- Только не во "Фридом Мьючуал". Брэд настаивает на полной прозрачности. Никаких секретов, никаких кукишей в кармане. Все открыто, все на виду. Поэтому валяй задавай любые вопросы обо мне. Любые. Ты спрашиваешь - я отвечаю.
- Лучше не надо.
- Расслабься.
- Хорошо. Почему ты так громко разговариваешь?
- Отличный вопрос. А вот ответ: потому что у меня была мать, которая вечно на всех орала и постоянно жаловалась, что жизнь у нее не удалась… и что "если хочешь, чтобы у тебя все было наперекосяк, нарожай детей".
- Прелестно.
- Этого о ней нельзя было сказать.
- Она умерла?
- Они все умерли. Мой отец, мать и брат Фил…
- Сколько лет ему было, когда он умер?
- Девятнадцать.
- Он болел?
- Это было самоубийство, так что - да, болел.
- Почему он…
- Повесился у себя в спальне в канун Рождества семьдесят девятого года?
- Ох ты…
- Да будь ты американкой, скажи "Твою мать!".
- Это просто ужасно.
- Хуже не бывает. Мне тогда было двенадцать лет, и брат только что приехал на каникулы. Он учился на втором курсе в Пенсильванском университете. Для нашей семьи это было событие: первенец - мальчишка! - поступил в университет Лиги плюща, готовится специализироваться по медицине и все такое прочее. Но мои родители тогда еще не знали, что Фил, блестяще - только на отлично - окончив первый курс, потом немного спасовал и получил трояк по биохимии. А для того, кто собирается специализироваться по медицине, "удовлетворительно" по биохимии - серьезный прокол. И вот двадцать третьего декабря мама получает его карточку успеваемости. От большого ума - и вообще потому, что такой уж была моя чертова мамаша, - она начала его пилить. Ела мальчишку поедом, рассказывала, что он - позор семьи, самое большое разочарование в ее жизни, что она все силы на него положила, во всем себе отказывала, чтобы его вырастить, и вот как он ей отплатил. Моя мать разрушала все и всех, с чем и с кем имела дело. Может, я сейчас говорю как мозгоправ, что ж… я же девять лет была у них на излечении после того, как увидела брата висящим у себя в платяном шкафу.
- Ты его нашла?
- О чем я и говорю.
Триш помолчала и допила мартини, потом сделала официанту знак, чтобы заказать третий.
- Мне не надо, - предупредила я, услышав, что она заказывает два коктейля.
- Выпьешь - и не спорь. Потому что, если уж я что-то знаю о жизни, так это то, что время от времени всем необходимо бывает выпить, и даже вам, мисс Благопристойность.
- Для твоих родителей, наверное, это было убийственно…
- Папа умер через полгода после Фила. Рак горла - последствие сорока лет беспрерывного курения. Ему было всего пятьдесят шесть, и я практически уверена, что все эти чертовы метастазы пошли в рост после того, как Фил убил себя.
Триш рассказала, что с тех пор она перестала разговаривать с матерью. Когда мать попыталась поговорить с ней по телефону, Триш сменила номер. А когда на переговоры явились дядя с троюродной сестрой, отказалась с ними видеться.
- Они названивали мне по телефону и талдычили: "Вот умрет она, и как же ужасно ты будешь себя чувствовать", а я кричала в ответ: "Нет, мне ни вот столечко не будет стыдно!"
- А когда это в конце концов случилось? - спросила я.
- Года через три после того, как умер отец. Мать решила съездить в торговый центр рядом с домом, в Морристауне, и за рулем у нее прихватило сердце. Машина завиляла, выехала на встречную полосу, а там этот уродский грузовик - хлоп, и все. Я осталась сиротой.
Триш осушила последний мартини. Как и любого человека, добравшегося до донышка третьего коктейля, ее основательно развезло. Как и меня, честно говоря. Единственная разница между нами заключалась в том, что я, подавая свои реплики, не голосила что есть мочи.
- Тебе интересно, глодало ли меня чувство вины? - оглушительно, как будто в мегафон, спросила Триш. - Конечно, я чувствовала себя дьявольски виноватой. Сука она была, моя чертова маманя, но хоть даже она и была полнейшей дрянью, которая довела моего бедного одуревшего братца до того, что он сам себя линчевал, надев на шею проклятущий бойскаутский ремень…
В этот момент у нашего стола вырос верзила в смокинге. Представившись дежурным менеджером отеля, он попросил нас немедленно рассчитаться и освободить помещение.
- Слушай меня, говнюк, тебе придется притащить сюда всех сраных копов из Бостонского управления полиции, чтобы стронуть меня с места, - заявила Триш.
- Пожалуйста, не нужно меня провоцировать, - попросил менеджер.
Я поднялась и положила на столик деньги, весьма приличную сумму.
- Мы уходим, - уверила я его.
- Ну уж нет, хренушки вам, - запротестовала Триш.
- Я отвезу тебя домой.
- Что ты мне, тетушка?
- Мне все ясно. - И с этими словами дежурный менеджер стремительно удалился.
Триш поерзала, глубже устраиваясь в своем кресле, и улыбнулась:
- Видишь, моя взяла.
- Если он пошел за полицией, тебя арестуют, а если тебя арестуют…
- Я договорюсь с копом без проблем, сделаю ему минет по дороге в каталажку, и он меня отпустит, еще и спасибо скажет.
Будьте уверены, все собравшиеся в этот час в баре "Четырех времен года" во все глаза смотрели на нас. Мне стало ясно, что медлить нельзя. Я ухватила Триш за воротник жакета и, не давая времени опомниться и запротестовать, заломила ей левую руку за спину, почти как в вольной борьбе.
- Скажешь слово, - прошипела я ей на ухо, - и я тебе сломаю руку на фиг.
Я выволокла Триш из бара, втолкнула в одно из такси, выстроившихся в линию перед входом в отель, - дежурный менеджер, встретившийся нам на выходе, коротким понимающим кивком одобрил мое желание обойтись без встречи с полицией. В какой-то момент Триш попыталась было вырваться из моего захвата - я только повыше вздернула руку, так, чтобы ей стало по-настоящему больно. Она тут же смолкла - и не подавала голоса, пока мы не очутились в салоне такси.
- Говори водителю адрес, - велела я.
Она повиновалась. Машина тронулась с места. Уронив голову на боковое сиденье, Триш вдруг ударилась в слезы. Но это была не обычная пьяная истерика. Скорее ее плач напоминал завывания плакальщицы на похоронах - пронзительный, скорбный, неистовый. Водитель - индус, - вытаращив глаза, поглядывал на нее в зеркальце заднего вида. Как и я, он был потрясен криками отчаяния, вырывающимися из глубины души Триш. Я попыталась было наклониться к ней, утешить, но она меня оттолкнула. Поэтому я просто сидела рядом, беспомощно наблюдая, как несчастная предается своему безудержному горю.
Триш жила неподалеку от Южного вокзала, в районе, недавно реконструированном и превращенном в квартал для зажиточной публики. Такси остановилось перед входом в перестроенный пакгауз. Увидев свой дом, Триш моментально собралась и взяла себя в руки.
- Хочешь, я поднимусь с тобой? - предложила я.
- Да пошла ты… - был ответ, после чего она резко потянула на себя дверь и ввалилась внутрь.
На миг в такси наступила тишина - шокированный водитель и я, мы оба молчали, пытаясь переварить то, что пережили за последние десять минут.
- Вы уверены, что с ней все будет в порядке? - спросил таксист.
- Понятия не имею, - призналась я, после чего дала ему мой адрес в Соммервиле.
Проснувшись рано утром, я была уверена на все сто, что, как только переступлю порог "Фридом Мьючуал", мне велят уносить ноги, ведь Триш просто обязана уволить меня после событий прошлого вечера.
Следующая пришедшая в голову мысль поразила меня не меньше: все пакеты с обновками я благополучно оставила в "Четырех временах года", и дежурный менеджер наверняка велел их вышвырнуть в отместку за безобразную сцену в баре.
Однако, войдя утром в офис, я увидела свои покупки аккуратно сложенными позади стойки в приемной. Я сгребла их в охапку, вошла в операционный зал - там Триш вместе с восемью ее коллегами наперебой выкрикивали что-то в телефонные трубки - и бросилась к своему рабочему месту. На стуле лежал конверт с выведенным на нем моим именем. Я вскрыла его. Внутри оказались две стодолларовые купюры и записка:
Прими в возмещение убытков. Триш.
Я переложила деньги в другой конверт и, схватив лист бумаги, написала:
Я угощала с удовольствием. Дакейн.
Потом подошла к столу Триш и положила конверт перед ней. Она даже не подняла на меня глаза. Я вернулась к своему столу, подхватила пакеты с одеждой, на несколько минут скрылась в женском туалете и там переоделась. Когда я вышла из кабинки и взглянула на себя в зеркало, женщина, ответившая на мой взгляд, меня удивила. Достаточно надеть простой, но изумительно скроенный черный костюм со скромной черной шелковой блузкой и элегантными туфельками, и в голову вдруг приходит неожиданная мысль: А в зеркале-то - взрослая. Я так редко наряжалась, меняла гардероб, что преображение застало меня врасплох. Одежда говорит на своем языке, точно отражает ваши собственные представления о себе, красноречиво свидетельствует об уровне вашего образования и интеллекта, о ваших притязаниях и о том образе, в каком вы хотите явить себя миру. Возможно, Триш была права: до сих пор я воспринимала себя как вечную студентку, постоянно ходящую в неизменных туристских ботинках и мешковатых свитерах. А переодевшись в этот костюм, увидела себя совсем другой - ответственным человеком с деньгами. Еще больше поразило меня то, что новый мой вид мне нравится… даже с учетом того, что у меня еще не было ни зарплаты, на которую намекал новый прикид, ни случая продемонстрировать свою ответственность.