Власть подавила все бунты, начатые "Пролетариатом". Теперь в Царстве Польском развивалось полупатриотическое, полулиберальное движение, смесь радикализма с национализмом и немножко антисемитизма вдобавок. Но Польша не забыла виселиц и мученической смерти Бордовского и Куницкого, Осовского и Петрушевича. Не были забыты забастовки в Лодзи и резня в Жирардове. Первый "Пролетариат" был разгромлен, но возник второй. В Вильно, Белостоке, Риге, Минске еврейские интеллигенты и рабочие не прекращали социалистической деятельности. Одни считали себя народовольцами, другие симпатизировали марксисту Плеханову; одни склонялись к анархизму, другие говорили о создании еврейской социалистической партии. Некий Мендельсон, сын еврея-банкира из Польши, руководил группой польских социалистов в Париже. Этот Мендельсон был левее варшавских революционеров, он утверждал, что польские рабочие должны отказаться даже от национальных праздников и встать под знамена интернационализма. Захваченные социалистическими идеями еврейские парни и девушки из Вильно, Минска и Белостока помогали русским товарищам деньгами, снабжали их запрещенной литературой, гектографами, бумагой, шрифтами и всем, что необходимо революционным кружкам. Да и в русских революционных организациях евреев было немало.
С Миреле Бабад произошло несчастье. В "Сербии" (так называли женскую часть Павяка, где она сидела) у нее стал болеть живот. Ее часто тошнило. Миреле не привыкла жаловаться и обращаться к врачам. Стефан Лама научил ее, что революционерка должна переносить любые страдания, крепко стиснув зубы. Но сокамерницы быстро заметили, что Миреле раздалась в талии. Не было никаких сомнений; она беременна. Женщины не знали, смеяться или плакать. Они слышали, что Миреле работала со Стефаном в типографии и что они жили фиктивным браком. Что фикция стала правдой - это Миреле сколько могла держала в секрете, но шила в мешке не утаишь. С тех пор как Миреле стала революционеркой, у нее начались задержки: "праздников" не было несколько месяцев. Азриэл сказал, что это нервное, и выписал сестре рецепт. Узнай Миреле о своем положении раньше, можно было бы что-нибудь сделать. Друзья передали бы в тюрьму хину или другое средство. Одна из сокамерниц была акушеркой. Но теперь слишком поздно. Миреле уже была на пятом месяце.
В тюрьме ей казалось, что судьба обрушила на нее все удары, какие только возможно. В охранке ее били, называли паршивой жидовкой, угрожали пытками. У нее сильно болела поясница. Надзиратели и надзирательницы были грубы, следователь со смехом рассказывал, что в ее организации полно предателей. Он и правда знал каждую мелочь: на каких квартирах она жила, кто к ней приходил, с кем она встречалась. Было ясно, что доносит кто-то из ее ближайшего окружения. Но кто? Из-за провокаторов разрушается вера в человечество, появляются растерянность и сомнения. Мало того, еще и сокамерницы были не в ладах друг с другом. Женщины закатывали истерики, вопили и плакали, некоторые пытались покончить с собой. Одни жалели, что стали революционерками, другие становились мелочны, устраивали свары из-за куска хлеба, одежды, гребня, тряпки. Ссоры и споры день ото дня становились все яростнее. Ругались, издевались друг над другом, сбивались в стаи. Миреле должна была каждый день напоминать себе, что не даст втянуть себя в эти дрязги. За стенами бушевала реакция, а здесь бились из-за слов, фраз и вещей, ценность которых обнаружится только со временем. Нужна железная воля, чтобы не встать на чью-нибудь сторону и ни с кем не начать враждовать. Миреле не собиралась отказываться от принятых решений. Она могла за несколько часов не проронить ни слова, читала книги из тюремной библиотеки и совершенно перестала участвовать в дебатах. Часто она скатывала из хлеба шарики и затыкала ими уши, чтобы не слышать пустых разговоров, ругани и глупостей о народе, социализме, роли крестьянства, польской независимости и положении женщины в современном обществе.
Бывали минуты, когда Миреле боялась сломаться, но она каждый раз вспоминала Стефана Ламу. Как бы он поступил в таком случае? Что бы сказал? Она видела его лицо, его глаза, слышала, как он своим глубоким голосом шепчет ей на ухо слова утешения. Разве Стефан мало страдал? Разве он не бросил дом, не отказался от карьеры ради народного счастья? Разве изо дня в день не сталкивался с глупостью, непониманием, упрямством, даже с предательством? Миреле помнила его слова: революционер должен быть готов на все, ни на минуту не забывать о цели, об идеалах. Надо преодолевать рутину, слабости, неудачи, ошибки. Надо бороться не только с постоянным врагом, но и с лентяями, болтунами, дураками, карьеристами, которые хотят использовать революцию для личной выгоды. Нельзя забывать о сострадании и справедливости, но в то же время следует хладнокровно, как опухоль, вырезать Тихомировых, Минских, Гольдбергов - всех, кто вольно или невольно помогает врагу, усиливает его позиции. Миреле ни на минуту не забывала слов Стефана: кто не может нюхать порох, тот не построит баррикад.
Но к такому удару Миреле была не готова. Плевок в лицо организации и радость для властей. Подозрения сводили Миреле с ума.
3
В середине мая Люциана выпустили из тюрьмы. Фелиция в карете мужа, доктора Завадского, встретила брата у задних ворот Павяка. Хотя день выдался теплый, на Люциане было старое зимнее пальто, дырявые башмаки и полинялая твердая шляпа. Брат и сестра не сразу узнали друг друга. Люциану показалось, что он видит перед собой мать, и прошла чуть ли не минута, пока он не вспомнил, что ее давно нет в живых. Русые волосы Фелиции еще больше поседели. Она была в черном, на шляпе креповая лента: Фелиция носила траур по Мирьям-Либе. Люциан сильно похудел, кожа приобрела желтоватый оттенок, словно он болел желтухой, на висках появились серебристые нити. Брат и сестра обнялись, поцеловались. У ворот уже собралась толпа зевак. Кучер взмахнул кнутом, и карета покатила в сторону Желязной улицы, а оттуда по Гжибовской на Кредитовую. Так вышло, что в тот день доктора Завадского не было дома, он участвовал в каком-то семинаре, который проходил недалеко, на Новом Свете. Люциан вылез из кареты и прямиком направился в ворота. Служанка заранее отперла дверь. Никто не видел, как недавний заключенный поднялся по парадной лестнице и вошел в дом. Фелиция уже приготовила для брата комнату и одежду. Владзя и Мариша были в гимназии (Владзя вскоре должен был получить аттестат). Ванда, дочь убитого дворника, которую Фелиция взяла в дом без ведома Люциана, тоже куда-то отлучилась. Люциан пошел в ванную. Там для него растопили печь, на табурете лежало белье и халат, рядом стояли домашние туфли. Люциан взял губку и начал мыться. Он не узнавал ни Варшавы, ни жилья своей сестры. На Крулевской и Маршалковской он заметил трамваи. Стены ванной комнаты облицованы кафелем, ванна из белого мрамора. Намыливаясь душистым мылом, Люциан улыбался: видел бы его Войцех Кулак, вот позавидовал бы!.. Он вытерся турецким махровым полотенцем и накинул халат. В своей комнате он обнаружил летний костюм, соломенную шляпу, рубашку с крахмальным воротничком и шелковый галстук. На полу - пара новых лаковых туфель. Видно, теперь в Варшаве можно все купить готовое, как в Париже. Фелиция не забыла даже про запонки и подвязки для носков. Он подошел к окну, выглянул во двор. Служанка, которая открыла ему дверь, вынесла полный мешок и швырнула в мусорный бак. Это была старая одежда Люциана…
Вот так, легко и просто. Переоделся и стал другим человеком. Не прошло и двух часов, как он вышел из Павяка, а кажется, все это было много лет назад или он и вовсе прочитал об этом в книжке. Люциан посмотрел в зеркало и с трудом себя узнал. Приятно было ощущать на теле новую рубаху, свежее белье и чистые носки. Туфли были настолько легкими и удобными, что, казалось, он стоит босиком. Примерил соломенную шляпу - в самый раз. В дверь заглянула Фелиция.
- Родной ты мой…
И она тоненько всхлипнула.
Фелиция взяла его под руку и привела в столовую. Обедали позже, в четыре, но для Люциана приготовили, чем перекусить. Вошла кухарка в белом чепце на светлых волосах и коротком переднике, следом появилась еще одна девушка. Стол уже был накрыт: свежие булочки в соломенной корзинке, молоко и простокваша, ягоды с рынка, швейцарский сыр. Тут же стояла ваза с цветами сирени. У них всегда так или только сегодня такой праздник? Надо же, за годы тюрьмы Люциан совсем позабыл, что есть на свете ягоды и сирень и что соль насыпают в солонку. Он почти не помнил, как пользоваться салфеткой и приборами. Перед ним поставили тарелку с яичницей. Он улыбнулся обеим служанкам, подмигнул, но они не улыбнулись в ответ, лишь посмотрели на него смущенно и почтительно. Фелиция спросила, чего ему налить, кофе или чаю. Потом повернулась к девушке:
- Пан граф будет пить кофе.
Люциан еле удержался, чтобы не рассмеяться. Пан граф, во как!.. Он ел и пытался вспомнить светские манеры. Нельзя торопиться, нельзя чавкать. Доедать до конца тоже некрасиво, надо немного оставить на тарелке. Но он голоден, зверски голоден. Эти булочки ему на один зуб, а яичница только раздразнила аппетит. "Ну ничего, не сдохну же я с голоду! Надо представить, что я в карцере…" Он отхлебнул кофе, и голова закружилась, как от водки. Вдруг накатила страшная усталость. Он зевнул, прикрыв рот ладонью, как учили в детстве. Как это называется? Этикет. Фелиция с нежностью покачала головой. Сначала она напомнила ему мать, а теперь вдруг стала как две капли воды похожа на добрую бабушку, чей портрет когда-то висел в замке.
- Ты устал, наверное?
- Устал.
- Иди к себе в комнату, отдохни.
- Да, пожалуй, пойду, вздремну маленько! - ответил он весело, как Войцех Кулак.