Первый Саровский поселенец – пустынножитель монах Феодосий
Глава шестнадцатая. Два портрета
Снова откроем "Летопись": "В 1733 году по ложному доносу на Саровскую пустынь пало подозрение в сношении ее иноков с неким Радышевским. 14 апреля 1734 года о. Иоанн был арестован, по распоряжению страшной в то время тайной канцелярии, отправлен в Петербург и там заключен в крепость. Когда прибыли посланные арестовать его чиновник тайной канцелярии и солдаты, о. Иоанна не было в обители, так как он отлучился по монастырским надобностям в г. Темников. Возвращаясь оттуда, о. Иоанн встретил на дороге эту военную команду. Его привели в Саров, но не впустили в обитель и не дозволили иметь сообщение с братией. Настоятель о. Дорофей и братия вышли за ворота монастырские, куда вывели о. Иоанна, окруженного стражею, и чудный старец простился со всеми, сотворив три земных поклона без слов. Рыдания братии надрывали сердца, ибо все предчувствовали, что не придется им более свидеться в здешней жизни".
Нарисованная Серафимом Чичаговым картина исполнена трагической обреченности: чудный старец, как он его называет, благоухание святости и – страшная тайная канцелярия, дознание, допросы, Петропавловская крепость. Нет ли в самом этом соединении противоположностей чего-то чрезмерного, запредельного, чудовищно несоизмеримого, даже противоестественного? Да, святому приходится страдать: таков его жребий. Мы даже могли бы выразиться так: страдание ему положено по статусу, но, как правило, это страдание общего характера – от зависти, злобы, людских наветов, разбойников и грабителей (особенно опасных для уединенного в глухих лесах Сарова – во времена преподобного Серафима там даже держали команду солдат с пушками). Кроме того, святые не раз обличали во всевозможных пороках и несправедливостях власть имущих, за что бывали гонимы, но это опять-таки может быть истолковано в самых общих категориях – как столкновение правды и лжи, добра и зла. Представить же себе святого, арестованного по политическому делу тайным сыскным ведомством… нет, в этом слишком много чуждой ему конкретики, не злобы вообще, а – злобы дня.
Этой конкретикой нарушается сам статус святого, распадается его целостный образ: на допросах у следователя и очных ставках порочные власти не обличишь, ведь процедура дознания исключает какой-либо пафос. Это именно процедура, требующая не моральных оценок, а установления точных фактов. Был – не был. Причастен – не причастен. Моральный пафос здесь оказывается просто неуместным, и в ответ на обличающую проповедь следователь может лишь устало и безучастно произнести: "Давайте без общих слов. Нельзя ли конкретнее?" Да и трудно обличать тому, кому приходится доказывать собственную невиновность, отводить от себя вполне обоснованные подозрения, поскольку волею обстоятельств он оказался вовлечен в сложную, запутанную интригу, в которой замешаны государственные мужи, представители различных политических течений, влиятельные и могущественные лица.
Пожалуй, с таким положением русская святость сталкивается впервые, и не проглядывают ли за этим столкновением реалии будущего XX века, когда священники сотрудничали с КГБ, следили за верующими, провоцировали на откровенность, писали доносы (часто из страха, часто из благих побуждений – ради спасения Церкви). Когда Соловки превратились в лагерь, а Саровский монастырь – в ядерный центр? Да, не просто был осквернен, предан поруганию, покрылся мерзостью запустения (такое-то не раз бывало), но превращен в столь специфическое, засекреченное учреждение. Как тут не воскликнуть: "Это, знаете, какой-то сюрреализм! Что-то в этом явно кафкианское!" И корни этого сюрреализма – там, в первой половине XVIII века.
Серафим Чичагов ни словом не обмолвился о письме – вернее, об отреченных письмах послушника Георгия (послушника, хотя тот утверждал, что был где-то пострижен). Не обмолвился из соображений апологетических, ведь "Летопись" имела венценосного адресата – царя Николая II и должна была способствовать скорейшему принятию решения Священным Синодом об открытии мощей старца Серафима, причислению его к лику святых и всенародном прославлении. Поэтому автор "Летописи" ссылается лишь на сношения с неким Радышевским, которые якобы и послужили поводом для ложного доноса. Очевидно, что Серафим Чичагов, как апологет, о чем-то умолчал. Возможно, многого он не знал. Мы же на основании последних исторических данных и архивных находок постараемся восстановить полную картину и рассказать обо всех обстоятельствах дела, по которому был арестован основатель Саровского монастыря иеросхимонах Иоанн.
И прежде всего набросаем портреты его главных участников.
Послушника Георгия называют авантюристом, что, безусловно, верно, хотя эта характеристика нуждается в дополнении и уточнении: по складу своей натуры он – именно духовный авантюрист. Да, был на Руси такой особый тип людей, тщеславных, самолюбивых, со спесью и гонором (особенно если в жилах течет польская кровь) и при этом – неуравновешенных, надломленных, экзальтированных, вечно чего-то ищущих, жаждущих обрести и не способных на это. Они хватаются то за одно, то за другое и тотчас бросают, поскольку минутный порыв, лихорадочная взвинченность заменяют им талант и способность к планомерной, систематичной созидательной работе. Хорошо, если такие люди знатны и богаты: тогда они находят себя в светской жизни, бесконечных развлечениях, любовных романах, пылких признаниях, клятвах, изменах, покаянных стенаниях, мольбах о прощении, новых изменах и всевозможных приключениях. Если же они знатны и бедны или же и бедны, и не знатны, и к тому же обладают зачатками религиозного воспитания, то неудовлетворенное тщеславие толкает их на стезю духовную, а это гораздо хуже и для них самих, и для окружающего общества. Хуже потому, что по своей неуравновешенности, изломанности, отсутствию нравственного стержня они могут и себе, и другим причинить огромный вред.
Как правило, они часто меняют приходы, скитаются по монастырям, всячески добиваясь пострига в монахи. Добиваясь не из смирения, а из гонора, как в ином случае добивались фамильного герба, почестей и наград: для них это вопрос престижа и статуса. Но им отказывают под разными предлогами и по одной-единственной причине: они у всех вызывают невольное недоверие. Тем не менее, из жалости скитальцев не гонят, позволяют остаться, и вот тут-то начинается то, в чем проявляются самые пагубные свойства их натуры Они сразу становятся источником неудовольствий, ропота, всевозможных брожений, при этом создавая себе врагов, но и обретая покровителей. Покровителям, пожалуй, особенно не везет, даже больше, чем врагам. Враги хотя бы избавлены от необходимости их выслушивать, чего не скажешь о покровителях: им волей-неволей приходится, а это тяжелое испытание. Перед покровителями они выставляют себя гонимыми, непонятыми в лучших стремлениях, страдальцами, невинными жертвами и, почувствовав к себе внимание, незаметно порабощают тех, у кого искали защиты. Они заставляют внимать их бесконечным исповедям, то каются, то оправдываются, униженно просят совета и сами же навязывают себя в роли советчика. И на малейший протест (сколько же можно такое терпеть, в конце концов!) отвечают заранее заготовленным патетичным жестом еще раз оскорбленной добродетели, вновь поруганного достоинства: что ж, бросьте и вы в меня камень.
И во время всех этих перипетий наступает момент, когда они – разумеется, на надрывной, отчаянной ноте, – открывают несчастному покровителю свою роковую тайну…
Право же, знакомый тип – знакомый и по отечественной истории, и по литературе (достаточно вспомнить… впрочем, не будем отклоняться в сторону). Для нас сейчас важно то, что и Георгий явно принадлежал к этому типу. Потомок обедневших шляхтичей, он побывал в Сарове еще в 1720-е годы, но надолго там не задержался: непостоянная, порывистая натура влекла его куда-то еще. Он мелькнул при дворе Елизаветы Петровны, затем исчез и, облаченный в монашескую рясу, стал скитаться по монастырям, но его нигде не принимали. Ряса-то рясой (она отменно на нем сидела, явно ему шла при худобе и женственной гибкости фигуры), но вот документа о пострижении у него не было, а что же было? Были лишь бесконечные заверения, что он пострижен, клятвенные жесты, преисполненные неподдельной искренности глаза, вот только немного бегающие, ускользающие от пристального взгляда. Казалось бы, ну как же можно ему не поверить, а вот не верилось, что-то останавливало, смущало, настораживало.
Тем не менее, в 1728 году ему наконец повезло. И не где-нибудь, а уже в хорошо знакомом ему Сарове. К счастью Георгия, вышло так, что настоятель ненадолго отлучился по монастырским нуждам, а казначей Иосия счел возможным его принять: заверения, жесты, неподдельная искренность, а главное – раболепная преданность, с которой смотрел вновь прибывший, убедили его, ускользающего же взгляда бегающих глаз он не заметил. Или не захотел заметить.
Поэтому зададимся вопросом, что же это была за личность, казначей Иосия.