Не показывая карт, фигурист отсчитал ему девять с половиной тысяч и заказал два кофе - для себя и для Джима. Джим смотрел угрюмо. "Ветер переменился, - как бы говорил он всем своим видом, - ищи-свищи теперь удачу. Давай-ка лучше смоемся!"
Хотя перед Эриэтой и возвышалась еще горка банкнотов, хотя Ибрагиму удалось пока только вернуть свои деньги, бывалые игроки уловили, что в игре наступил перелом. "Наконец-то!" - усмехнулись они и облегченно вздыхали, радуясь, что спало напряжение, так долго их не отпускавшее. Теперь они говорили уже не шепотом, а в полный голос. Старики, у которых давно уже заболела поясница, посмеиваясь, расходились по своим местам: "И этот туда же... Доигрался..."
Кто-то сел играть в вист, кто-то заказал кофе, но внимание к столу Ибрагима не ослабевало. Время от времени прибывали вести о новых поражениях Эриэты.
- Хе-хе-хе... Доигрался... Теперь спустит все до последней копеечки... Разгром, братец ты мой, разгром, точь-в-точь как в Малой Азии...
Почти все эти старики некогда участвовали в малоазиатской кампании. Однако дело это было давнее, к тому же, обладай они тогда стойкостью и силой духа Эриэты... Впрочем, что там говорить, исторические параллели - вещь ненадежная: поначалу сходство кажется явным, но потом вдруг происходит какое-нибудь событие, переворачивающее всю картину и обращающее ее в свою противоположность. Именно так произошло в тот вечер. От игорного стола Ибрагима вдруг донеслось тихое "ах", и старики ветераны, коротавшие время за вистом, встревожились и повскакали с мест.
- Что там?
И сразу подумали, как бы унести ноги.
Преподаватель гимназии Сотирхопулос, страдавший от скуки (крупный филолог, уже много лет в провинции, холостой, зловредный, с лицом, изъеденным оспой), а потому проводивший ночи в барах и других пользовавшихся дурной славой заведениях, со своего отдаленного столика тоже наблюдал за игрой. Теперь он торжествующе поднял палец и с ликованием в голосе произнес:
- Крушение потерпевший и всего лишившийся!
Он изрек это как оракул и был уверен, что его не поймут, однако ветераны войны поняли.
- Кто? - в один голос спросили они.
- Он! - Сотирхопулос устремил свой длинный, как линейка, палец в сторону побелевшего Ибрагима. - Он! Селим эль Махмуд Ибрагим. Деньги отдавший и ни с чем оставшийся!
Потом он обратил свой палец-линейку на Эриэту и продекламировал:
Кто же видел когда-либо в Аттике
Льва или зверя, ему подобного?
Однако никто его уже не слушал. Все бросились к столу и, не веря глазам своим, глядели то на черные волосы фигуриста, ниспадающие на море банкнотов, то на Ибрагима, стоявшего с опущенной головой, выброшенного на мель и потерявшего разом и деньги и престиж.