Фелиция проводила Люциана в комнату, где он переодевался. Только теперь он заметил, что на кровати лежат две подушки в белоснежных наволочках и красное сатиновое одеяло, а со стены смотрит его портрет, написанный французским художником, когда Люциан был еще озорным мальчишкой, юным панычом. Все это слишком хорошо, чтобы продлиться долго.
- Раздеться лучше или так прилечь?
- Если сильно устал, разденься. До обеда три часа, да еще Марьян, наверно, задержится. У него реферат…
- Ага, благодарю.
Фелиция послала брату что-то вроде воздушного поцелуя. Люциан начал раздеваться. Он совсем отвык от подтяжек, воротничков и запонок. Крахмальный воротничок захрустел, когда он стал его расстегивать. Запонка упала на пол. Люциан лег на кровать, и ему показалось, что он погружается в мягкую, теплую, податливую трясину, что его затягивает в бездну. Он запрокинул голову, словно плыл на спине. Все слишком опрятное, слишком новое. Можно и пропасть в такой роскоши. Несмотря на усталость, ему было не заснуть. "Неужели еще тот же самый день? Как он может тянуться так долго? Я правда на свободе?" В тюрьме Люциан часто мечтал о том, как выйдет. Он всегда представлял себе шумный кабак, женщин, музыку, а эта Фелиция привезла его домой, как ученика из пансиона. За окном качались ветви акаций, в доме напротив играли на пианино. Печальные гаммы мешались со щебетом единственной птички. Здесь тише, чем в Павяке. "И это счастье? - спросил себя Люциан. - Этого ли я хотел?" Он прислушался к себе, попытался найти в себе ответ, но не нашел. Люциан закрыл глаза и понемногу начал засыпать.
4
Уснув, он опять очутился в Павяке. Войцех Кулак ругался с другим заключенным. Кто-то достал нож. Люциан проснулся, испуганный и возбужденный. Он давно заметил, что любой тревожный сон вызывает у него желание. Интересно, это у всех так или только у него? Он сел на кровати и ладонью вытер пот со лба. О чем он только ни думал, пока несколько лет сидел в тюрьме, но так ничего и не решил. Идей у него хватало: уехать в Америку или на Корсику, уйти в монастырь, купить пару моргов земли здесь, в Польше, или перебраться в Сибирь. Но он так ни на чем и не остановился. Кроме этих планов, были и другие, совсем фантастические: ограбить Валленберга, отомстить любовнику Бобровской Щигальскому, пристать к бунтовщикам, которые хотят свергнуть царя. Была мысль примкнуть к преступному миру, вступить в банду Войцеха… Да мало ли что может прийти в голову, если копаешься в себе по восемнадцать часов в сутки! И вот он сидит на кровати, зевает, потягивается. Все смешалось: усталость, возбуждение, нежелание встречаться с зятем и детьми. Фелиция сказала мимоходом, что взяла в дом девочку. "Какую еще девочку? Зачем, если у нее и так живут Владзя и Мариша?" - подумал Люциан с удивлением. Он недавно принял ванну, но кожа зудела. Он почесался. Это не блохи, это нервное. Звенело в ухе, ныл зуб, одна ноздря забита, как будто у него начинается насморк. Люциан поскреб пальцами в коротко подстриженных волосах. "Эх, черт! - проворчал он. - Жизнь моя собачья! Надо бы какую-нибудь блядь найти. Сегодня же вечером!" Он усмехнулся. Вспомнилось, как в камеру привели нового заключенного, семнадцатилетнего мальчишку, который изнасиловал мать. Педераст Войцех Кулак в ту же ночь воспользовался своим правом. "Свиньи, что возьмешь, - подумал Люциан. - Вот это жизнь без прикрас, как она есть". Он вздрогнул, по спине пробежал холодок, зигзагом, сверху вниз, от затылка до крестца.
Кто-то постучался в дверь. Люциан совсем позабыл, что надо говорить в таком случае. "Да!" - отозвался он. В комнату заглянула Фелиция.
- Не спишь? Ждем тебя к столу.
- Хорошо, иду.
- Люциан, дорогой, я должна тебе кое-что сказать. - Фелиция была очень серьезна и, кажется, даже немного испугана.
- Что?
- Я уже говорила, что взяла в дом девочку. Ванда ее зовут. Хочу, чтобы ты знал, кто она. Чтобы не вышло недоразумения.
- Ну, и кто же?
- Дочь несчастной жертвы. Я обязана была так поступить. Она милейший ребенок.
- Какой жертвы? А, понятно.
- Другим я нашла места, но Ванда очень способная. Учится только на отлично. Жаль было бы отдать ее в служанки. Она тебя простила. Это настоящая христианская душа. И с твоими детьми так сдружилась, что теперь им как родная сестра. Она тебе туда часто передачи относила. Я хотела тебе о ней написать, но подумала, что лучше не надо.
- Ясно.
- Ну, что скажешь? Надеюсь, это тебе не помешает.
- Почему это должно мне мешать? Такие, как я, ко всему привычны.
- Я обязана была искупить этот грех… Может, потому Господь и услышал мои молитвы…
- Ладно, ладно, всё правильно.
- Только ты ничего об этом не говори. Притворись, что ничего не знаешь. Есть вещи, о которых лучше молчать.
- Да, хорошо.
- Что с тобой? Ты не в духе?
- Да нет, просто отвык от мягкой постели.
- Бедный, родной ты мой! Ты уже достаточно настрадался, искупил все ошибки молодости. Да поможет тебе Господь встать на путь истинный!
И Фелиция покраснела, из глаз потекли слезы. Платка у нее с собой не оказалось, и она выбежала в другую комнату, чтобы выплакаться. Люциан поднялся с кровати. Как ни странно, от мягкого матраца все кости заболели. Он сжал кулаки и глубоко вдохнул. Плюнуть бы, да паркет нельзя марать. Хотелось выругаться или с кем-нибудь сцепиться. "Слишком тут хорошо, слишком тихо. Нет, не мое это!" Пальцами ноги он зацепил носок, поднял с пола и взял рукой: этому фокусу он научился у Войцеха. Опять пришлось застегивать твердый воротничок, завязывать галстук, возиться с манжетами и запонками. "Гадость какая! - ворчал Люциан. - Хуже наручников. Шею давит…" Он чихнул и постучал себя кулаком в грудь. После параши ночной горшок показался ему слишком изящным. Фарфоровый, что ли? Там из такого жрать были бы счастливы. Люциан уставился в пол и задумался. Мирьям-Либа умерла, детей он не видел несколько лет. Правда, Фелиция передавала в тюрьму фотографии, но это совсем не то. Как она сказала? Дочь несчастной жертвы. Ну и ладно, мне-то какое дело? Такому, как я, уже не измениться. Как таких называют? Подонки, отбросы общества. Все верно, так и есть. Люциан пошел искать гостиную или столовую, он совсем забыл, где тут что. Распахнул дверь и увидел все семейство. Марьян Завадский почти не изменился, только волосы вокруг лысины поседели. Владзя превратился в здоровенного парня, на полголовы выше Люциана. И очень на мать похож, только черты лица не такие благородные, как у нее, но гораздо резче, грубее. Русые волосы пострижены ежиком, серые как сталь глаза, курносый нос. На Владзе была гимназическая тужурка с тесным воротником. Этим летом он получает аттестат. Владзя встал, подошел к Люциану, улыбнулся - на румяных щеках появились ямочки - и, ни слова не говоря, расцеловался с отцом. Рядом с этим молодым великаном Люциан почувствовал себя хилым стариком.
- Вот ты какой! - сказал он, глядя на сына. - Подрос.
- Ну а как же? Столько времени прошло! - засмеялся парень.
- Помнишь его? - спросил Марьян Завадский.
- Еще бы! Он меня когда-то в Лазенки водил, ели там за столиком под открытым небом. Еще обруч мне тогда купил. Помните? - повернулся он к Люциану.
- Нет, но у меня вообще память никудышная. Дети всё лучше запоминают.
- Я и Париж помню.
- Не может быть. Тебе же всего полтора года было, когда мы в Польшу вернулись.
- Помню, помню. И как на поезде ехали, и все остальное. Отец мне не верит…
Владзя покраснел. Он привык называть отцом Марьяна Завадского, но теперь, когда вернулся настоящий отец, Фелиция строго-настрого велела детям называть Марьяна дядей, а ее тетей.
Марьян тоже расцеловал Люциана в обе щеки и потрепал ладонью по локтю:
- А ты неплохо выглядишь.
5
Мариша была на три года моложе Владзи. Она была очень похожа на Люциана, такая же стройная и кареглазая. Каштановые волосы заплетены в две косы. Ей недавно исполнилось пятнадцать, но лицо у нее было серьезное, как у взрослой. При виде отца она смутилась, робко улыбнулась и сделала книксен. Люциан взял дочь за руку и с нежностью поцеловал в висок.
- Ты очень красивая, - сказал он, помолчав. - На бабушку похожа, на мою маму…
Мариша смутилась еще больше.
- Да, и мама так говорит. То есть тетушка…
Панна Ванда, дочь дворника, тоже встала навстречу Люциану. Несмотря на городскую одежду, он сразу распознал в ней крестьянку. Это была девушка лет семнадцати, коренастая и румяная, с тяжеловатой челюстью, вздернутым носиком, соломенными волосами и светло-серыми, добрыми глазами. Такие в деревне гусей или коз пасут, подумал Люциан. Трудно поверить, что она такая способная, как говорила Фелиция. У Мариши изящные, тонкие руки с длинными пальцами (Фелиция рассказывала, что Мариша учится играть на пианино), а у Ванды - сильные руки служанки, по локоть усыпанные веснушками, высокая грудь, на шее - коралловые бусы.
- А это наша панна Ванда, - представила ее Фелиция.
Девушка густо покраснела, когда Люциан подал ей руку.
- Слышал, вы с Маришей лучшие подруги. - Люциан не знал, что еще сказать.
- Да, правда…
- Ну, давайте обедать, - решительно заявил Марьян Завадский.
Стол уже был накрыт. Кухарка тут же внесла огромную миску с дымящимся супом. За едой доктор Завадский рассказывал о конференции.
- В чем смысл этих собраний? - рассуждал он. - Зачем человек едет через всю Польшу выступить с рефератом, который так и так будет опубликован? Люди ищут повода для сборищ, банкетов и церемоний. А результат? Напечатают в "Курьере варшавском", что выступил такой-то и такой-то медик, и всё.