– В рубашке парнишка родился, – врач кивнул на Белого, набирая в шприц жидкость из ампулы, – натурально в рубашке. Нож по ребрам скользнул, ничего из внутренних органов не задел. А мог бы. Крови, конечно, потерял. Ну как? Едем?
Я мялся. Белый подал слабый голос:
– Нет. В больницу я не поеду.
– А что так? Страшно у нас, что ли? – Врач-пацан уже вводил лекарство Белому в тощую, маленькую, как орех, ягодицу. – Не залечим, а подлечим. Он кто вам?
– Брат, – сказал я.
– Ну, едем, давайте, ребята! Мне некогда. Паспорт с собой?
– Я паспорт в лесу потерял, – выдохнул Белый и закатил глаза.
Лекарство подействовало.
Он уснул мгновенно.
Когда врач уехал, я сварил себе и Белому грибной суп.
Это был вкуснейший грибной суп в моей жизни. Я накрошил туда все, что только нашел дома, наскреб по сусекам: лучку и картошечки, их только две оставалось, и остатки лапши бросил из пакета; и бросил перчик черный, как хотел, и лавровый лист, и хмели-сунели; и подлил, для кайфа, подсолнечного масла, вылил все, до капли, из бутылки; и еще нашел в шкафу, в целлофане, старый рис – и тоже его в кастрюлю вывалил. А грибы вымыл чисто, чтобы червяки из них повылезли, но нет, не было в них червей, они все были чистенькие, светленькие, как мой найденыш, как Белый. И порезал на дощечке. И все – в кастрюлю огромную – завалил.
И долго, долго варил, чтобы все проварилось.
А Белый лежал в моей спальне, весь перевязанный, как солдат на войне.
Нет, ну все верно, это и была война.
Она началась, эта война, и она шла, и она шла так: у взрослых – с молодыми, у молодых – с государством, у власти – с безвластными.
Но мы были не грибы, что запросто сварить в котле, в кастрюле.
Еще не сделали такой кастрюли, чтобы нас сварить.
И я знал это. И Белый знал это.
И все мы это знали.
– Скоро грибочки-то? – спросил Белый легким, как осенняя безумная бабочка, голосом. – Я это… с удовольствием поел бы…
– Скоро, – сказал я.
И в носу у меня защипало, как от лука.
А потом мы вместе ели грибной суп.
Белый приподнимался на локте и ел. Другая его рука лежала на белом бинте поверх раны.
Я ел и смотрел на него.
Мы ели вместе. Это как будто – молились вместе.
Или – стреляли вместе.
Или – умирали вместе.
Оказывается, жизнь – это когда не по отдельности, а вместе.
Революцию тоже делают все вместе. Один никто не сможет сделать революцию.
– Ты Еретика читал? – спросил я, прожевывая грибы.
– Наизусть знаю.
И у него был набит грибами рот.
Прожевав грибы и громко хлебнув из ложки супа, он вдруг спросил напуганно:
– А это хорошие грибы, а? А мы с них – не того, а?
И я засмеялся и крикнул:
– Нет! Жить-то хочется, да!
– Вот победим… – пробормотал Белый и зачерпнул ложкой из тарелки гущи.
– Вот победим – я сам твоих ментов найду и порежу! Как грибам, им головы на хрен срежу! Ешь!
Из темно-синего квадрата окна на нас обоих смотрела осень. Одинокая осень. Она была одна, и теряла все свои грибы, и все ягоды, и все золотые листья.
Глава третья
"…чудодейственная… въ киоте, окладъ серебреной, чеканной, позолоченъ, въ венце камень яхонтъ лазоревой граненой въ золотом гнезде… около ево две бирюзы болшие въ гнездахъ серебреныхъ съ финифтью, въ цате два яхонта лазоревыхъ, третий яхонтъ червчатой, въ гнездахъ серебреныхъ съ финифтью; у цаты же на спьняхъ внизу изумрудъ зеленой въ золотом гнезде, у того жъ камени три зерна жемчужныхъ бурмистскихъ. Около венца и цаты обнизано жемчугомъ крупнымъ въ одну нить".
Опись иконы Макария Унженского и Желтоводского чудотворца, кисти Симона Ушакова, 1661 год от Рождества Христова
СХОДСТВО С ПТИЦАМИ – ПЛЕНИТЕЛЬНЫМИ И БЕЗЗАБОТНЫМИ – ГЛАВНАЯ ТЕНДЕНЦИЯ СЕЗОНА!
АГЛАЯ СТАДНЮК – НАША ГЛАВНАЯ, НЕПОВТОРИМАЯ ЖАР-ПТИЦА!
ЖЕЛТЫЕ брюки от Dolce & Gabbana, свободная ЯРКО-РОЗОВАЯ рубашка от Alexander McQueen, длинный элегантный шарф от Narcizo Rodriguez, ослепляющий переливами ОГНЕННО-АЛОГО и САПФИРОВО-СИНЕГО – вот настоящая СВОБОДА, вот настоящий ПОЛЕТ!
ЛЕТИ, БОЖЕСТВЕННАЯ АГЛАЯ!
УРОНИ НАМ СВОЕ ГОРЯЩЕЕ, ДРАГОЦЕННОЕ, САМОЦВЕТНОЕ ПЕРО!
1
– Дай сигареты, Белый!
– На. Лови!
– "Союз заключенных", да… Никогда!
– Что – "никогда"?
– Никогда они не освободят политических!
– Освободят. Если мы раскачаем режим.
– А ты веришь?
– Во что?
– Что мы его раскачаем?
– Ха!
– Наш Еретик тоже верит.
– Наш Еретик? Великий человек!
– Да-а-а… Немного пророк даже.
– Что скалишься?! Да, и пророк. Он уже много чего предсказал!
– И все сбывается?
– Да как по-писаному!
– Вон на Московской железной дороге бастуют. С лозунгом: "Деньги – рабочим!"
– А у нас?
– Что – "у нас"?
– У нас кто будет бастовать? Мы?
– Ну, мы… Ха… Мы – безработные. Мы даже не рабочие.
– А почему, почему мы безработные, ты задумался?!
– Да я только об этом и думаю!
– У Тараса вон отличная статья. Я набираю.
– О чем?
– О гламуре. О богатеях. Обо всей этой кодле рублевской. Как он в туалете на толчке сидит, журнальчик глянцевый листает – и листок – раз – отрывает – и…
– Ха-а-а-а-а!
–…и кошке в миску отхожую кладет…
У одного была налысо брита голова. У другого белые волосы стояли торчком, как стебли высохшей травы в степи. Третий мертво глядел сонным лицом в черных очках, как в черной маске. Четвертый, пламенно-рыжий, обсыпанный веснушками, как красным просом, сидел с обнаженным торсом, и на его плече огромным черным пауком шевелился набитый кельтский крест.
Все беспощадно, одуренно курили.
Дым плавал в комнате, будто лилось молоко.
Бритый выматерился. Рыжий больно двинул его кулаком промеж лопаток.
– Следи за собой!
Бритый погладил ладонью гладкое темя.
– Принц, тоже мне… Я – мужик…
– Мы все тут мужики.
– Чего! Еретик вон тоже матерится! У него мат…
– Запомни: Еретик – это не ты. Он может делать все что хочет. Он. А не ты.
– Ребята, ближе к телу, как говорил… не помню кто…
– Ги де Мопассан.
– Не дави интеллектом.
– Что застыл, как столб? Набирай дальше! И вслух, вслух читай!
– Я охрипну.
– Читай, говнюк!
– "Люди по природе своей чудовищно неравны…"
– Е-да-ты-мое, да это ж правда! Здорово сказано!
Они курили и все равно матерились иногда. Один сгорбился над старой машинкой "Москва", бил в тугие клавиши негнущимися пальцами, выкрикивал то, что печатает. Другие сыпали пепел мимо медной маленькой пепельницы – на пол, на стол. В окно были видны обгорелые доски, бревна съеденной огнем стены.
Они сидели в уцелевшей спальне Петра и работали.
Делали газету. Свою газету.
Пытались ее делать: сквозь курево, водку в наспех, зубами, откупоренных бутылках, и стопки куда-то под кровать закатились, шорох черновиков, россыпи спичек и зажигалок на мятых бумагах; сквозь свои выкрики и горький, серый, будто пепел, смех, сквозь упрямое бугренье молодых мышц под покрытой – от недоедания – погаными фурункулами кожей; сквозь блеск глаз и матюги, торопливые удары кулаком по дымному воздуху: "Так! Да! Верно!" – сквозь толщу своего ненавистного времени, куда они попали, может, по ошибке, куда их бросили, как котят – утопить, а они задвигали лапками, зашевелились, задергались, и – поплыли, поплыли, вперед.
Они и сами смутно, туманно догадывались: на черта им эта газета, и эта борьба, и эта якобы близкая революция, – а кто восстанет-то? что, нищие массы? да они не то что восстанут – они скорей в гроб лягут, чем с кирпичом в руке на дворцы пойдут! – но молодое тело и молодая душа требовали борьбы, сопротивления, приказывали – двигаться, прыгать, ненавидеть, драться. И печатать ненавидящую газету. И, быть может, если повезет, – стрелять.
Стрелять! Вот чего они хотели больше всего.
– Петька, где ствол купил?
– Да-а, спрашиваешь… Где купил, там больше нет!
– С рук, что ли?
– С ног, точнее.
– Дай поглядеть. Классный.
– "Макаров".
– Настоящий?!
– Нет, ну…
– Ну, ну. Если близко стрелять – убить из него можно.
– Кота?
– Тебя, дурень. Глаз тебе выбить. Без глаза ты жить не будешь, так? Пуля в мозг попадет.
– Обойму покажи!
– Может, тебе еще и разобрать его?
– Ну, разбери.
– Ну, давай.
– Вы, тише! Читаю! "В один прекрасный день режим неминуемо рухнет…"
– Еп вашу мать! Кто б сомневался!
– Заткни едало.
– Заткни нежные ушки.
– Давай скорее, сейчас мать придет.
Машинка тарахтела, как трактор. Курили гуще, бесстыднее. Петр встал с кровати, шагнул к окну, толкнул кулаком стекло фортки.
Свежий воздух. Как хочется свежего воздуха.
Зима, свежий холод, и дом их сгорел, и они не успели напечатать статью.
Сейчас придет мать и разгонит их.
Еще и наругает: за табак, за водку, за разбитую любимую стопочку – она из нее еще с покойным отцом после свадьбы, в Сибири, пила. Стопочки с самой Сибири сохранила, а он пьет с дружками, взял и разбил. Об стенку, что ли, грохнул? Такое крепкое, толстое стекло, как сталь.