* * *
Алексей не был на могиле отца много лет. После отъезда мамы из деревни. Простая могилка, даже без фотографии, отец сам так хотел.
Мама прожила здесь одна ещё пятнадцать лет, продала дом, и на вырученные копейки можно было через неделю купить в деревне разве что – пару валенок. Так "рухнул" рубль. Новое слово – дефолт. Алексей звал жить к себе, с женой они ладили, но мама переехала к сестре, на Урал.
Вернулась туда, где отец строил свой "последний" мост.
Они стояли на кладбище – сестра с мужем, племянники, Алексей. Мамы не стало.
…Роторным экскаватором было прорыто параллельно несколько длинных траншей, в которые укладывали грубоватые гробы. Присыпали, укорачивая ямины.
– Будто война на дворе. Не поспевают вручную могилы копать, едва-едва успевают укладывать мертвецов, – подумал с горечью. – Никакого уважения, как стреляные гильзы, брошенные в кучу!
Ровная степь, высоченные кресты из "каррарского мрамора" с бронзовыми распятиями – далеко видны пантеоны местных "авторитетов". Отдельная аллея – Славы, на холме, куда не добегает речка, бурно разливаясь весной.
– Хорошо живут, но мало! – показал в ту сторону муж сестры.
Голое степное пространство, кладбище новое, но уже большое, без растительности, ещё не успела она приняться и вырасти. Далеко видно – до горизонта. Оградки, холмики, пестрядина увядших и искусственных цветов, кое-где уже ободранных, выпирающих рыбьими некрасивыми каркасами. Кресты разные. По достатку. Больше деревянных, простых, в коричневых разводьях текстуры, обожжённой паяльной лампой, лаком промазанных на раз.
Помянули…
– Должно быть, уже мало кто остался из тех, что были на похоронах отца, – подумал Алексей. – Там уже разрослась, завоевала пространство сирень небытия, новые холмики. Надгробья покосились. Плотные, неживые листья, словно отштампованные прессом из тёмно-зелёной жести. Облитые толстым слоем прозрачного припылённого воска, чтобы дольше сохранились: до Пасхи, Родительской субботы, следующего поминального праздника, Троицы, Радуницы и просто посещения кладбища живыми.
– Они оба соединились в моём сердце, в памяти сестры, близких, – подумал Алексей, – а похоронены так далеко друг от друга. Для них это неважно, ведь они встретятся где-то там – теперь уже насовсем.
Он поднял голову. Так же кружат птицы, что они высматривают? Ждут, когда не станет людей? Терпеливо, миллионами лет…
* * *
Деревня. Пустой дом. Отец – ушёл.
Вороньё нахохлилось на деревьях по краю огорода, на меже. Ор громкий, что-то вещали провожатые в смерть. Это был единственный звук, казалось, будто Алексей в вакууме сейчас, и если бы не эти большие, жирные, как несуразные ошмётки грязи на сапогах, птицы, могло почудиться, что это сон.
Алексей мёрз от холода, это подтверждало материальность всего вокруг, и никуда улетать уже не хотелось. Словно столбняк на него напал, оцепенение. С усилием он заставил себя встать, начать двигаться, пересаживаться, узнавать расписания. Хотелось унять знобкий холод внутри, согреться, успокоиться и вздохнуть широко, во всю грудь, снять тяжесть, пригибающую плечи, отодвинуть в сторону, скинуть и распрямиться.
В Москве была задержка рейса – осень, непогода.
Мама дала Алексею в дорогу хлеба и брынзы, трёхлитровую банку вина.
Рейс откладывался несколько раз. Образовалась стихийная компания.
Он выпивал с соседями, грустил. Поставил пустую банку за серую мраморную колонну.
* * *
А дочь теперь далеко, у неё другая фамилия. Звонкая и длинная, как остров, на котором она живёт с мужем.
Зелёное и белое. Цвета плодородия и надежды, достатка и защищённости.
Людей не видно, но они где-то есть, присутствуют в домах, в сердцевине коттеджей, усадеб, за стенами, сложенными из камней, собранных в полях и призванных защищать от набегов грозных рыцарей, которых и нет уже давно. Ну, а их воинственный дух сберегается в массе народа, стал его частью, за что и не любят его остальные европейцы, и не только они.
Узкие, петляющие дороги, непривычное правостороннее движение. И куда ни глянь – овцы. Страна Овнов. И дочь – Овен, родилась в апреле, возможно, поэтому и приютил её этот остров, и он ей пришёлся по вкусу.
Близкое родство на далёком острове.
Высокий и статный будущий зять приехал, пригласил в ресторан – просить руки дочери. Потом они гуляли по городу, Алексей отстал немного, и так трогательно, совсем ещё по-детски, смотрелась дочь в светлом пальто: широкий хлястик, крупные пуговицы.
Они шли под руку, дочь прильнула к мужчине, и Алексей странно ощущал себя, словно со стороны глядя на них, на свое присутствие здесь. Узнавая вроде бы и незнакомое, но возникшее стремительно невесть откуда, из какой-то незначительной детали, мелочи, а он старается распознать её, чтобы восстановить всю картину – когда, из чего сложилось то, что он видит сейчас.
– Вялотекущая стремительность бытия. Она пластично извивается, словно ящерка скользит длинным, гибким хвостом, и если он останется в руках, предположим – мешают эти воспоминания, их отринут, вырвут, будет это мучительно или легко происходить, небрежно, одним коротким промельком мысли. Всё равно через короткое время он опять появится, отрастёт и заполнит прежнее пространство, займёт собственное место, будет удивлять новыми деталями, и ничего с этим не поделаешь, пока есть память и она не оцепенела в маразме за каменными костями черепа.
Впереди была неделя, но он уже грустил.
– Кто он? Ты выходишь замуж… за кого? – спросил её, когда вернулись домой.
– За любимого! – ответила дочь.
И его поразил ответ, потому что за этой краткостью таилось невероятно много, ясного, но и необъяснимого, и самого главного, с чего и должен начинаться фундамент будущей семьи.
– Это первый мужчина, которому я беспрекословно готова подчиняться!
Приобняла Алексея, заметила его растерянность, засмеялась:
– Конечно, кроме тебя – отец! – И закончила с лёгкой грустинкой: – Но если бы я точно знала – за что его люблю!
И не важны были – вероисповедание, какие-то житейские доводы и соображения – вот что было главным! Оно перевешивало значительно все остальные резоны и определяло от этой исходной черты дальнейшее, каким бы оно ни было и как бы ни складывалось потом, просто меркло перед этим, не шло ни в какое сравнение. Однако и не отпускало ощущение, что брак – это некая лотерея, в которой тоже могут быть и фарт, и невезение, и как уберечь родное дитя от ошибок? Но и не впасть в другую крайность – бытовое, назидательное мещанское жлобство.
И во всём этом единственная реальность – Бог. Остальное – наши попытки постигнуть её приметы, доступные лишь какими-то мелкими деталями, а в целом неподвластные своим размахом нашему уму, никчёмным по большей части мозгам, а словно небольшой приз на пути вечного познания – это лёгкое озарение при беглом взгляде на фрагмент и непостижимость всей громадности необъятного пространства внутри и снаружи, и захватывающая дух поразительная выпуклость, объёмность мира.
Ведь всё это было миллионы, миллиарды раз, столько людей в разные времена вот так же восхищались этим таинством, всякий раз по-новому пытались постичь его.
Алексей явственно сейчас представил её беременной.
– Лоно готово для младенца, – подумал он, ощутил волнение и грусть, потому что в такой важный для них всех момент он будет далеко, в другом углу Европы, скорее, на пороге Азии.
Неизбывно одинокий.
Он ощутил в себе тонкое звучание, унисон этому непроизвольному, возникшему из простого созерцания естественного движения дочери, поразившей его зоркости, сместившемуся именно под таким углом хрусталику, обрадовался этому и, вглядываясь сейчас в это новое, неведомое ещё до конца для него состояние, которое и могла подарить лишь только дочь, будущая мама, и как прозорливо в своё время, как он говорил сам – с первого движения мечтал именно о дочери.
Это было неожиданно и восхитило его настолько, что он не выдержал, вышел. Стоял, смотрел на деревья, птиц, такое обычное, но волнительное и радостное, уже другой, новый мир, по-новому сфокусированный через мгновение и глазами и всем своим существом, преизбыточной радостью, не найденными ещё точными определениями этого состояния, и надо было для начала просто уложить, освоиться в нём, нет, не привыкнуть, потому что оно пульсирует, видоизменяется во всякий следующий миг, отстраняясь от привычной, рутинной повседневности, и разве возможно к этому привыкнуть…
Нет! Реально всё будет по-другому. Не так романтично. Впереди будут долгие месяцы ожидания, а пока – удушающий токсикоз, мучительные спазмы, встряска всего организма, превращение его в инструмент для вынашивания, вскармливания. Сильное желание пройти этот путь во имя будущего ребёнка, всего смысла собственного существования. Его прикосновение к набухшей, тяжёлой от молока груди, чтобы раз и навсегда, с первых секунд полюбить это чудо жизни и освободить своё сердце во имя этого неповторимого, подчинить себя без остатка, заслонить от бед, проблем, болячек и ссадин это беззащитное пищащее существо, стремительно растущее, умнеющее, приобретающее свой собственный опыт.
– Человек – это колба с большим содержанием воды и множеством различных добавок.
– Такая большая девочка… – сказал он тихо сам себе.
И понял вдруг – как много он недополучил в своём детстве.