Последней неуставной вещью, которую Лафет извлек из шаховских карманов, оказалось письмо, полученное Шаховым накануне. Письмо было от любимой девушки, очень нежное и хорошее, а к Шахову вообще редко доходили письма, и поэтому он просто физически не смог сразу после прочтения разорвать и выбросить его в мусор, как поступал обычно с письмами.
Баринов бегло осмотрел конверт и извлек из него сложенные вдвое листки, пахнущие симпатичной, изящной девушкой.
- От телки? - спросил Баринов.
Шахов кивнул и протянул руку за письмом. Баринов небрежно отмахнулся.
- Убери граблю, урод. Щас почитаем, что телки чмырям в армию пишут.
Он хотел было смять и выбросить конверт, как вдруг почувствовал, что там что-то еще есть. Запустив пальцы внутрь, Баринов извлек фотографию.
- Ох и ни хера себе! - воскликнул он, взглянув на снимок. - Вот это хуна!
- Где? Где? Покажи! - полезли из-за его плечей и локтей деды. Тут же посыпались восхищенные возгласы:
- Ну и коза!
- Вот это телка!
- А губы-то, губы, блин, рабочие какие!
- Э, Серун, а строчит она толково?
- Эх, я б такой да по самые гланды!..
- Лафет, слышь, слабо такую на роту запустить?
- Тихо-тихо, хорош, мужики, - сказал Баринов. - Кому ее?
- Дай мне, - ухмыльнулся Лафет. - Я на нее подрочу. Солдаты заржали. Баринов под общий одобрительный хохот вручил фотографию Лафету и обернулся к Шахову. Тот молчал. Во-первых, потому, что никакими протестами и просьбами все равно ничего не изменишь, а во-вторых, просто не было у Шахова уже ни капли внутренней силы на протест.
- Так, - сказал Баринов, - а теперь почитаем письмо. "Здравствуй, дорогой мой и любимый Сереженька!"…
Солдаты опять заржали, посыпались дурацкие шутки, кто-то надвинул Шахову шапку на нос, кто-то пнул под зад, кто-то зарядил по почкам.
- А я и не знал, что у Серуна есть имя! - хохотнул Баринов. - "Сереженька", мля! И за что только таких уродов телки любят…
В этот момент сквозь толпу пробился дневальный:
- Товарищ старшина, - обратился он к Баринову, - можно идти на завтрак. Все готово.
- Добро, - кивнул Баринов и повысил голос: - Ладно, письмо дочитаем в другой раз! Строиться на прием пищи!
Бестолковая толпа начала приобретать форму строя.
- Семенюк, - словил Баринов за погон какого-то молодого. - Духов с уборки территории в строй. Живо!
Семенюк, грохоча сапогами, усвистал.
- Так, а теперь, пока у нас есть еще пара минут, мы займемся Серуном, - сказал Баринов.
Он ткнул под нос Шахову полусмятый конверт.
- Ешь! - и, так как Шахов завис, прикрикнул: - Ешь давай, ублюдок! Живо! С фоткой мы твоей разобрались, письмо я потом в одиночку почитаю, чтобы сны интересные снились, а конверт куда девать? Ешь, сука, а не то…
Шахов молча принял у Баринова конверт, оторвал зубами кусочек бумаги и начал медленно пережевывать. По его щекам текли слезы.
Когда рота вернулась в казарму, Шахова подозвал к себе дедушка Советской Армии сержант Смирнов, спокойный толстогубый парень, родом откуда-то из-под Бодайбо.
- Короче, Шахов… эта… тут такое дело, - начал, запинаясь, Смирнов (говорить он был не мастак), - мне бы письмо девушке одной… ну, написать, придумать, в общем.
- Какое письмо? - одними губами спросил Шахов.
- Ну… эта… нежное и с этим… со стихом каким-нибудь. Чтоб красиво.
- Я не могу, - сказал Шахов тихо.
- Почему?
Шахов попытался придумать какую-нибудь отмазку, потом беспомощно пожал плечами:
- Здесь, в расположении, спокойно не напишешь.
- Понятно, - кивнул ему Смирнов. - Ну, тогда пойдем. И показал ключ от сушилки.
Заведя Шахова в сушилку, он прикрыл дверь, аккуратно уселся под стеночкой и уставил на Шахова ожидающий взгляд.
Деваться было некуда. Шахов опустился на табурет у окна, чтоб светлее, придвинул к себе один из лежавших на подоконнике тетрадных листков и оглянулся в поисках чего-нибудь пишущего. Смирнов торопливо подал ему карандаш.
- Значит, письмо и стихи, да? - равнодушно спросил Шахов.
- Да-да, - закивал Смирнов, - письмо и… эта…
Шахов решил начать со стихотворения. Ничего не хотелось. Голова была пустая и звонкая, как мерный таз. "Боже, какие уж тут стихи, какие, к черту, стихи…" Он сидел, тупо уставившись перед собой, чувствуя себя пустым и мертвым, а за окном, прямо перед его лицом, моросил мелкий ледяной дождь, и казарма напротив казалась нарисованным на стекле изображением, которое медленно, но неотвратимо, растворяли и смывали тяжелые капли дождя.
И тут Шахов вспомнил утренний осмотр, и письмо, и фотографию, вспомнил свою красавицу Алену, и ее глаза, и губы, и волосы, и сумасшедший запах ее тела, и ее милый, с пришепетыванием, голос, и их вечера, и ночи, и кафе "Старый Царицын", и аллею над Волгой, вспомнил все, все… И захрипел, замотал головой, задергался на табурете, силясь сдержать рвущееся наружу рыдание, и так ему стало паршиво в эту минуту, что только орать от тоски.
С бессильным ужасом подумал Шахов, что ведь никогда может больше и не увидеть этого дорогого и любимого, и родного, до самой последней кровиночки, до самого нутра, родного человека, и слезы потекли по его щекам, вместе с грязью смывая мерзкое утробное варево Пасти. Глаза его открылись, и разум стал светел, как когда-то, и он задергал карандашом по бумаге, чтобы скорее, чтобы не упустить, и выплескивал на мятый - в клеточку - листик все, что выстрадал, что понял, что не успел, не смог сказать своей котяше, своей кисунечке, все, что чувствовал с ней и к ней. Он сочинял грустную сюиту в миноре, посвященную его боли и его любви, и каждая нота, рождающаяся в его сознании, сразу же становилась звуком, печальным и тяжелым, и аккорды падали на бумагу, выстраиваясь в строки, а Смирнов испуганно и непонимающе глядел на него со своего табурета и не знал, сказать ли чего, подождать ли…
Наконец, Шахов уронил карандаш, неловко взял исписанный листок и негромким хриплым голосом, только для себя и для Бога, прочитал:
"Серые спелые стервы свирелями
Пишут историю трудною детства.
Ляг и прочти. Все, что сказано, - сделано;
Чтоб дописать, нужно только раздеться.
Чтоб дописать, надо просто зажмуриться
На солнце, которое мы выбираем,
И молча упасть на захоженной улице
В темном углу между свалкой и раем.
Лишь бы не дождь, равнодушный и лишний.
Милость Господня да будет над нами.
Ливень, конечно, слабее, чем крыша,
Но посильнее, чем чистое пламя.
Мне б в пироманию нынче поверить,
Мне бы полнеба зажечь, как во сне:
Ведь лучше тебя может быть только смерть,
Да и то только быстрая смерть в огне".
- Круто, - пробормотал Смирнов, осторожно вынимая листок из судорожно стиснутых Шаховских пальцев. - Ни хера не понятно, но красиво.
Шахов, уронив голову на грудь, плакал.
- Эта… - тронул его за плечо Смирнов, - так письмо напишешь?
Шахов не услышал.
Вдруг дверь сушилки распахнулась настежь.
- Ну нормальная херня! - заорал с порога Алик Седловицкий. - Все духи впахивают, а Серун здесь таблом щелкает.
Он схватил Шахова за загривок и поволок в сторону туалета.
- Ладно, Шахов, - крикнул вслед Смирнов, - письмо потом напишешь, а то… эта…
Туалет был загажен, как никогда.
- Рота, смирно! - заорал с тумбы дневальный, когда капитан Марченков переступил порог казармы.
- Старшина, строй роту, - привычно скомандовал Марченков вынырнувшему из каптерки Баринову и прошел в ротную канцелярию.
За его спиной послышались густо пересыпанные матерщиной слова команды. Через несколько минут в дверь канцелярии постучали и Баринов доложил, что рота построена.
- Сейчас иду, - кивнул ротный рассеянно. Марченков был не на шутку встревожен: его приятель капитан Ардатов из строевой службы штаба полка по секрету сообщил ему, что в ближайшее время в полку будет проведена очень серьезная проверка состояния дисциплины: к концу недели, мол, должны прибыть проверяющие из штаба корпуса - особисты с политработниками, - и мало тут не покажется никому. Поэтому, как посоветовал Ардатов, нужно, пока не поздно, приструнить залетчиков, подшугать остальных и на время проверки чтобы рота была в ежовых рукавицах. Во время разговора Ардатов был серьезней некуда, неудивительно, что капитан Марченков почувствовал прилив служебного рвения.
Выйдя к роте, он несколько минут вглядывался в деревянные лица солдат, потом прочистил горло и сказал:
- Уроды, с сегодняшнего дня в роте начинается новая жизнь. Меня уже достал бардак, который здесь постоянно творится, поэтому теперь каждое нарушение дисциплины я буду воспринимать как западло лично мне со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ясно?
Рота молчала. Духи просто не восприняли смысла марченковского выступления, потому что оно относилось явно не к ним. А старослужащие с нетерпением ожидали, когда ротный закончит нести свою обычную бредятину о начале новой жизни, после которой никогда ничего не меняется. У них были свои дела, к которым они спешили вернуться.
- Если я увижу хоть одну разбитую духанскую рожу… - тут он осекся, потому что заметил в строю физиономию Шахова, на которой места живого не было - Шахов! Что у тебя с лицом?
Шахова пихнули локтем, и он ответил голосом, хриплым от неожиданности:
- Упал.
- За шиздеж буду наказывать особо, - сказал ротный.
- Повторяю вопрос: что у тебя с лицом?
- Упал, - монотонно повторил Шахов.
- Старшина, роте стоять. Шахов - в канцелярию шагом марш, - скомандовал железным голосом ротный.