Но для вчерашнего студента все было наоборот: сначала географ, ученый, а потом уже анархист, князь… перед которым открывалось сияющее будущее: лучший ученик привилегированного Пажеского корпуса, камер-паж Александра Второго; камер-паж выбрал сначала Сибирь, службу в Амурском казачьем воинстве, а потом и совершенно иную стезю. Вслед за "Исследованием о ледниковом периоде" Грончаков проглотил автобиографию "Записки революционера" (Алекс еще так и не читал). И все, больше в те годы раздобыть ничего нельзя было, сочинения князя-анархиста публиковались лишь сгоряча, как очень быстро понял Валентин, в первые годы после революции. Потом на страну наехал большой ледник. Но фигура князя, его идеи поразили воображение арктического\антарктического студента, как северное сияние, которое ему довелось все-таки увидеть во время практики на островах к северу от Новой Земли, предсказанных, кстати, Кропоткиным. Было во всем этом, в его облике, судьбе, мыслях, что-то необъяснимо притягательное. Впрочем, отчего ж необъяснимо? Любой недюжинный характер привлекателен. Судьба Кропоткина прихотлива, как приключенческий роман. И мысли его - о Хлебе и Воле - не могут не найти отклика в живом сердце. Но было еще что-то ускользающее, что-то мгновенно растворяющееся в крови, пьянящее. Даже в самом звучании этого слова - анархия. Сиречь - безначалие, безвластие.
Антарктический исследователь выбрал, казалось бы, не самое худшее время для своего увлечения. Отец народов почил, сидельцев выпускали досрочно на волю, мертвых восстанавливали в правах, Берия застрелили, Маленкова, вдохновителя послевоенных чисток, сместили, оставался год до 20 съезда. Но читать "Исследования о ледниковом периоде" и "Записки революционера" - одно, а утверждать, что прислушайся Ленин к советам Кропоткина, и страна не погрузилась бы, как Атлантида, в кровавый мрак, - совсем другое.
Никаких мер больше к антарктическому мыслителю не применяли, только списали на берег, и все. Во избежание недоразумений. В качестве профилактики поступков подражающего характера: ведь вон Бакунина отпустили из Петропавловской крепости служить в Сибирь под честное слово, а он сбежал на американском пароходе. Да и сам князь Петр Алексеевич из той же крепости удрал - в Женеву. Испокон веку товарищам анархистам не сиделось дома.
Потом, много лет спустя, читая "Замок", Валентин Михайлович восклицал, что это все про него и написано! Это он был землемером и - несостоявшимся мореходом - и не мог добиться от Канцелярии Замка вразумительного ответа: за что, за что же его сняли с борта "Оби"?
Ну какой он был в самом деле анархист?!
Это же чушь полнейшая.
Он всего лишь сочувствовал взглядам Кропоткина, Бакунина, сидельцев, буйно помешанных на равенстве и свободе, этих, в сущности, мамонтах, вмерзших в лед действительности, - и размышлял. Но лучше бы он размышлял только о ледниках реальных, а не метафорических.
Следующая экспедиция - в 1956 году - состоялась также без него, а о первой он читал отчеты и слушал восторженные рассказы. И снова Канцелярия хранила молчание.
В отличие от западноевропейца землемера К. Валентин дрогнул и поддался восточноевропейскому соблазну отыскания ответов и истин, а попросту говоря запил. К нему однажды присоединился и друг Ваня, и честно спьяну во всем признался. Валентин не стал его даже бить.
Вот и все. В конце концов, неудавшийся анархист-исследователь очутился в тихом провинциальном Глинске, откуда когда-то уехал покорять льды и столицы; служил в научно-исследовательском институте гидротехники и мелиорации, преподавал физику в техникуме, затем работал сторожем на автостоянке. Из техникума его вынудили уйти, якобы по причине нетрезвых эскапад на уроках. Но это были просто реплики по поводу происходящего, с позиций здравого смысла, кроме того ему претил директорский бизнес, о чем он тоже не мог молчать.
Да, в техникуме можно было делать свой тихий бизнес, списывая мебель и компьютеры, закупая краски меньше, чем требуется, да и ту раздаривая нужным людям и просто родственникам, записывая в ведомости мертвые души, слесарей, электриков, дворников, курьеров и деля их зарплату с завхозом; кроме того, родители нерадивых учеников склонны были без понуканий жертвовать мобильные телефоны, видеомагнитофоны, те же компьютеры и просто некоторые суммы; тесные теплые отношения были у директора и с депутатами, а также кандидатами в оные, ведь любое учебное заведение - горячая точка публичности, где всегда можно повысить градус популярности…
"Что же вы так поздно спохватились? Столько времени терпеть, носить это в себе? Это же вредно… Да и характер портится. И вообще негигиенично. То-то мне всегда и казалось, глядя на вас со спины…", - сочувственно заметил директор. Грончаков кивнул и ответил, что шутки подобного рода как раз к лицу директору, весомо дополняют имидж. И он желает, чтобы когда-нибудь сей юмор материализовался в праздничный фейерверк: для депутатов и гостей бизнесменов в белых и малиновых фраках.
На том и расстались.
Валентин Михайлович Грончаков был бодр и не унывал, преодолевать кризис веры ему пособляли оттаявшие ископаемые кумиры, протянувшие дружески руки. Протянувшие, собственно говоря, свои труды, по крайней мере, теперь это стало возможно: читать Кропоткина и Бакунина, Годвина, Тукера, Прудона. Пусть демократы и ударились в бизнес, но и другим позволяли - читать. Рабам открыли доступ к Информации, Знанию, недоумевал Валентин Михайлович, а они кинулись за мишурой, как жалкие аборигены каких-нибудь островов Кука. Лучший книжный магазин города - так называемый "Неликвид". То есть в нем нераскупленные и потому уцененные книги. Какие же? "Факультет ненужных вещей" и "Лавка древностей", "Диалоги" Платона, "Человек бунтующий", "Закат Европы", "Ослепление", "Анархия и современная наука"… Чтобы понять наших горожан, надо сходить в этот магазин. Валентин Михайлович периодически туда наведывался - сначала за реку, а потом на перекресток улиц Ленина и Большой Советской, - Бэсов, как шутил он.
Правда, библиофильству серьезно мешала вторая, вечно дремлющая и то и дело пробуждающаяся страсть, вынуждавшая арктического анархиста пребывать в состоянии выбора - более экзистенциального, говорил он, чем у французов с немцами. Зарема с первого этажа, конечно, приходила ему на выручку, буквально иллюстрируя действенность закона Кропоткина, но Валентин Михайлович понимал, что эра анархии и всеобщего благоденствия еще не наступила и по долгам надо платить. Что он и делал, выходя из запоя. Зарема пыталась списывать долги, что весьма логично - с ее именем по отношению к последователю самых пламенных революционеров, но Грончаков просил ее не делать этого, - в профилактических целях. "Да господи, у меня и в уме нет никаких целей!" - восклицала Зарема. "Нет, вы меня неверно поняли, - говорил старик. - Что-то должно сдерживать меня. Знаете, как камень у входа в пещеру со змеем". - "Ну если так, то лучше бы вам совсем эту гадость не пить". - "Позвольте! Ваш продукт многократно качественнее того, что можно купить в магазине. Он благоухает ржаным полем". Светка ни капли не верила в альтруизм востроносой Заремы; и однажды подслушала - нечаянно, разумеется, - как она жаловалась кому-то на тесноту и замечала, что у соседа со второго этажа нет детей, и как помрет, комната отойдет государству, а комната в два раза больше, и он там только разводит тараканов и плесень. Светка была убеждена, что рано или поздно Зарема займет жилплощадь Грончакова.
* * *
Выпутываться из долгов Валентину Михайловичу помогал один давний приятель, время от времени наведывавшийся в дом на Тимирязева, - Доктор.
Доктор приезжал на белых "Жигулях", выходил, поблескивая большими очками в массивной оправе и лысиной, поднимался по скрипучей лестнице дома-памятника с портфелем из лоснящейся коричневой кожи… Домой его иногда увозил долговязый сын, вызываемый по телефону, но чаще доктор оставался ночевать у старика.
Грончаков порицал за это Доктора, техника-стоматолога, призывая к простоте, к перемещению по земле естественным образом, философским, как говаривал блаженный мудрец Сковорода: пешком. Но Доктор ссылался на ритм современности, на жену и, соглашаясь в основном с общим пафосом анархистских рассуждений Грончакова, настаивал все-таки, что некий минимум частной собственности человеку необходим. Доктор был либеральнее в этом вопросе, чем суровый старик Грончаков. Бездетному вдовцу Грончакову, конечно, проще было воспарять в ледяные высоты анархизма, чем Доктору, у которого был сын, помешанный на горных лыжах, и дочь, мечтающая… ну, о чем мечтают современницы Ксении Собчак?
Они беседовали за полночь у открытого окна, и запоздалые прохожие, стучащие каблуками по булыжникам Тимирязева, слышали их голоса, кашель курильщика с большим стажем и чистый перезвон рюмок.
"А почему бы тебе не отдать дачу таджикам?" - спрашивал старик.