Мария явилась. Выгнала парней. Поглядела на мусор на полу. Погорельцы и так, а эти, курильщики, смолят, еще и их оставшийся целым угол подожгут. Засучила рукава; в кладовке набрала в ведро воды. Мусор собрала в мешок, стала терпеливо мыть, отчищать дощатый, исшарканный пол.
Дружки вывалились на улицу. Петр тоже оделся. Стоял перед матерью, елозящей тряпкой по полу, дергал плечами, в черной, будто котами ободранной, кожаной куртке. Сжимал, тискал тайно в кармане пистолет.
– Мама… Я пошел, ну.
Мария возила мокрой тряпкой по полу, не глядела на него.
Он осторожно потрогал нос, потрогал царапины над лишенным зубов, пухлым ртом.
– Мама… Пошел я, слышишь…
Мария остановилась. Разогнулась тяжело. Швырнула тряпку в ведро. Вымахнули грязные брызги, обдали ей колени.
– Куда?
Будто полынью обмазали ей губы. Она облизнула их, горькие, сухие.
– Ну куда, куда… По делам.
– Какие у тебя дела?
Он смотрел на круглые, твердо-железные носки своих грязных, растоптанных берцев на военной шнуровке.
– Всякие.
– Что за компания опять была? Почему вы пьете?
– Мама, я уже взрослый. Я – могу. – Не удержался. – Ты же можешь.
Она отвернулась, заправила мокрой рукой прядь волос за ухо.
Петр глядел на ее сутулую спину.
– Ну я пойду.
– Иди.
Она не спросила его, когда вернется.
Петр вышел, тихо закрыл дверь за собой, плотно. У него уши горели. Ступив на морковно хрупнувший снег, он опять сунул руку в карман и любовно, как грудь девчонки, ощупал, огладил тяжелый, холодный пистолет.
Мария домыла полы. Старики, Лида и Матвеев, ушли погулять – оба, пошли-пошли, побрели под ручку, по снежку. Ну пусть гуляют, воздухом дышат. Голуби. Последнее гулянье, может быть. Погорельцы. Она теперь у них одна – мать, прислуга, сиделка. Вот судьба!
Она отжала тряпку, отнесла ведро в кладовку, сполоснула под ледяной струей.
Вернулась в спаленку, села к столу. Голова болела. Она опустила чугунный шар головы на руки и так сидела, прижав холодные ладони к горячему лбу.
А ты, он сказал, а ты. Ты тоже пьешь. И я тебя не укоряю – вот как это прозвучало.
Водка в лютые холода, что еще остается?
Степан тоже пьет. И может много выпить. Молодой… здоровый.
Вдруг ей пронзительно, ослепительно выблеснуло: да ведь он, Степан, из другого времени, не из ее. Из иного. Из жизни, что ей уже не прожить никогда.
Так же, как старику Матвееву не прожить – ее жизни.
Голова, голова. Так болит, раскалывается просто.
Что там у человека под черепом, внутри? Разве там живет душа?
Нет, она в другом месте живет. А в каком?
Мария закрыла глаза. Какой жизнью живет ее Петр? Куда он идет? Бежит? Ногой зацепится – упадет? Разобьется? Кто избил его? Уличные подонки, проходимцы? Или – его враги? Отомстили?
За что?
Она встала из-за стола. На подоконнике светлела недопитая бутылка. Мария взяла ее и хлебнула из горла. Водка обожгла ей десны, небо.
Водки было немного. Мария допила ее, как воду.
Поставила бутылку под стол. Сложила руки, как дети складывают в школе, за партой, и медленно положила болящую голову на руки: уложила, как сонное дитя в колыбель.
2
Сенг шел быстро, мелькал стремительно, будто черкал-зачеркивал белыми чернилами ошибки, описки бедных, безграмотных людей. Черкал-черкал! Лица замазывал! Веселый, дикий снег.
Мария бежала по улице. Она бежала на рынок.
На самый дешевый рынок в старом городе – Средной.
Если там походить, пошнырять, повынюхивать как следует, то всего можно купить по дешевке: и картошки, и моркошки, и мясца на супчик, с косточкой; и стиральный порошок дешевый, и мыло дешевое, и капусту, и творог – все на Средном можно найти. С головой, с умом только надо искать.
Ну, и своих торговок знакомых иметь, конечно. Это уже роскошь. Это – годами, жизнью дается.
И тогда ты должен только у них покупать. А не у других каких. Иначе они обидятся. И цену тебе взвинтят.
Деньги, деньги… Мария сжимала деньги в кармане. Они казались ей не бумажными – жесткими, железными. Это от холода, подумала она, я руку отморожу, надо надеть рукавицы, они в сумке.
Не надела. Пальцы краснели на морозе. Пальцы-морковки.
– Почем капустка? Вилочек?
– Ах, пришла! Пришла-а-а-а, хозяюшка моя… Тебе – подешевле отда-а-ам…
Мария заталкивала вилок в сумку. На миг он показался ей отрубленной ребячьей головой. Полоска пота прошила ее спину.
Дальше пошла. Тяжелая капуста, как каменная.
Вошла под своды рыночного казарменного павильона – почти церковные, почти тюремные.
– Мясо почем? Это?
Торговка тоже знала Марию. С готовностью завертела перед носом Марии огромной вилкой куски, кусищи, кусочки: с жиром, без жира, даже вырезку тяжело приподняла, хотя знала – Мария берет что подешевле, это дорого для нее.
Мария косилась на рыже-кирпичные куски с мраморными, грязно-желтыми прослойками старого жира; и еще левее, вбок, на сваленные в кучу обрезки.
– Что вы, дорогая моя! Дамочка!.. Это ж обрезь для котов, собак! У вас есть кошечка? Собачка? Может, им возьмете?
– Мне на щи, – с трудом на морозе, отверделыми губами, вытолкнула Мария. Глядела на руки торговки, по локоть укутанные в грязные, в мясных кровавых пятнах, утром еще, наверное, белые, нарукавники. На пальцы, белыми жирными сосисками торчавшие из обрезанных черных перчаток.
– На щи, лапочка?! Так вот же на щи! – Торговка приподняла на вилке кусок лопатки. – Просто даром отдам!
Мария усмехнулась.
– За сколько?
Торговка бесстыдно сказала цену. Мария повернулась, чтобы уйти. Торговка крикнула ей в спину: "Стой! Сбавлю…" Мария вернулась, отдала деньги, баба протянула ей мясо в пакете, довольно сунула деньги в карман фартука, толстый живот радостно колыхнулся. Игра рынка была сыграна. Обряд исполнен.
Мария купила все, что надо было для щей. Щи – это еда на три, а то и на четыре дня, если сварить в большой кастрюле. Всем хватит: и Лиде, и Василию Гавриловичу, и Петьке, ну и ей останется.
С некоторых пор заметила она за собой: ей все меньше хотелось есть. Равнодушие такое наступало – к стряпне, к еде, к насыщению. Она вроде бы все время была сыта. "Может, похудею? – подумала насмешливо. – Степану буду больше нравиться. Они, молодые, худых любят".
Внезапно, когда погружала в сумку сетку с картошкой, подумала: а ведь не одна она у Степана, жена не в счет, ведь молоденькие у него наверняка есть.
И эта мысль почему-то ни горя, ни злобы не принесла с собой.
А – только жалость, тоску странную, точащуюся, будто горячий восковой ручей, из-под души-свечи.
Пламя бьется, тлеет… воск еще течет… льется…
"Федины свечи, да, Федины свечи… Огонь, любовь его… одинокая…"
– Спасибо, хорошая картошка у вас! – сказала она вслух.
Мозг молча считал оставшиеся деньги.
– А как жи-и-и! – запела торговка празднично. – Из Лукоянова-а-а! Самая-пресамая! Лучче не быват! А ищо свеколки возьмешь, деушка?
Мария видела: они с торговкой ровесницы.
– Какая я девушка. Ну, пару свекол давайте.
"Она меня на "ты", а я ее на "вы". Здорово. Значит, сварю не щи, а борщ. Или – сварю свеклу и на терке потру. С чесноком. Лиде удобно есть будет. У Лиды зубов нет ведь совсем".
Отошла от овощных рядов. Задрала голову. Такой мороз, а торгуют на улице! Как всегда! В павильоне все забито, мест не хватает. Едут, едут на рынок – из сел, из деревень, из хуторков забытых. Везут, что сами вырастили, вынянчили. Везут – продавать.
Поежилась; вспомнила: власти приказ какой-то издали – к такому-то году в городе рынки уничтожить.
А что оставить? Дорогие бутики? Глянцевые супермаркеты, где все стоит бешеных, немыслимых денег?
Деньги, деньги, деньги…
"Лю-ди гиб-нут за-а-а мета-а-а-алл!" – вспомнила она, как истошно, дьявольски корчась, изображая черта, пел там, в Сибири, высокий как каланча дядька на концерте в нетопленом городском клубе, куда пошли они с Игнатом: молодые, веселые, развлекаться хотелось. Танцев… концертов.
Люди гибнут за металл. Люди гибнут за металл. Люди гибнут…
– Газета "Друг народа"! Покупайте газету "Друг народа"! Последний номер! Ее закрыли уже! Запретили! Газета "Друг"…
Мария сделала по притоптанному, усыпанному шелухой семечек снегу шаг к лотку с газетами и журналами. Газетчица, замерзшая как сосулька, била рукавицей в рукавицу, будто бурно аплодировала кому-то на морозе. Ее лицо было обмотано черным траурным платком.
– "Друг народа"? – Марии понравилось название. Такое ласковое, мирное. – Почему ее запретили?
– А потому что там всю правду про нас писали! – зло, весело крикнула газетчица. И опять Мария поняла: они с газетчицей ровесницы. Одного времени. Одной закалки. Может, тоже в школе когда-то работала. – Тут про погром этот!
– Про погром?
Мария протянула газетчице деньги. Та сдернула зубами рукавицу, одной рукой, как циркачка, ловко отсчитала сдачу и тиснула газету и мелочь в руки Марии.
На плохой бумаге, желтой, шрифт еле читался.
– Ну да! Про погром! У нас, здесь, на Средном! А вы разве не знаете?! Да весь город гудел! Позавчера! Как это вы не знаете! Ну тут и было! Весь рынок стонал! Бабенки наши еле спаслись!
– А что было-то? – Мария заталкивала газету в сумку, поближе к картошке.