- Спать. Я нынче чтой-то плохо спал... - пробормотал Санько и сел на место.
- Пока до Воркуты в гости к Хану будешь чухать на поезде, и отоспишься, - смеясь, сказал Удмурт.
- Искать пойдем, - сказал Остапенков.
- Такой дождь, - уныло сказал второй "черпак".
Остапенков обернулся к нему.
- Не понял, - проговорил он, - что вы тут делаете?
- Да мы... - "Черпак" смущенно улыбнулся.
- Пойдем, Серега, спать, - позвал его первый "черпак", и "черпаки" ушли, пришибленно улыбаясь.
- Я тоже думаю, что капать он не пойдет, - сказал Остапенков.
- Значит...
- Одно из двух: сидит у какого-нибудь земляка или ползет мимо КПП.
- Я этому гороховому шуту роги поотшибаю, я ему... - Удмурт осекся. - Слыхали? - Послышался второй взрыв. Минуту спустя опять бухнуло. Солдаты вышли на улицу, в темноту и дождь.
- Первую батарею обстреливают, - сказал дневальный. - Минометы.
На краю полка в черноте пыхнули огни и раздались деревянные звуки - батарея открыла ответный огонь из гаубиц.
- Как бы тревоги не было, - пробормотал Санько.
Разорвались мины, и тут же им ответил хор гаубиц: бау! бау! б-бау-у! На краю полка закраснели трассирующие очереди, - пересекаясь, они уходили во тьму. Треск автоматов был едва различим в неумолчном хлюпанье и стуке дождя по крыше "грибка". Мины стали рваться чаще. Заработали пулеметы и скорострельный гранатомет. Лил дождь, гаубицы кричали: бау! бау! - и ночь с мясистым треском разрывалась, брызжа во все стороны огнем.
"Деды" вернулись в палатку. Они стояли возле печки, курили и молчали. Возможность тревоги тяготила, воевать ночью под зимним дождем не хотелось, хотелось залезть под одеяло и, послав все к черту, погрузиться в домашние сны.
- Вот же! А? - сказал тонким чужим голосом Санько.
- Что? - резко спросил Остапенков.
- Что, что! Да хрен с ним, пускай он хоть икону на пузе таскает!
- Да? - Остапенков прищурился. - А если мне завтра с ним в бой? В атаку, мм?
- Вот именно, - поддакнул Иванов.
- Он же убежит, - продолжал Остапенков, - бросит автомат и смоется, тебе будут шомполом глаза прокалывать, а он будет сопли пускать и уносить ноги, а? Этих баптистов и адвентистов... на полюс всех, чтоб не воняло здесь ладаном! К ... матери! К... матери!
- Я эту породу изучил. А к этому одуванчику давно присматриваюсь, - сказал Иванов. - Как он на того пленного смотрел...
- Он чистеньким хочет!.. Но ни хрена! - Остапенков потряс кулаком. - Ни хрена. Лучше пускай сразу вешается. Или он станет настоящим разведчиком, или пусть убирается, в разведроте ангелочкам не место.
- Остап, - вдруг послышался насмешливый голос сбоку, - а Остап.
Остапенков вздрогнул и обернулся. Сквозь прутья спинки койки на него глядел бывший сержант Жаров. Он лежал под одеялом, заложив руки за голову.
- Не бойся, это я, - сказал Жаров.
- Я боюсь? Тебя, что ли? - Остапенков расслабил усилием воли мышцы лица, но улыбка вышла судорожной - дернулись щеки, дрогнули губы, шевельнулись брови, и опять лицо затвердело.
- Ну, теперь ты меня не боишься, - сказал мирно Жаров.
- Я тебя никогда не боялся.
- Это тебе так кажется сейчас. Блазнится. Мне тоже иногда блазнится, что я Хана не боялся. А боялся, хоть был одного призыва с ним. - Жаров взял с тумбочки пачку, вытащил сигарету и закурил. - Я тут смотрел, как вы потрошите этого сына, и... Сказать тебе, Остап, одну вещь?
- Ну.
- Жалеть будешь. Потом.
- Я-а? Ха-ха-ха.
Скрипнула дверь, все обернулись и увидели в проходе человека с почерневшим лицом. Он стоял в дверном проеме, с него густо капало, и за его спиной шелестела, хлюпала и взрывалась ночь. Дневальный пихнул его в спину и затворил снаружи дверь. Стодоля молчал. Все смотрели на его сырой, обвисший бушлат, старую, давно отслужившую свой срок шапку с подпаленными ушами, на разбитые огромные грязные кирзовые сапоги, на его синие губы, мокрый острый нос и ямы глаз.
- Ты вон к печке иди, - сказал Удмурт.
Остапенков бросил взгляд на Удмурта и снова вперился в Стодолю.
- А-а, - хрипло сказал Остапенков, - явление...
Стодоля молчал.
- Где был? - спросил Остапенков.
Стодоля поднял на него глаза, пошевелил губами.
- Что-о? Не слышу!
- Я верую, - повторил Стодоля.
Марс и солдат
1
В комнате было светло, - ночью выпал снег. Первый снег всегда радовал и бодрил, но нынче старику было нехорошо. Он проснулся, увидел белую Москву и вдруг подумал, что этот первый снег - последний. Старик прогнал эту мысль, черную мысль о белом снеге, он заставил себя думать о других вещах, и он думал о других вещах, но что-то там внутри сохло от тоски, ныло и саднило. И ведь боли утихли в старом теле, и сердце стучало ровно, и голова ясна была, а муторно было на душе. Старик грустно зевнул и нахмурил густые черные брови.
После завтрака старик в синем спортивном шерстяном костюме сидел в кресле, сложив белые рыхлые руки на мягком большом животе, и глядел слезящимися глазами на белую Москву, на свою белую огромную Москву...
2
Сорокопутов покатался по тесному темному гроту и немного согрелся; он скорчился, подтянул колени к груди и замер. Руки, схваченные за спиной веревкой, были тяжелы и полумертвы. Время от времени он шевелил пальцами, но кровь все равно слишком медленно просачивалась в сдавленных сосудах, и кисти мерзли и немели все сильней. Сорокопутов не знал, сколько времени он провел в этой каменной щели, может, день, может, сутки. Хотелось пить и курить.
Было холодно. Сорокопутов лежал на боку, свернувшись калачом, и слушал глухие звуки боя, возобновившегося недавно. Ватно ударяли по горам снаряды. Это вселяло надежду. Впрочем, надежда ни на миг не покидала его, он с самого начала знал, что это чушь и бред, и вот-вот он услышит крики "ура!", тяжелая плита отодвинется, и ловкие заботливые руки вытянут его из этого склепа, разрежут веревку, поднесут горящую спичку к сигарете. "Ну, Сорокопут, как же это тебя угораздило?" - "Да черт его знает, мужики. Как-то так получилось. Как во сне". - "Ладно, Сорокопут, зато будет что порассказать на гражданке".
Он знал, что именно так все и закончится. Было такое предчувствие, предчувствие удачи никогда еще не подводило. Все будет хорошо, надо запастись терпением и ждать.
И Сорокопутов лежал на камнях, прислушивался к взрывам и ждал.
3
"Как это у поэта? То ли снег, как черемуховые лепестки, то ли цветущие черемухи будто снегом занесены, - подумал старик в синем спортивном костюме, глядя в просторное окно на заснеженный город. - Скорее бы весна... Дожить бы". Он взял томик своего любимца. В печали он любил читать эти стихи, хотя от них на душе делалось еще грустнее. "Все они рты поразевали бы", - мелькнула мысль. Он вообразил этих всех с разинутыми ртами, - глядят круглыми бараньими глазами на томик стихов в державных руках. Он и этот поэт, гуляка, скандалист, бабник и самоубийца. "Да! Люблю!.." - мысленно сказал старик всем этим и горько улыбнулся. Он надел очки в золотой оправе, раскрыл томик, медленно перелистнул несколько страниц и нашел про снег и черемуху: "Сыплет черемуха снегом..."
4
Все будет хорошо. Главное, чтобы не покинуло предчувствие удачи. Главное... Да, главное... что главное? Ну... это...
Сорокопутов висел на суку над мутной далекой рекой, руки были связаны, и он держался за сук зубами; зубы с треском выкорчевывались из десен, выплевывать их он не мог, приходилось глотать твердые зубы. Сейчас он сорвется и рухнет в реку и убьется. Он сорвался и полетел вниз, плавно опустился в воду, напряг руки, веревка лопнула, и он поплыл. Светило солнце, вода была тепла, по берегам краснели крупные цветы на зеленых кустах. Низко над водой летали какие-то неуклюжие птицы, ласковые пушистые птицы с женскими глазами, они задевали его крыльями, и он смеялся...
Сорокопутов проснулся и подумал, что когда-то видел этот сон. Или нет, это было на самом деле. Да, было. Он с другом рыбачил в конце мая на Днепре, было жарко, и они купались, а в небе носились чайки и парили цапли и аисты. Выкупавшись, они лежали на песчаной косе, на желтой горячей косе. Вечером сидели у костра, пили чай и слушали, как плещутся щуки, а ночью шел дождь, и утром вокруг палатки зацвел шиповник.
Звуки боя стали ближе. Где-то совсем рядом рвались гранаты и неумолчно бил крупнокалиберный пулемет.
Что там? День? Ночь?
Ура!.. Ну, кричите "ура!" - косите духов очередями и выпускайте меня на волю, ну, где вы, трусы!..
Сорокопутов ждал.
Главное вот что: не потерять веру. Гибнут до времени все те, кто не верит в свою счастливую звезду. А он верит. Он знает, что скорей солнце развалится на куски. До срока уходят слабоверцы и те, кто не понимает жизни и не знает, что такое счастье. А он понимает и знает - это ночной дождь и зацветший утром шиповник.
Сорокопутов вздрогнул, услышав каменный скрежет. Плита отодвинулась, и в грот ворвался резкий свет, как если бы сюда направили лучи десятков мощных прожекторов. В грот хлынули звуки очередей и взрывов, Сорокопутов оглох и ослеп. Чьи-то руки схватили его за ноги и выволокли из каменной щели.
Он жмурился и ничего не видел. Потом он различил яркое небо и белые вершины и увидел над собой людей в длиннополых рубахах, меховых безрукавках, шерстяных накидках, чалмах и каракулевых шапках. Свет выбил из его глаз слезы, капли медленно потекли по грязным щекам. Над головами людей с темными осунувшимися лицами висели занесенные первым снегом вершины. Стылый воздух дрожал от взрывов и очередей.