- Не кажется, а так оно и есть. Прознала, что вуз более-менее машиностроительный, парней предостаточно… - поддержал его Гриншпон.
- Просто у человека необычная психология, вот и все, - возразил Рудик. - Вот ты, - обратился он к Решетневу, - выдержал бы со своим здравым смыслом столько подколов? Нет. А ей - как об стенку горох.
- Но, согласись, в ее систематических стремлениях кого-нибудь иметь есть что-то патологическое, - сказал Гриншпон.
- Татьяне надо прощать, она действует чисто. - Рудик никак не мог натянуть простыню одновременно и на ноги, и на плечи. - Посмотрите на других - хитрят, мудрят, играют, а Татьяна идет на сближение, как рыцарь, с поднятым забралом. Что ж в этом нездорового? Скорее, мы больные.
- Побыстрей бы уж она сыскала свой верный шанс, - произнес, уходя в себя, Артамонов. - Она даже несколько осунулась в последнее время.
Ошибается тот, кто думает, что точить лясы - это удел женщин. Мужчины и здесь далеко обошли слабый пол, но, чтобы окончательно запутать мир, пустили утку, что женщины - сплетницы.
Бал, как и обещал Татьяне Гриншпон, состоялся в спортивном зале. 535-я комната пришла на праздник с некоторым опозданием, но в полном составе.
Публика толпилась у стен и танцевала прямо там, где заставала музыка.
В углу, на эстраде, сооруженной из спортивных скамеек в несколько ярусов, громыхали "Спазмы". 76-Т3 с гордостью следила за игрой ансамбля, ведь в нем, считай, половина была своих. Через колонки, подвешенные к баскетбольным щитам, струились звуки. В них угадывался голос Марины.
- Она может стать второй Пугачевой, - сказал Климцов.
- Лучше бы стала первой Коротиной, - выказал нелюбовь к торным дорогам Забелин. По заказу деканата он готовил стенд "Учимся. Работаем. Отдыхаем". Ползая вокруг эстрады, он пытался увековечить наиболее характерные жесты "Спазмов", но всякий раз ему в кадр попадался прикорнувший у барабанов Нынкин. Пунтус оставил его, променяв на угловатую победительницу олимпиады. Забелин долго портил пленку, наконец подошел к спящему Нынкину и сказал:
- Послушай, Сань, пересядь куда-нибудь в тень, а то ты мне всю малину портишь! Куда ни сунусь, все ты да ты.
Нынкин был невздорным и перебрался к брусьям, где после танца его с трудом отыскал Пунтус.
- Ты что, лунатиком стал? С открытыми глазами спишь! - поправил он под головой друга гимнастический мат. - Меня сегодня не жди - дела. Ну давай, я полетел.
Рудик смотрел на бледные ноги танцующих и с грустью вспоминал загорелую Машу.
Татьяне везло. Мучкин пригласил ее три раза подряд. По просьбе Решетнева. "Тебе все равно, а ей приятно", - сказал ему Решетнев перед балом. Татьяна возомнила себя звездой осеннего мероприятия.
Решетнев не сводил глаз с девушки, стоявшей в одиночестве у шведской стенки, и все не решался пригласить ее на танец. Словно чего-то боялся. "Если мне открыть забрало, - думал он, вспомнив слова Рудика, - то от такой открытости партнер может упасть в обморок". Из-за испещренного прыщами лица Решетнев относился к себе излишне критично.
Воздух настолько наэлектризовался стараниями "Спазмов", что у Решетнева возникала дрожь, но желание пригласить наполнялось решимостью, когда девушку уже кто-то занимал. Она была явно не первокурсницей, и, похоже, именно это тормозило Решетнева.
Несколько раз он направлялся к ней - но как будто что-то не срабатывало, и он приглашал первую попавшуюся. Танцевал с другой и таращил глаза в сторону шведской стенки: как там одинокая, с кленовым листочком в руке? В этот момент Решетневу вспоминались географические карты крупного масштаба. Отдельно стоящее дерево, обозначаемое очень правдоподобным грустным значком.
Он откладывал, откладывал - успею, мол, еще пригласить, успею, но не успел. "Спазмы" доиграли последние ноты, и бал стал вываливаться на Студенческий бульвар.
Отклеив от вспотевшей стены пару желтых листьев, Решетнев вышел вслед за девушкой. Она уходила с праздника одна. "Проводить ее, что ли, без всякой подготовки?" - прикинул он и тут же забраковал мысль. Выражение "в жизни надо срываться" он узнал позднее, от Бирюка, а сейчас смотрел вслед уходящей в темень непоправимо одинокой девушке и клял себя за нерешительность.
Откуда ему было знать, что это была Ирина Рязанова, которая в скором времени выиграет конкурс "Мисс института".
- Ну что, домой? - подошли к нему Мурат с Артамоновым в качестве переводчика. - Толчея ужасная на этом дурацком балу!
- Да, сплошной базар, - согласился Решетнев, глядя в конец бульвара. Теснота подавляла его больше других.
- Устроили бы этот осенний бал раздельно, по курсам, - поразмыслил вслух Артамонов. - Было бы лучше!
- Видишь ли, бал - это такая штука, которую нельзя дробить, - отклонил идею Решетнев.
- Тогда бы устроили на натуре, посреди бульвара, и стены оформлять не надо.
- И то верно, - согласился Решетнев. В эту минуту он мог бы согласиться даже с геоцентричностью солнечной системы - настолько был занят неудачей.
- Я буду говорить об этом в четвертой Государственной думе!
Докурив пачку "Примы", Решетнев ушел в постель. Сквозь сон донеслось, как в комнату сначала забрел Нынкин в поисках ключа, потом с грохотом вошел Гриншпон, праздничный и довольный, и уже среди ночи влетел Пунтус в поисках Нынкина.
Чтобы познать жизнь, нужно сломать ногу
Ежегодное отчетно-перевыборное профсоюзное собрание проходило в спортзале. Отчитались, как положено, как подобает: переизбрали, а потом заместитель ректора по административно-хозяйственной части занудил про какую-то новую систему эксплуатации жилищных помещений. После речи он опрометчиво обратился к профсоюзному братству:
- Может быть, кто-то желает выступить?
По опыту лет он знал, что выступить не пожелает никто. Но в этот раз с последней скамьи поднялся пухлый от природы Фельдман и, пробравшись сквозь тесные ряды профсоюзов, вскарабкался на трибуну. Он не прочил себя в профсоюзные деятели - в ораторы его вывела постоянная сырость в 540-й комнате. Фельдман был едва заметен из-за трибуны, и для нормального контакта с залом ему не хватало одного только вставания на цыпочки, так что приходилось постоянно подпрыгивать. За время учебы Фельдман обнаружил столько несовершенств в бытовом секторе, что никак не мог остановиться. За какой-то баррель воды, просочившейся в потолочную щель, он полчаса крыл замректора по АХЧ и прочих причастных к промоине. Инвектива получилась настолько убойной, что исключала прения.
Наконец Фельдман взглянул на президиум. По опущенным взорам он понял, что надолго зарекомендовал себя в профсоюзной среде. Осадив свое негодование на самом экстремуме, Фельдман покинул сцену. В Риме за такие речи возводили в консулы - Фельдмана взяли в профбюро института дополнительным членом.
- Нам такие нужны, - пояснил замректора, то ли радуясь, то ли улыбаясь. - Пусть борются!
Фельдман не замедлил воспользоваться служебным положением и выбил для себя полставки сантехника, чтобы лично заняться прорехой. Заделать ее до конца учебы Фельдману не удалось, поскольку рабочее время уходило на рейды по проверке комнат на предмет несданной посуды и чрезмерной перенаселенности приживалами.
Комиссия, в которую входил Фельдман, трясла жилища денно и нощно.
Непогожим вечером в 540-й комнате спетая компания гоняла бледные чаи по банкам из-под майонеза. Слабо обставленное чаепитие позволяло участникам пялиться на стены и рассматривать портреты, на которых были широко представлены мерины и мулы. Коллекция репродуктивных полотен принадлежала Фельдману. Он говорил, что мечтает стать конезаводчиком. Скорее всего, врал.
- Хоть бы какой кусок халвы или лимон, что ли, - всосал в себя теплую струю Матвеенков. - А то живот раздуло.
- На днях я обнаружил под кроватью Фельдмана какой-то ящик, - сообщил Мучкин. - Наверное, кто-то комнаты перепутал.
Компания замерла и перестала хлюпать.
- Показывай, - сказал Пунтус.
- Я давно слежу за этим ящиком, - продолжил Мучкин. - Уже месяц стоит. Никто не трогает.
- Полностью закрытый? - спросил Нынкин.
- Да нет, там есть щель для руки.
- Давай сюда!
- Рукополагаем тебя - открывай!
В ящике оказалось множество пакетиков. После встряски из него покатились всевозможные орехи и сухофрукты. Очищенные грецкие, похожие на человеческий мозг, жареный арахис, кешью, мексиканские орешки - все в приятной и удобной пропорции. В бумажных кулечках - ломтики сушеной дыни, бананов, цельный инжир, курага.
- Ничего себе живем! Полна коробушка, а мы пустой чай распиваем! - промурчал Матвеенков.
- При таких запасах издеваемся над собой!
Слово за слово - разметали больше половины.
- Ай да Мучкин, так сказать, ай да молодец! Тебе бы, собственно говоря, в сыскном бюро работать, а ты, по сути, в слесари все норовишь. Заниженная самооценка, однозначно! - на редкость явственно поощрил друга Матвеенков.
В комнату постучали. Дверь открыли подростки с подготовительного отделения и впустили председателя комиссии Фельдмана.
- Проверка! - по-деловому коротко сказал он. - Предъявите тумбочки и шкафы! - начал он сам лично все открывать и проверять. - Отлично. Ничего лишнего. Запасных матрацев и раскладушек в шкафах не вижу, значит, никто из залетных тут не ночует. Так, стены - все пристойно, все в рамочках.
Фельдман выказывал абсолютную непредвзятость. Проскочив по опорным точкам, он начал уводить комиссию, давая понять, что в комнате полный порядок и пора двигать дальше. И тут его взгляд упал на растерзанные кулечки и пакетики от экзотических яств.
- А это где взяли? - спросил он у компании, обомлев.