Деньги! Две взятки. Одна – судье – за Петра. Другая – в военкомат – тоже за Петра. Она мать, и она когда-то родила его; но жизнь сыграла по-иному, жизнь стала ему – мачехой, и жизнь подставила его, избила его, выгнала его из родного дома – на мороз; и он, в отместку, избил человека, и он, с горя, купил пистолет; и он, от отчаянья, может убить – так зачем ему было рождаться?
Мария вспомнила, как она рожала Андрея; как Петьку рожала. Так давно это было. И она была другая. И жизнь была – другая. Что же случилось?
"Что же случилось, Господи, со всеми нами?!"
Улица текла под ноги ледяной рекой. Улица несла ее на своем скользком рыбьем хребте. Улица мелькала, скалилась ей в лицо зубами реклам, раззявленными ртами богатых витрин, безумными глазами фонарей. Улица, ты пьяна! И она – пьяна. Без водки – пьяна. Где она деньги возьмет?
Да нигде, нигде не возьмет.
Друг народа… друг народа…
А кто такой – враг народа?..
А есть народ – враг. Чему – враг?.. кому – враг…
…а этим, глянцевым, с фарфоровыми зубами, как у акулы…
…жемчужные лица, прожорливые зубки…
…человек пожирает человека, это же так привычно, так понятно…
…на этой дерьмовой ярмарке платят золотом, платят слитками, платят – золотой, живой кровью за свежатинку, за вкуснятинку… за – человечинку…
– Не-е-ет… владыка не даст тебе. Это я точно знаю. Хотя он – богатый. Владыка… он – не до такой степени христианин… Это все тяжело… это – не объяснишь…
– Отец Максим! Я – отработаю!
Мария сжимала руки, прижимала их к груди.
Она вся превратилась в умоление. В умиление. В дикую, последнюю просьбу.
– Нет. – Священник медленно, как кот, помотал головой. Светло лучилась борода, светло дыбились русые, мелкими пружинками, волосенки надо лбом, уже гармошкой сморщенным от дум и молитв. – Не получится. Это я тебе говорю.
Он вталкивал ей это, вдалбливал, как дурочке-девчонке – терпеливый учитель – в школе.
И Мария вскинулась, как зверица. Священнику показалось даже – на ней дыбом встала невидимая, дикая шерсть. Вот сейчас она превратилась в мать. В дикую, степную, животную, скотью мать, у которой отнимают – на закланье – детеныша.
И она еще не крикнула, а священник уже попятился.
– Где же ваш Христос тогда?!
– Я хочу записаться на прием к губернатору.
– Женщина, вам же говорят: губернатор в командировке! Его месяц не будет в городе!
– Я хочу записаться на прием к губернатору.
– Ну женщина, ну вы просто как глухая! Вам же все уже объяснили! Мы вас только можем…
– Я хочу записаться на прием…
–…записать на прием к его заместителю. Через две недели! Нет, стойте… Через три.
Дамочка со щечками, надутыми, как два воздушных праздничных шарика, пошуршала бумагами на столе.
– Через три – это поздно. У меня срочное дело.
– У всех срочные дела!
Глазки дамочки вспыхнули, как две лампочки в гирлянде на елке.
– У меня очень срочное дело.
Лицо этой женщины, стоящей в дверях, было непроницаемо и неподвижно, слова тяжело, как градины, излетали из ледяного рта.
И дамочка поняла: бесполезно увещевать и врать, не уйдет, пока своего не добьется.
– Ну ла-а-а-адно, – протянула дамочка в нос. – Ну ха-ра-шо-о-о-о. Сейчас… погодите…
Дамочке не по себе стало от каменного взгляда Марии.
Чтобы быстрее избавиться от каменной фигуры в дверях и от этих буравящих, холодных глаз, дамочка для виду еще немного пошелестела бумагами и так же, в нос, протянула:
– На сре-е-е-еду. Вас устроит?
И была среда. И было утро.
И было зимнее, буранное, метельное утро, и была лопата, и был лом тяжелый, и косматая метла тоже была; а потом был горячий чай, и вареная картошка была, и ржаной подсохлый хлеб, и улица была, оттопанная тысячью ног, посыпанная ее, Марииным, дворницким, из ящика, песком; и чиновничий дворец, на излете городского Кремля, над стеклянно-замерзшей рекой, в виду хрустально-звенящих, опушенных инеем берез – был.
И краснобархатная беломраморная лестница вверх, все вверх и вверх – была.
И пчелино жужжащие цифры на дверях бесчисленных кабинетов мелькали.
И вот Мария стояла перед столом, а за столом сидел один из сильных мира, в котором она жила. Еще – жила.
И этот сильный, из-подо лба, сверлил, ощупывал ее глазами.
Она сразу стала неинтересна ему. Бедняцкая куртяшка. Густые космы из-под лыжной шапки. Шарф с кистями обматывает горло. Люмпенша. Пролетарка. За версту видать. Небось, просить пришла. Что будет просить? О чем?
…о чем я буду просить тебя, поганец…
…ведь, по правде-то, и не о чем просить.
…это ты должен меня просить. Всех нас. Чтобы мы – простили – тебе.
– Только не перебивайте, – сказала она вначале.
И тот, кто сидел за столом, поразился силе ее твердого, звучного голоса.
– У нас сгорел дом. Мы с двумя стариками-соседями ютимся в его… в комнатах, что уцелели на пожаре. Мы – это я и мой сын. На сына недавно напали на улице. Избили. А потом повестка в суд пришла. Что это не его избили, а он избил. Судья захотел от меня взятки, чтобы прекратить дело. – Мария произнесла это "захотел взятки" так громко, отчетливо, так внятно-издевательски. – А теперь пришла повестка из военкомата. Я была у начальника военкомата. Он тоже хочет взятки. Чтобы мальчика не взяли в армию. – Это она произнесла еще громче. – Из нашей армии не люди обратно приезжают, а гробы привозят! Я пришла просить у вас денег.
– Что-о-о-о?!
Рот того, кто сидел за столом, округлился. Но Мария не дала ему крикнуть.
Она крикнула это сама.
– Судья хочет пять тысяч долларов! Начальник военкомата – двадцать тысяч! Я таких денег в глаза не видела! Дайте мне эти деньги! Я хочу спасти своего сына! Армия, тюрьма – все равно ему гибель! Я хочу, чтобы он жил! Пожил еще немного! В вашей…
Тот, кто сидел за столом, судорожно схватил телефонную трубку и набрал номер.
– В моей родной!..
– Заберите, пожалуйста, у меня из кабинета… Сумасшедшая…
– Стране…
– Вы тут мне голову не морочьте! Вон отсюда! Это – шантаж!
В кабинет ворвались странные, с огромными, необъятными плечами, люди в темных одеждах, с нашивками на рукавах рубах. Мария почувствовала, как сильные руки толкают, хватают, вцепляются, несут, выносят ее.
2
– Ты мой золотой. Дорогой…
– Ну тише, тише. Солнце мое…
– Дай мне чаю. Горячего…
– Рученьки поцелую… вот так, так… Давай вот сюда. К печечке… Грейся…
Этот огонь. Огонь.
Опять огонь.
Печка, и в ней – огонь, и головня может выскочить, вылететь из дверцы, и…
Снова пожар.
Огонь, пожар, жизнь. Жужжит, поет печь. Огонь у нее, у Федора внутри.
Везде огонь, пока живешь.
Умрешь – зола останется. Пепел.
– Фединька… а правда – в Индии сжигают умерших?..
Федор наливал из-под ржавого медного крана воды в чайник. Вода гортанно, хищно урчала.
– Да ведь и у нас, ха-ха, тоже – сжигают… и урну с прахом в кремлевскую, ха, стену ставят…
– Нет, я про Индию…
Федор поставил чайник на темно-коричневый, проржавленный лист подпечка. Сел на корточки, подбросил в алый зев печи дров; поковырял в жаре, в золотых россыпях кривой кочергой.
– Индия… Машутка… это… А! – Махнул рукой. – Нам не понять. Сжигают, да… и пепел развеивают по ветру, в горах… и из рукава – красных бумажных коней пускают. Это у них называется – конь счастья…
– Счастья?..
Мария повернула руки ладонями к жару печки.
– Счастья, да, миленькая моя!.. В Индии такой бог есть, я говорил тебе – Кришна.
– Кришна, как будто – крыша…
– Это и есть крыша. Крышень… Все покрывает; всех защищает. Он однажды – знаешь?.. со своим дружком Арджуной беседовал… и показал ему – как мир устроен…
– А как показал?..
– Ты грейся, грейся… – Федор встал на одно колено, как гусар, как польский пан в па мазурки, и поцеловал сперва холодную руку Марии, потом ее колено. – Коленочка вот теплая уже… А так – показал! Рот открыл, Арджуна туда заглянул, а во рту – звезды, планеты бегают! Хищные звери ревут! Огонь взвивается, снега хлещут! Люди рождаются… и умирают! И Арджуна – испугался… обосрался просто!..
– Фу, Фединька… ты – опять…
– Все-все-все!.. И Кришна – ротик свой закрыл, и все исчезло… и он – дружку своему – мило так улыбнулся: мол, не дрейфь, парнишка, это все понарошку…
– Ну ты и расскажешь тоже… Сказки твои…
– Это быль, быль, Машулька… – Он прислушался. – Закипает, слышишь?.. поет…
На подпечке заворчал, тоненько засвистел ржавый, похожий на голову рыцаря в медном шлеме, допотопный чайник.
Федор брякнул чашками об стол. Ощупал Марию глазами, как бережными, слепыми от любви руками.
– Что-то ты долго дрожишь, Машаня. Уж согреться должна. Не стряслось у тебя ничего еще?.. такого…
Она подумала: рассказать ему наконец про Степана? Ведь поймет, все поймет… Он – единственный – это поймет… А больше никто.
И про Петра – рассказать…
– Нет. – Тряхнула головой. – Ничего. Все уже стряслось. – Горько улыбнулась. – Расскажи мне лучше еще про древних богов. Когда ты о них говоришь, я их вижу живыми.
– А-а-а, про этих ребят!.. Вот Будда. Он тоже ничего паренек был. По дорогам ходил… под деревом дрых! Как прямо собачка… или волчонок какой. Ложился в пыль – и дрых! И блохи его не кусали!
– Федя, ну что ты, какие блохи…
Она уже смеялась.