- Как бы электрические импульсы вашего мозга, - ответила девушка. - Не совсем понимаю, что с ними делают, но процедура именно для этого. Ну, теперь просто расслабьтесь. Когда я скажу, открывайте и закрывайте глаза, только не шевелитесь. - И уселась за консоль. Позади нее за стеклянной панелью неслышно мелькали техники, мужчина и девушка. Где аквариум, гадал Эдвин, с этой или с той стороны? Те двое поглядывали на него, как на неодушевленный предмет, смеялись своим шуткам, вместе вышли. Эдвин безотчетно разозлился так, как давно не злился. И сказал:
- Думаю, вы на самом деле не верите, будто мы вообще человеческие существа. Пара рентгеновских снимков, чертовы импульсы… виноват, извините за грубость. Я имею в виду…
- Если не возражаете, - вставила девушка, - мне надо работать.
- Правильно. Вам надо работать, и вы полагаете, будто работаете с чем-то инертным, пассивным. Позабыли, что я человек.
Девушка взглянула на него по-новому.
- Если вас мой вид возбуждает, - откровенно сказала она, - не смотрите. Можете в потолок смотреть.
Эдвин ужаснулся. Что же это тогда для нее - профессиональный риск, пережиток социального положения, некая поза, усвоенная в кино или по телевизору?
- Я совсем не то имел в виду, - сказал он. И, высказав опровержение, ощутил какое-то шевельнувшееся остаточное желание или желание желания.
- Мы здесь для того, чтоб оказывать помощь, - рассудительно молвила девушка. - Сделать вас снова нормальным. Теперь держите голову неподвижно, а глаза открытыми.
Что сказали бы доктора, размышлял он, если бы в нем опять вспыхнул секс, и он бросился бы, как сатир, на какую-нибудь цветущую белоснежную нимфу-техничку, овладев ей на ее же машине, откуда еще льется бумага с дико смазанными чернильными линиями? Фактически, предположил он, они были б довольны. Взглянул на девушку, следившую опущенным взором за неуклонно вытекавшим электроэнцефалическим графиком. Она на миг подняла глаза, встретилась с Эдвином взглядом и снова чопорно опустила.
- Теперь закройте глаза.
Закрыв глаза, он сильнее ощутил биение в глазных яблоках, пульсацию крови. Кровь была еще молода. Попытался заполнить пустое пространство гаремом - томно раскинувшиеся бедра, пупки, соски, руки, - но не почуял реакции в чреслах, только чуть сжалось горло.
- Теперь откройте.
Эдвин, охваченный ненавистью, сорвал с девушки форменную белизну, разодрал цветные, скрытые под ней одежды, грохнул ее об стеклянную панель. Она чопорно смотрела вниз. Ничего хорошего не вышло: самый яростный воображаемый акт не вызвал никакой реакции. Он вздохнул - просто лежачая фигура в полосатой пижаме на жесткой лежанке, в смешной сетке с электродами на волосах, питающая машину.
- Не двигайте головой. Теперь снова закройте глаза.
Эдвин задумался о статейке, которую предназначал для журнала популярных исследований английского языка, - статья о билабиальных фрикативных звуках, столетиями присутствующих в разговорном английском. Разумеется, Сэм Уэллер не заменял "v" на "w" и обратно, он использовал в обоих случаях одну и ту же фонему - билабиальный фрикатив. Но писатель вроде Диккенса, фонетически не образованный, думал, будто слышит "v", ожидая "w", и "w", ожидая "v".
- А теперь, - сказала девушка, - не открывайте глаза. Крепко закройте. Я сейчас пущу очень сильный свет. Постарайтесь держаться совсем неподвижно.
Казалось, руки в его мозгу тесно сомкнулись вокруг билабиального фрикатива, защищая его от всех этих людей с их белыми халатами, светом, гудящими машинами. Затем последовала вспышка: резкий цветной узор выгравировался изнутри на веках, безобразный, в чем-то непристойный.
- Ох, Господи Иисусе, - сказал Эдвин, - это ужасно.
- Да? - бросила девушка. - Ну-ка, еще разок.
Снова четкий непристойный узор - конусы, кубы, шары зловещих цветов, которым он не смог подобрать определение. Гудение мотора смолкло.
- Хорошо, - объявила она. - Все. Теперь можете открыть глаза. - Загудела столь же немелодично, как аппарат, снимая с Эдвина сетку, собирая влажные соленые ватные тампоны. Потом с холодной индифферентностью разрешила: - Можете теперь вернуться к себе в палату.
Эдвин стоял в коридоре, трясясь от трудно объяснимой злости.
- Сука, - выдавил он сквозь зубы, - сука, сука. - Но уже забыл девушку электроэнцефалографа. Непристойная вспышка как бы породила внезапную и весьма неожиданную ненависть к жене. Он чувствовал себя оскорбленным тем, что она сочла необходимым солгать, чтобы не оскорбить его чувств. Взглянул на часы у себя на руке: почти полдень. Надо ей позвонить, до конца разъяснить, что она вообще не обязана навещать его, если не хочет. Или, лучше: он будет весьма признателен, если она вообще перестанет его навещать. "Оставь меня, - хотел он сказать, - с моей болезнью и с моим билабиальным фрикативом". Потом понял, что, разумеется, вообще не сделает этого. Кроме того, предвидел утомительность поисков меди на телефонный звонок. Ну и ладно, решил он.
Она пришла в тот вечер, одна, сопя от подлинной простуды, и Эдвин сказал, неизбежно должен был сказать:
- Не надо бы тебе приходить.
- Я сама тоже так думаю, только мне показалось… ну, в конце концов, тебе не слишком-то весело лежать тут, никого не видя.
- Но ведь я хочу видеть не просто кого-нибудь, правда?
- Наверно. Ох, как мне хочется, чтоб все кончилось. - Слова выговаривала лихорадочно, словно ее несостоятельность по отношению к его болезни превосходила простое сочувствие любящей жены. И Эдвин подумал, что она безусловно посвящена в определенные тайны его болезни и прогноза. Шейла всегда с трудом хранила секреты: утрата свободной возможности разболтать все именно тому, кому меньше всех следует знать, была для нее мукой смертной; Эдвин связывал это с ее сексуальным непостоянством. И сказал:
- Если Рейлтон открыл тебе что-то, о чем меня не стоит ставить в известность… ну, ты меня вполне хорошо знаешь. Я все могу вынести. А секреты люблю не больше, чем ты.
Она нервно вскочила с койки.
- Я тебе уже сказала, - сказала она. - Ничего подобного, просто все будет хорошо, нечего волноваться, и все. Честно. - Взгляд умоляющий. - Наверно, - сказала она, - теперь мне действительно надо идти. Чертов звонок зазвонит с минуты на минуту, а я ненавижу, когда мне велят уходить.
- Но ты ведь только пришла. Еще полно времени.
- Слушай, - осторожно сказала она. - Ничего хорошего не получается. Я хочу сказать, все жутко неестественно. Нам фактически нечего сказать друг другу, и мы оба тайком поглядываем на часы. Правда? Такие вещи просто ненормальны, и я из-за этого дергаюсь. И ты знаешь, как я ненавижу больницы.
- Ты имеешь в виду, что не хочешь меня навещать, да?
- Ох, нет. Просто, пока ты тут, мне все кажется, будто это на самом деле не ты. Ведь так и есть, да? Ты больной. Как бы ждешь… понимаешь, о чем я? - как бы ждешь оживления. Кроме того, я терпеть не могу быть у всех на виду, и поглядывать на часы, и… это все неестественно. Поэтому, если не возражаешь, я не приходила бы каждый вечер.
- Ну, - медленно вымолвил Эдвин, - если ты в самом деле так это воспринимаешь. Знаешь, я понимаю, не думай. Может быть, - спросил он, - письма мне будешь писать?
- Да. Могу. Да, хорошая мысль.
- Хотя кажется глуповатой, не так ли, когда ты живешь всего в паре сотен ярдов отсюда.
- А, - живо подхватила Шейла, - в "Якоре" полно народу, который с большим удовольствием будет к тебе приходить. Чтоб тебе не было чересчур одиноко.
- Хорошо, если хочешь. Ты имеешь в виду, что мне следует ждать процессии колоритных бедняков, увеселяющих мое одиночество?
- Ну, такое предложение мило с их стороны, правда?
- А когда ты ко мне снова придешь?
- О, через несколько дней. В выходные. Пожалуйста, Эдвин, ничем меня не связывай. Знаешь, как я это ненавижу. Честно, скоро приду.
Глава 7
Для дальнейших анализов требовался не просто один оператор в белом халате, поэтому представилось больше возможностей для обращения с Эдвином как с неодушевленным предметом. Можно было обсуждать его, беспомощного на подвальном столе, или, при склонности к общению между собой, игнорировать. Анализы становились интимными и пытливыми, его чаще ощупывали, поворачивали, чаще журили его непослушные члены. Но когда он становился особо пластичным, податливым, поглаживали и трепали, возвышая до уровня домашнего животного.
Доктора хотели сделать артериограмму. Сестра - розовый пудинг с алыми губами - ввела в ягодицу транквилизатор, потом Эдвина вкатили в лифт, повезли вниз. Радостные приветствия рентгенологов - женщин более зрелых, может быть, более непорочных по сравнению с теми, кого он знал прежде. Его перетащили на операционный стол под сопла и глаза рентгеновского аппарата; в ожидании доктора, которому предстояло вскрыть артерии, шли веселые разговоры и суета.
- Я новый тубус вставила, Мейбл.
- О-о-о, хорошо-о-о. - Визг над головой Эдвина.
Эдвин видел перевернутые лица, без интереса глядевшие на него. Перевернутое человеческое лицо ужасно: слишком много отверстий; гораздо чудовищнее любого чудовища из космического пространства.
- И что она тогда сказала?
- Говорит, не собирается всю жизнь ждать, высматривать подходящего. Когда найдет, говорит, в любом случае поздно будет.
- Неужели надеется дождаться подходящего? Ты ее прическу видела? - Презрительное фырканье.