Митрополит Серафим Чичагов
И этот тип нам столь же хорошо знаком. Думается, мы верно поступим, если перенесем характер должности Иосии на свойства его личности: вот уж действительно казначей. Хозяин. Основательный, крепкий, крутой и самовластный – сам настоятель ему не указ. Что ему здешний монастырский начальник – у него связи-то в самой Москве и Петербурге. Многие знатные лица допускают его до своей персоны, благосклонно выслушивают, принимают в нем всяческое участие. Его и в Саров-то взяли по настоятельной просьбе царевен Марии Алексеевны и Феодосии Алексеевны, сестер самого Петра. С такой-то поддержкой – что ему ужиматься, тесниться – можно развернуться во всю ширь. А если это не всем по нраву, и прежде всего настоятелю Иоанну, с которым наверняка еще предстоит столкнуться? Что ж, самый надежный способ – заручиться поддержкой преданных ему людей. Поэтому стоит ли удивляться тому, что казначей Иосия не стал особенно придираться к Георгию, закрыл глаза на отсутствие документов и зачислил его в братию. Это был свой, нужный человек, столь ему обязанный и поэтому готовый ради него расшибиться в лепешку. Казначей Иосия, конечно же, сразу взял его под крыло, стал ему покровительствовать – тем более что это был удобный случай лишний раз продемонстрировать свою власть настоятелю Иоанну.
Но каверзный характер Георгия не преминул сказаться. Мало того, что он поработил своего покровителя, вынужденного его постоянно выслушивать, – во время бесконечных исповедей перед Иосией (а он стал духовником Георгия), покаянного битья себя в грудь, надрывного плача о своих грехах всплыла роковая тайна. Всплыла, как чудище из-под коряги во всем своем безобразном обличье, с выпученными глазами, рачьими клешнями и козьими рожками – Иосия не мог не содрогнуться. Оказывается, однажды Георгий заболел и настолько тяжко, что никакой надежды на выздоровление не было, и врачи лишь старались, насколько возможно, облегчить его страдания: приговор ему был подписан. А таких, как Георгий, угроза смерти (иные, укорененные в православии, ее воспринимают спокойно и мудро) доводит до безумия, они мечутся в истерике, судорожно хватаются за любую возможность исцеления. Тут-то и рассказали ему про старичка. Мол, живет неподалеку на заброшенной мельнице знахарь-колдун, который водится с нечистым, варит всякие зелья, исцеляет заговорами и ворожбой, – иными словами, силой бесовской. И Георгий не устоял, такой обуял его страх перед преждевременной кончиной:
– Ведите! Ведите же! Умоляю! Немедленно!
И его отвели к старичку.
Вот и мельница, покосившаяся, полусгнившая, почерневшая. Постучались. Толкнули кособокую дверь. Вошли. Знахарь высунулся из-за угла как-то боком, согнутый, горбатенький, одно плечо выше другого, руки прижаты к бокам, словно их свело. И лишь только глянул на Георгия искоса из-под косматых, нависших (глаз почти не видно) седых бровей, сразу спросил:
– А от Христа отречешься? Тогда вылечу.
Георгий вздрогнул от ужаса, заслонился рукой, попытался оттолкнуть от себя наваждение, но рука ослабла, и губы сами произнесли:
– Отрекусь.
Мельник так же боком шагнул к печужке, открыл дверцу, взял уголек, а затем уколол ему чем-то палец так, что показалась капелька крови:
– Пиши.
– Что писать?
– А то, касатик, что отрекаешься от распятого и отдаешь себя во власть повелителя нашего, господина, – тут он наклонился к самому уху Георгия и вкрадчиво шепнул: – дьявола.
Георгий вновь попытался оттолкнуть надвигающийся кошмар, замотал головой, обхватив ее руками.
– Нет, не напишу.
Но мельник сам вложил ему уголек в пальцы.
– Напишешь. Умирать-то кому охота.
И подмигнул ему улыбчиво – так, словно меж ними все уже было решено и улажено.
Глава семнадцатая. Письма разорвать нельзя
Мельник сдержал слово, Георгий выздоровел, пугающий призрак смерти растаял, рассеялся в воздухе, для него снова засияло солнце, словно омытое и обновленное отшумевшими грозами, заблестела матовым серебром роса, зашелестела листва, запели и засвистали на разные голоса птицы. Но радовался он этому недолго, поскольку его стала мучить другая болезнь – раскаяние. Георгия неотступно преследовала мысль, что совершил он нечто ужасное. Со всей остротой он стал осознавать, что телесно-то он излечился, а вот душу свою погубил, а это, может быть, еще страшнее. Как же спастись? Исповедаться и покаяться, но перед кем? Кто возьмет на себя тяжкое бремя – отпустить такой грех? Странствуя по монастырям, Георгий искал – пытливо всматривался, мысленно оценивал, прислушивался к словам, примерялся. Разные ему встречались духовники, и седые как лунь, бледные от постов, почти бесплотные, и, напротив, тучные, упитанные, раздобревшие, краснолицые, но ни на ком он не решался остановить свой выбор. Лишь только покажется ему кто-то годным, как воображение тотчас рисует: услышав его исповедь, этот еще больше побледнеет, и у него затрясутся руки…, у этого на лбу выступит пот и задергается щека…, этот онемеет и выпучит оловянные глаза. Подступало отчаянье, и он готов был подумать, что суждено ему вечно скитаться, как Каину, убившему Авеля.
И вот тут-то повстречался ему казначей Иосия. Едва заговорив с ним, Георгий сразу смекнул, что тот ищет опору в преданных и надежных людях, и поэтому прикинулся раболепным, угодливым, слабым и жалким, готовым присягнуть и верно служить – таким, каким и был ему нужен. Но и Иосия ему нужен таким, каким он был, – властным, своенравным, крутым на расправу, но и щедрым на ласку. А главное, способным отпустить любой грех, лишь бы это не было изменой ему самому: измены он не простил бы. Иначе говоря, не беда, что грешен, – лишь бы был целиком и полностью свой. И даже более того: иной грешок и полезен тем, что позволяет держать в коготках, как кошка держит пойманную мышь: сколько ни пищи, не вырвешься.
Словом, руки у Иосии не задрожали бы и щека не задергалась.
И Георгий на исповеди открылся. Открылся с замиранием сердца, накатывающими волнами панического страха: что-то теперь будет? Не сказать чтобы исповедник и бровью не повел – нет, от услышанного Иосия судорожно сглотнул, поперхнулся, а затем долго откашливался, содрогаясь всем телом: все-таки и его проняло. Но Георгий сразу почуял, что в конце концов грех этот исповедник покроет, спишет, хотя и надо ему, конечно, показать, как много берет на себя при этом. Показать, чтобы знали и помнили, в каких у него должниках…
Представим себе и попытаемся в нескольких штрихах набросать эту сцену.
– Письма, письма! – потребовал Иосия, морщась половиной лица и тряся рукой так, словно выражаемое им нетерпение и досада вызывались желанием тотчас, немедленно получить то, о чем он просил. – Дай-ка их сюда.
– Они у меня спрятаны в келье. – Вместо того чтобы броситься за письмами, Георгий застыл на месте, словно ему не хватало побуждающего взгляда, окрика или даже пинка.
– Так неси же! – закричал Иосия, не понимая, чего тут еще можно ждать и медлить.
Георгий и сам удивился, что еще не выполнил столь грозного повеления. Через минуту он вернулся с письмами в руках.
– Вот, отче… – Второпях даже запыхался, часто дышал.
Тот бегло глянул. Местами было неразборчиво, да и уголь стерся, но главное он все-таки разобрал.
– Да, отречение. Иначе не назовешь. От Христа отрекся, бес! – Он сжал кулак и, не находя ему другого применения, ткнул Георгия куда попало, в лоб, плечо, грудь.
– Нечистый, нечистый попутал. – Георгий попытался поймать и поцеловать казначею руку.
– Разорви на клочки, уничтожь. Немедля.
Иосия отдал ему письма и отвернулся, чтобы не видеть того, что будет сейчас же выполнено.
– Нельзя, – в спину ему на отчаянно-плаксивой ноте произнес Георгий.
Тот, не поворачиваясь, сухо спросил:
– Почему?
– Бог меня теперь не защитит, а дьявол накажет. Накажет до смерти. Так мельник сказал. Велел хранить письма-то. Хранить как зеницу ока.
– И то верно. Разорвать так просто нельзя. – Иосия повернулся и снова взял письма в руки. – Тогда вот что… грех я тебе отпускаю, что будет заверено грамотой, документом, который мы вместе с письмами спрячем. Спрячем в святом месте, под алтарем, чтобы Бог видел. Может, и он тебя, поганца, простит. Ведь поганец же?
– Поганец, поганец, – радостно согласился Георгий.
– И с таким поганцем я теперь повязан. Такое на себя взял. Смотри у меня. Если предашь…
– Никогда, отче. Вовек милости твоей не забуду. – Георгий все-таки изловчился, поймал и поцеловал.
– То-то же…
– Отче… – Георгию оставалось разрешить еще одно, последнее сомнение, – а может, вместо документа епитимию наложишь, поклоны заставишь бить, от церкви отлучишь на год?
– Нет, от церкви не отлучу. Ты мне нужен. Да и слаб ты, больно хлипок для настоящей епитимии, не сдюжишь. – Тут Иосия задумался о чем-то своем, вплотную наклонился к Георгию и перешел на свистящий шепот: – Нам другой вопрос надо решить, поважнее…