- Начало - самое лучшее время, правда? - сказала Энни. Она крутила в пальцах стебельки цветочков. Дункану они уже были неинтересны, он искал что-нибудь еще.
Сидя на краю кровати Чарльза, протянуть руку и выдвинуть ящик. Хочу тебя. Энни. Открытка из музея Фитцвильяма. Даты нет.
Двое мужчин по-прежнему шли далеко впереди.
- Чарльз, подумай как следует. Ты говорил Дженни что-нибудь обо мне или о "Паводке"?
- Стал бы я ей о чем-то таком говорить! Роберт, я же ее едва знаю.
- Она когда-нибудь оставалась в твоей квартире одна?
- Нет. Правда, вчера… но ты-то ходил в полицию в понедельник.
- Вы все прошлые выходные провели вместе, так?
- Да, и она все время была у меня на глазах. Печатала мою статью.
- Где она печатала?
- В гостиной, за столом. Я играл ей на пианино.
- Весь день?
- Ну, не весь день. Мы еще кое-чем занимались.
- Чем?
- Роберт, а сам догадаться не можешь?
- Но не целый же день, Чарльз. Когда она была у тебя в квартире, были такие моменты, когда ты не знал, что она делает?
- Ну, не мог же я все время глаз с нее не спускать - но, Роберт, даже если ты прав, что она могла у меня найти?!
- У тебя оставалась копия "Паводка"?
- Не знаю… слушай, Роберт, ты что, правда думаешь, что я стану подозревать Дженни? Да она и мухи не обидит. Или ты хочешь, чтобы я за ней шпионил?
- Ну, мы же не знаем - может, она сама за нами шпионит. У нее была возможность пошарить у тебя в квартире. Представь: она нашла у тебя что-то такое, что ее напугало; она наверняка даже представить не могла, что ты - автор подрывного памфлета. Она поняла, во что вляпалась, - и испугалась, Чарльз. Она вдруг поняла, как мало она тебя знает. Ее воображение заработало, она накрутила себя как могла - и назавтра отнесла находку в полицию.
- Она не могла ничего отнести в полицию.
- А ты провожал ее на вокзал?
- Ради бога, Роберт, что ты несешь?! На каком основании…
- Чарльз, они знают про "Паводок". Так что с нами теперь что угодно может произойти. Как-то они узнали.
Дженни и Энни теперь говорили о Дункане. Мальчик вприпрыжку бежал рядом.
- На следующий год уже в школу пойдет. Может, тогда и я снова выйду на работу.
- А вы не думаете второго родить?
- Да нет. Я и так вполне счастлива. - Однако Энни не производила впечатление счастливой женщины.
- Это ведь Чарльз познакомил вас с Робертом?
Энни вспыхнула:
- Это вам Чарльз так сказал?
- Просто он как-то упомянул, что был дружен и с вами, и с Робертом.
Мужчины остановились перед воротами. Дункан помчался к ним, чуть позже подошли и женщины. Створки ворот были обмотаны цепью, на которой висел замок. Чарльз предложил помочь женщинам перелезть через ограду.
- А это можно? - спросила Энни.
- Не вижу причин, почему нельзя. - Чарльз уже взобрался наверх. - Давай руку, Энни.
Дженни наблюдала за тем, как другая женщина взялась за руку Чарльза; он поддерживал ее за талию, пока она забиралась на ворота. Потом Роберт подсадил Дункана; настал черед Дженни. Все в порядке, сказала она Чарльзу, она и сама справится.
- Пожалуй, не будем уходить далеко, - сказала Энни. - Дункан уже устал. Еще немножко - и вернемся к машине, поедем обедать.
- Я не устал, мам!
- Но ты, наверное, уже кушать хочешь?
- Не хочу кушать.
Они пошли дальше. Роберт и Чарльз теперь приотстали.
- Так чего ты от меня хочешь, Роберт?
- Будь осторожен, очень осторожен. Убедись, что у тебя дома нет ничего, что можно будет использовать против тебя - обыщи всю квартиру сверху донизу, пока за тебя это не сделал кто-нибудь еще.
- Ты серьезно считаешь, что они будут что-то предпринимать?
- Это уж им решать. Может быть, все обойдется, настоящих улик у них нет - даже если им принесли копию "Паводка" из твоей квартиры, надо еще доказать, что ты или я имеем к ней какое-то отношение. Ну, лежит у тебя чье-то там сочинение - может, удастся отделаться штрафом. За хранение запрещенной литературы.
- Но ведь расспрашивали-то тебя. С чего они взяли, что ты с этим как-то связан?
Роберт замедлил шаг:
- У меня есть одна версия. Когда я к ним пришел, мне сказали, что они меня не проверяют, что им просто нужна моя помощь, чтобы найти кого-то другого - словом, что им нужны мои показания по совершенно другому делу. А потом стали расспрашивать о Ганимеде. По-моему, они хотели вытянуть из меня сведения о тебе, Чарльз. Если Дженни нашла у тебя дома копию "Паводка" и отнесла ее им, они наверняка заинтересовались, откуда она у тебя взялась, кто это написал, кто распространял, ну и все остальное. И тогда они стали искать людей, кто мог бы рассказать им о тебе как можно больше. И вышли уже на меня. Чтобы я на тебя донес. Думаю, именно этого они от меня и хотели. Конечно, я им ничего не сказал.
- А как насчет Дженни?
- Чарльз, они используют все возможные способы надавить. Они могут любого заставить на них работать. Она замужем?
- Чушь какая.
Женщины снова остановились. Дункан заявил, что устал и хочет кушать. Энни сказала, что пора возвращаться к машине.
На обратном пути Дункан восседал на плечах у Роберта. Он подобрал где-то длинную травинку, которой щекотал остальных. Однако его игру поддержала только Дженни: она шла впереди Роберта, и с высоты отцовских плеч Дункан дотягивался стебельком травы до ее волос и шевелил их, пока она не делала вид, что ее беспокоит непонятно что, и не начинала ловить травинку, не поворачивая головы. До машины дошли быстро. По дороге почти не разговаривали.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
13
Дорога из Кремоны в Милан и обратно занимает около часа в один конец. Каждый день, с понедельника по пятницу. За неделю набирается прилично часов, проведенных в поезде, - но это все равно лучше, чем жить в Милане. Тем более что в поезде я пишу - мы уже дошли до тринадцатой главы, а я работаю над своей книгой всего лишь месяц! Если так пойдет дальше, я закончу роман еще до лета.
Я всегда любил поезда; мои самые ранние воспоминания - как мы с отцом ходили смотреть на паровозы. Неподалеку от дома, где мы тогда жили, как раз проходила узкоколейка. Я почти не запомнил тот дом; смутно помню узор на коврике в прихожей; и еще - как я однажды увидел, как из-под крышки оставленного без присмотра чайника вырываются тугие вьющиеся струйки пара (и этот пар навел меня на мысль, что наш дом и все наши вещи однажды могут сгореть дотла). Зато наши "походы на узкоколейку" я помню гораздо отчетливей. Мы смотрели с холма на рельсы, проложенные внизу, причем всегда старались встать так, чтобы видеть семафор. Вокруг было тихо; я замирал в ожидании, и как рыбак ждет, когда дернется поплавок, так и я ждал сигнала семафора. "Горит! Горит!" - кричал я, когда семафор загорался, и вскоре по рельсам проходил паровоз, выпуская клубы дыма. Я изо всех сил махал ему рукой (за другую руку меня крепко держал отец), и нередко случалось, что машинист, высунувшись из кабины, глядел на вершину холма и махал мне в ответ. Я до сих пор помню этих машинистов - или, может, я помню лишь одного машиниста, чье лицо сохранилось у меня в памяти после стольких лет, но пририсовываю ему разные лица и разные жесты; не важно - так вот, машинист, которого я помню, был одет в синий комбинезон и кепку, и даже с вершины холма я отчетливо видел грязные полосы смазки у него на лице и на руке, когда он мне махал. Может быть, именно поэтому поезда и привлекают мальчишек - ведь машинисту не просто можно ходить по уши грязным, извозиться в грязи с головы до ног - это его прямая обязанность.
Я точно не знаю, что делал мой отец во время этих "походов". В те минуты он был для меня немым якорем, который держал меня на вершине холма, не давая свалиться вниз, да и просто на всякий случай - если я вдруг начну бегать и прыгать в радостном возбуждении. Как я понимаю уже сейчас, поезда были ему совершенно неинтересны; его радостью в этих прогулках было мое удовольствие, мой восторг. А может быть, эти минуты на вершине холма над железной дорогой были для него удобной возможностью побыть наедине со своими мыслями. Будь у меня свои дети, я бы, наверное, знал ответ на эту загадку.
Но Элеонора с самого начала ясно дала мне понять, что на роль матери она годится не больше, чем я - на роль священника. А это вопрос не из тех, которые можно решить уговорами или спорами. Иногда мне казалось, что она все-таки поддалась на мои уговоры; я же видел, как она восхищалась чужими детьми и с какой теплотой говорила о беременных подругах. Но потом-то я понял, чем ее так умиляли чужие дети - именно тем, что они чужие.
Я познакомился с Элеонорой в поезде, совершенно не похожем на тот, в котором я еду сейчас. Это было вскоре после того, как я перебрался сюда; моя "иностранность" и плохой итальянский превращали любую житейскую мелочь в сложное и затруднительное мероприятие, требующее немалого напряжения мысли. Поэтому я был рад, что сижу в купе один и мне не надо общаться с попутчиками, не надо мучительно думать над каждой фразой, чтобы они меня поняли. Но когда Элеонора вошла в купе, села напротив меня и вежливо мне кивнула, мне, как никогда, захотелось облечь свои мысли в слова - тем более именно в те слова, которые я хотел ей сказать.
Я рассказал ей о внутренней политике Британии, о том, почему я решил бросить все, что у меня было там, и уехать в Италию. В изгнание. И еще я рассказал, что хотя там, на родине, я читал лекции по математической физике, здесь я зарабатываю на жизнь уроками английского.