С ранней юности или позднего детства моей обязанностью был вынос мусора. Я не знаю, почему. У мамы наверняка имелись какие-то соображения по этому поводу. Но спросить её, увы, невозможно. Досадно – как много интересных вопросов образуется к тому времени, когда задать их уже некому. В нашем доме за всеми, кроме младшей сестры, были закреплены те или иные обязанности. Например, отец, авиационный инженер, регулярно чинил смывной бачок унитаза. А я выносил мусор.
По степени отвратительности эта процедура уступала только хождению в школу. Мусоропроводов тогда не было. Даже слова этого вроде не было. А была такая избушка или сарайчик – один на пять дворов. С лестницей и "окном" наверху, куда надлежало опорожнить ведро. До сих пор морщусь, вспоминая зловонную смесь хлорки и пищевых отходов. Раз в неделю приезжал грузовик. У избушки открывалась стена. Два человека с угрюмыми лицами выгребали мусор. В ногах у них метались потревоженные крысы…
Однажды зимним вечером друзья ждали меня – играть в футбол. Никто из моих приятелей не любил хоккей, а в футбол играли все, даже зимой, неловко гоняя мяч тупоносыми валенками. Только у Егора Канатского не было валенок. Егор выходил на поле в массивных кирзовых сапогах. Играл он плохо, но с энтузиазмом. Когда делились на команды, с ним обычно возникала проблема. Никто не хотел играть против Егора. Короче, друзья меня ждут. А у меня – ежевечернее ведро мусора. И дорога неблизкая, а потом ещё обратно. Эдик говорит: "Тут в соседнем доме – открытый подвал. Выбросим туда и – ноги". Выбросили.
На первом этаже того дома жил дворник. И зачем-то пялился в окно. Мы потом этому дворнику устроили концерт по заявкам. Долго рассказывать, и так композиция на пределе. Дворник с фонариком спустился в подвал. Расшвыряв мусор, обнаружил… мою школьную тетрадь. С именем, фамилией и адресом. Когда я явился домой, меня ждали ведро, совок и две затрещины от отца.
С тех пор сгинула такая уйма лет, что даже приблизительную цифру мне боязно вспоминать. Но и теперь, выбрасывая письма или счета, где указан наш адрес, я рву их на мелкие части. Зачем? Ведь наш адрес легко найти в телефонной книге. Да и мусор я выношу строго куда положено. Здесь уместно какое-нибудь изящное размышление с оттенком фрейдизма. Жаль, ничего не приходит в голову.
Не менее занятно само происхождение школьных дружб. Сочиняя этот рассказ, я задумался: почему из множества детских физиономий ты выделяешь одну? Или она – тебя? Или это происходит одновременно? Вообще-то, нас в компании было четверо. Я, Эдик и ещё двое. Десять трудных лет мы продержались вместе, как мушкетёры. Но тех ребят я знал по детскому саду. Попав в один класс, мы естественно потянулись друг к другу.
А Эдик ходил в другой садик. И жил не очень близко. Почему же мы стали друзьями? Как это произошло? Не могу ни вспомнить, ни объяснить. Ну да, мы оба были тощими, закомплексованными мальчиками с неинтересной внешностью. Не имели успеха у девочек. Не любили высоких, плечистых и крепких жлобов. Но ведь этого мало, чтобы соединить людей на долгие годы…
Вчера я заговорил об этом с женой. Я знал, что у неё будет ответ на мой вопрос. Жена – кандидат философских наук и умеет, в отличие от меня, водить машину. Кроме того, она мастерски владеет фотоаппаратом Nikon D90. Кнопок и рычажков на нём больше, чем в автомобиле. Жена напомнила мне английское слово "chemistry". Оно переводится как химия (опять химия…). Но есть и другой перевод, который означает бессознательное влечение людей друг к другу. На уровне запахов, жестов, тембра голоса и так далее. Понятно, что в юности эта штука работает эффективнее, чем в зрелости, когда ей мешают жизненный опыт и старческий цинизм. Я легко согласился с женой и перестал думать об этом. Мне определённо везёт на умных женщин. Недаром я выношу мусор уже сорок (ох, вырвалась эта жуткая цифра!)… нет, тридцать с хвостиком лет.
Дом литераторов
Когда-то я работал школьным учителем – в селе за Волгой. Интересно, что когда говорят "за Волгой", обычно подразумевают менее цивилизованный берег. На другом берегу, в городе, жили мои родители и сестра.
Как молодому специалисту, мне полагалась комната в учительском доме. Условия там были на минус одну звёздочку. Но главное – туалет внутри. И родители далеко. В каком-то старом фильме озвучена правильная мысль о том, что родителей надо любить издалека. Чем дальше, тем сильнее. Я это понял лет с двенадцати. И с тех пор мечтал уехать куда-нибудь подальше. Сначала я уехал за Волгу, потом в Татарскую ССР. Затем в Москву, через пять лет в Германию и, наконец, в Новую Зеландию, дальше которой только Антарктида. Если меня спрашивают, отчего я уехал на этот край земли, я называю разные причины. Кроме, может быть, единственно верной. Мне хотелось посильнее любить родителей.
Жизнь в учительском доме напоминала бездарный любительский спектакль. Учителя – люди нервные, большей частью пьющие. Два-три года войны с малолетними подонками – и человек либо уходит, либо… Перемещается в другую, очень хрупкую реальность. Где работа – единственное, что можно (и даже хочется) терпеть. А больше – ничего. Почти ежедневно в одной из комнат вспыхивал скандал. Иногда с битьём лиц и посуды. И каждый вечер, чтобы обсудить это дело, ко мне заглядывал историк Николай с банкой разведённого спирта. Рядом с деревней находился спиртзавод, где у местных всё было прихвачено.
На следующий год в школу распределили двух выпускниц пединститута и учителя литературы Ивана с беременной женой.
– Максим Леонидович, – сказал директор, – я не могу вам приказывать, но… Уверен, что вы пойдёте навстречу. Мы вам подыщем комнату в частном доме, рядом со школой. Любовь Дмитриевна как раз сдаёт. Она – бывший директор, заслуженный учитель и так далее.
"Э-э… туалет на улице", – подумал я. И ответил:
– Хорошо, но есть два условия. Первое: никакого классного руководства в этом году. И второе: только младшие и старшие классы. Шестой, седьмой, восьмой – отпадают. Пусть молодые с ними закаляются. Договорились?
– Ладно.
Я поселился у Любови Дмитриевны. Туалет, действительно, оказался на улице. Так что если внезапно приспичит – бежать через двор и огород. Хозяйка, мумифицированная бабуся, смотрелась почти вменяемо. В селе говорили, что она была любовницей прокурора Вышинского. И, разумеется, сотрудником НКВД. Мало того, рассказывали, что во время эвакуации знаменитый сталинский палач арендовал ту самую комнату, где теперь жил я. Ещё у бабы Любы жили семь кошек, все – дальние или близкие родственники. Если не ошибаюсь, среди них процветал инцест. Я люблю кошек до тех пор, пока они не испражняются в мои ботинки. Особенно – если это происходит систематически. С наступлением холодов уличный туалет стал мне окончательно чужд. Я не отказался от комнаты, но большую часть недели жил у родителей.
В зависимости от времени года, добираться до школы приходилось разными способами. На пароме – двадцать минут. Пешком по льду – около часа. Издалека движение людей смотрелось как неровный тёмный шов на белой простыне. Помню обычный вопрос:
– Как лёд на той стороне?
– Нормально… пройдёте.
По надёжно вставшему льду брали ямщика или частника на машине. Это минут десять-пятнадцать. Три недели в году, когда лёд дрейфовал, единственным средством передвижения был вертолёт. Двадцать человек в кабине. Несколько минут грохота, доза адреналина и шикарных видов. Весь этот транспорт стоил одинаково – рубль.
Особенно мне нравились вертолёт и сани. Когда был выбор – легковушка или сани, – я, минуя озадаченных бомбил, уверенно шёл к ямщику. В санном пути через Волгу таилось что-то… Метафизическое? Сюрреалистическое? Трудно сказать. Но, если заходит разговор о ностальгии, мне вспоминается именно он. Я с детства безразличен к русской архетипической символике вроде колосящихся полей, берёзок или хохломы. Однако вот эта снежная дорога что-то трогает, задевает какой-то "шнудок" – там, внутри. Без усилий вспоминаю крепкий запах лошади и мёрзлого сена. Отпечатки копыт в рыхлом снегу. Тихое звяканье сбруи, поскрипывание саней на ухабах. И вот уже город становится акварельным, теряет контуры, исчезает. А другой берег ещё не виден. Всюду бело. Только сани, кряхтя и покачиваясь, движутся сквозь метель – вне времени и пространства. Бог знает куда.
А вертолёт меня однажды здорово подвёл. Но – по порядку.
В институте я увлёкся писательством. Сочинял всё подряд: лирику, рассказы, очерки, газетные заметки. Один раз написал соболезнование. Что-то вроде надгробного слова. Помню, занёс в редакцию молодёжной газеты короткий рассказ.
– Это ты удачно зашёл, – обрадовался редактор, – ты слышал, Андропов умер? Только что сказали по радио.
– Ну и что?
– В завтрашнем номере публикуем соболезнования от граждан и организаций. Ты мне напишешь от благодарного студенчества.
– Сейчас?
– Нет, через месяц. Конечно, сейчас. И чтоб без формализма – со слезинкой, с человечинкой. Окей?
– А рассказ?
– Обещаю. Дадим на следующей неделе.
За "слезинку" мне заплатили три рубля. За рассказ – не помню, кажется, четыре.