- А если я тебе буду давать? Понемногу?
- Догадается.
- Вот чудеса! Что же делать? - растерялся Змей.
- Да ничего. Спасибо, что вспомнил. Маме привет, скажи: тоскую, - опять заплакал брат Глеб. - И идите, а то Нинка…
Но было поздно: хлопнула дверь.
В глазах Глеба появилось нечто такое, что дало повод Писателю подумать: не прав Змей, не в депрессии тут дело. И еще он подумал - уже лично для себя: лучшее средство от депрессии - отчаянье. Может, впасть в него?..
Резко вошла женщина Нинка.
Она была довольно моложава, довольно привлекательна, энергична, полна крови и жизни - и все друзья невольно переводили взгляд с нее на Глеба, сравнивая. А тот лишь покорно усмехнулся и пожал плечами.
- Я просила тебя, г., с. с., п. е., алкашей не звать в дом? - закричала Нинка. И с маху отвесила ему оплеуху, голова Глеба мотнулась и тут же вернулась на прежнее место.
- Это не алкаши, - сказал он. - Это вот брат мой Сергей. А это…
- А это что? - увидела женщина на столе деньги.
Змей объяснил ей ситуацию.
- Так! И за что ж такие подарки?
- Брат он мне, - сказал Змей. - Решил помочь.
- А где ты раньше был, брат? А теперь явился с подачками своими!
Змей не знал, что ответить. Он уж было потянулся к деньгам, но женщина схватила их в пук:
- Нет, погоди! Я милицию сейчас вызову!
Тут все трое стали объяснять, что дело чистое, милицию вызывать ни к чему, хотите деньги взять - берите, не хотите - не надо!
- Дорогой бриллиант дорогой оправы требует! Шубу купите! - льстиво вспомнил Писатель слова из какой-то пьесы А. Н. Островского. Но его слова не подействовали. Зато удивительно точно поступил Парфен, безошибочно умеющий общаться с женщинами такой внешности и такого возраста (независимо, депутат она или продавец лука). Он безбоязненно взял Нинку за локоток и проворковал:
- Сударыня, о чем вы волнуетесь? Если б это деньги, а то это ведь мелочь. Сравните их масштаб с масштабом вашей личности, и все встанет на свое место. В то время когда эмансипация выродилась в феминизм, а объективные тенденции способствуют уже вообще унисексу, это ли предмет для спора?
Нинка ничего не поняла из слов Парфена, но он этого и добивался, ему важно было, чтобы она поверила его тону, а не словам.
И она, посмотрев снисходительно на обаятельного мужчину, сказала:
- Ну ладно. Только без расписки не возьму. Сама бухгалтер, знаю, бумажка везде нужна.
Что ж, взяли с нее расписку и распрощались - и даже довольно приветливо.
- Ну и черт-баба! - сказал Парфен, садясь в машину, которая ждала их у подъезда. - Главного понять не могу, прости, Змей: зачем он ей нужен? А?
Змей смотрел в окно.
Глава двадцать первая,
в которой приятели рассуждают об искушении злом и о театральности злодейства.
- Черт-баба, черт-баба… - задумчиво повторял Писатель, и Парфен понял, что у того рождается мысль.
- Черт… расписка… вечный сюжет, - бредил Писатель наяву. - Вот что, братцы! Собираясь злодействовать над злодеями, мы лишаем себя удовольствия театрализовать это дело! Пусть тот, кому мы дадим эти тысячи, напишет расписку, как жена твоего, Змей, брата.
- Гадина, что сделала с человеком!..
- Но расписку такую: я, имярек, продаю душу черту за две тысячи долларов.
- Не маловато? - спросил Парфен, как бы что-то мысленно прикидывая.
- И за доллар продадут! - успокоил Змей, и Писатель благодарно улыбнулся ему за поддержку.
- Едем к одному человечку! - сказал он.
Глава двадцать вторая,
в которой друзья едут к одному человечку, с которым Писатель когда-то учился в Литературном институте; человечек этот, по кличке Гений Недоделанный, с самого начала учебы приобрел вид учителя и мэтра, высокомерно поглядывая на остальных: Гений слишком был уверен в их бездарности; прошло время - и из всех тех, кто собирался стать писателями, писателем стал лишь Писатель да еще пара штук выпускников Литинститута, а один так очень успешный, много издающийся, лауреат премий, в том числе зарубежных, лидер новой прозы, по мнению некоторых критиков; но Гений, сам за это время не опубликовав (и, по некоторым источникам, не написав) ни одной строчки, продолжал презирать тщедушные творения и Лауреата, и Писателя (Писателя еще и потому, что волею судеб был его земляк и проживал сейчас в том же городе), нашего Писателя снобизм Гения возмущал и раздражал всегда, при этом ему даже не доказать хотелось что-то, не признания Гения добиться (это было абсолютно невозможно!), ему хотелось его по-человечески уязвить, но не знал, чем; Гений вообще казался неуязвимым, в том числе и в смысле быта, снисходительно проживая то с одной, то с другой молоденькой красоткой из числа почитательниц его таланта (что Писателя тоже возмущало), жил на их деньги, а в последние годы, когда девчонка бедная попалась, существовал на средства от продажи "Гербалайфа".
Гений встретил друзей не здороваясь, без удивления, провел в комнату, не познакомил с подругой своей, которая лежала на диване с книгой - и читать не перестала.
Писателю не терпелось.
- Здравствуй, Гений Недоделанный! - сказал он.
- Привет, - сказал Гений.
- Я пришел к тебе по делу.
- Неужели?
- Вот деньги, две тысячи долларов! Я хочу дать тебе их.
(Вышколенная подруга Гения даже ухом не повела, как лежала, так и лежала. И зевнула даже.)
- За что?
- Мы проводим некий эксперимент, - торопился Писатель.
- Это хорошо. "Кюммелю" хочешь?
- Нет.
- Дело твое.
Гений налил себе из изящного графинчика в темный стакан какого-то напитка и со вкусом стал пригублять.
(- "Кюммель" - это что? - спросил Змей тихо Парфена. Тот толкнул его локтем. Он сам не знал.)
- Продолжай, продолжай, - поощрил и разрешил Гений.
- Я даю тебе деньги. А ты пишешь расписку. Что ты продаешь свою душу черту за эти деньги. Согласен?
- Занятный эксперимент. Что ж, я готов.
Гений сел за стол и на чистом листе бумаги написал требуемую расписку.
Писатель схватил ее.
- Ты не написал сумму! Две тысячи долларов! Прописью!
- Извини.
Гений дописал.
Потом взял из рук Писателя пачку банкнот и стал аккуратно рвать ее своими артистическими пальцами.
Подруга все так же читала.
- Видишь ли, друг мой, - сказал Гений офонаревшему Писателю, бросив обрывки на пол, - твой эксперимент глуп и пошл, как все, что ты делаешь.
- Ты не читал ни одной моей строки!
- Это и не обязательно. У тебя на лице все написано. И черновики, и чистовики. Ты бездарен.
- А ты гений?
- А я гений, - спокойно сказал Гений. - Потому что я в душе своей давно уничтожил все категории, все те системы координат, на которых базируется человеческое сознание. Ты говоришь: продать душу. А что такое - продать? И что такое душа? Ты говоришь: черт. А что это такое? Ты говоришь: расписка. А что это? Ты говоришь: деньги. Не понимаю!
- А жрешь на какие шиши? - неприязненно спросил Змей. Ему казалось, что он знает таких людей. Есть в их среде человек по кличке Трехголовый (хвастал, что у него три высших образования), тот тоже орет все время, что презирает материальное как факт и как философию, но, между прочим, где выпить на халяву, он чует своим носом и фактически, и философски. Едва соберутся мужики и бутылки не откроют еще, глядь - его тощая трехголовая фигура уже маячит поблизости.
- Живу на какие шиши? - иронически спросил Гений. - На деньги, конечно! Но дело не в предмете, а в отношении к нему! В моем сознании все становится артефактом! Думаете, я такой дурак, что не понимаю, что на эти две тысячи можно было бы купить много хорошего? Прекрасно понимаю! Но это - не артефакт! А вот порвать их - артефакт! Для меня лично это принесло гораздо больше морального удовлетворения и даже физического, поскольку я ощутил нечто вроде интеллектуального оргазма! А эти артефакты, в свою очередь, преобразуются в стройную систему моего романа "Бездонный колодец"!
- Ты пишешь роман? - спросил Писатель - и даже с уважением: он никак не может избавиться от привычки трепетно относиться к попыткам других людей творчески выразиться.
- Писать? Но разве ты не знаешь, что всякое Слово уничтожает Пра-Слово? Разве ты не знаешь, что пишешь не по чистому листу: нет чистых листов, на каждом уже что-то написано! Замарывая своими закорючками это написанное, ты, может, уничтожаешь великое! А?
Писатель вдруг почувствовал, что Гений в чем-то прав. И ему глупой показалась эта квазидемонская затея с распиской о продаже души черту.
Почувствовав себя победителем, Гений решил упрочить победу.
- Или вот, - указал он на девушку. - Я, как вы это называете, люблю ее. Хотя - по-другому. К примеру, я пью кофе, так? Я же не говорю: "мой кофе"! А если и говорю, то это так, речевой оборот. Кофе - для всех и всем. У меня есть - почему не угостить? Точно так же дико говорить: моя женщина! Точно так же естественно угостить ею других. Многие, кстати, так называемые первобытные народы поступают мудро и инстинктивно подобным образом. Обнажись, котик, - сказал он подруге.
Та обнажилась, что стоило ей небольшого труда, ибо на ней было всего две-три вещи, и лежала гибкая, гладкая, стройная, спокойно глядя в потолок.
- Хороша? - спросил Гений.
Писатель затаил дыхание, Парфен, напротив, громко задышал, а у Змея кадык с бульканьем прошелся по всему горлу.
- Тогда прошу! - пригласил радушный хозяин.
- Но она-то не кофе, ее-то спросить надо бы! - вырвалось у Змея.