Дышать становится все легче - воздух в вышине прохладный, свежий, будто родниковая вода. Пьешь - не напьешься. А внизу уже - горы. Сверху, оказывается, очень удобно их разглядывать - все видно: каждый кустик, каждый камешек. А это что там за люди на вершине? Какой-то высокий парень и девушка. Да это же он, Учар, и Федосья. Только не сегодняшние они, а вчерашние! Из высоты можно увидеть даже свое вчера! Учар разрывает толстое одеяло мха у подножия обгоревшего, некогда разбитого молнией кедра, и там оказывается черный ящик, длинный, как гроб. Учар открывает ящик - там винтовки и четыре свинцовых ящика с патронами. Все в густой смазке, новенькое, тускло посвечивающее.
Учар кладет ящики с патронами в арчимаки двух лошадей приторачивает винтовки к седлам, чтоб не болтались, не натерли коням кожи до крови. Вытерев пот со лба, останавливается на миг, пораженный красотой и величием гор. Вокруг него горы. Волны гор, хоровод гор. Каждое дерево - зеленое веретено, воткнувшееся в тело горы. Могучие горы, богатырские горы. А над ними на целых две головы возвышается Уч-Сюмер - Белуха двуглавая. Всем горам - гора. Хан! Царь! Бог! Сверкая ледяной короной, Белуха смотрит на Учара. У нее даже не две, а три вершины. Две крайние тонки и остры, а средняя словно срезанная, похожа на стол. Белуха - корона всего Алтая, его страж и заслон. Поклонишься низко, может, и благословит, исцелит и даст силы. Священно чист, бел лед на ее вершине.
Глядит во все стороны Учар - кругом его родина. Круглая она, как казан. С белыми прожилками горных рек. Где он только не бывал! Во-он в тех буреющих осыпях - курумниках - караулил сусликов - тарбаганов. В темном ельнике, что за скалами, бил рябчиков и белок, а рядом, в сереющем сушняке, взял соболя, черного, драгоценного. Далеко под ногами, в ущелье, змеится речка. Там в его капкан попалась выдра. На тех гольцовых камнях подстерег архара. А под самым Уч-Сюмером… Дядя по материнской линии, старик Амаду, однажды взял его с собой на охоту. Взял, потому что сам уже плохо видел. "Ну, что видишь, балам?" - спрашивал он постоянно. А Учар любопытствовал переливом красок ледника - как раз наступал рассвет, и солнышко старалось его разукрасить как можно нежнее.
И вдруг на седловину вышло стадо в десять маралов. Как они красиво и величаво шли. Будто и не шли, а танцевали, плыли в танце, горделиво откинув за спины ветвистые рога.
- Идут, дядя Амаду, идут! - громко прошептал Учар и рукой показал на маралов. - Рога у них, как сучья, торчат. И лбы белеют!
До сих пор шутят дядины домашние:
- Расскажи нам, Учар, как маральи лбы белеют.
Оказалось, что стадо тогда не приближалось, а, наоборот, уходило. И белели у них хвосты.
Как хорошо лететь в чистом небе! Учар и Федосья летят к Уч-Сюмеру. Им хочется попросить у великой вершины благословения. Но небо отчего-то темнеет, поднимается встречный, ветер и относит их от горы, не дает приблизиться.
"Не зря было небо такое красное, - думает Учар; - Вот и ветер. Нам надо опуститься куда-нибудь в тихое ущелье и переждать. Там есть чистые родники - аржаны. Вода в них вкусна. Пьешь - не напьешься. А как раз пить сильно хочется, все горло пересохло, губы слиплись. Хоть маленький, хоть крошечный глоточек…"
- Надо ему дать молока, - слышится голос Аграфены.
- Хочу воды из аржана. Чистой и холодной. Пусть она охладит мою грудь, - пытается выговорить Учар и не может, потому что без воды пересохло горло, и губы ему не разжать, так они спеклись.
И вдруг теплый дождь падает ему на лицо. Одна дождинка, другая, третья. Странный какой-то дождь. Одна в рот попала - соленая.
- Быстрей запрягай, быстрей! - слышится взволнованный, торопливый голос Аграфены. Он просачивается в уши, и как из небытия голос удивляет Учара своей реальностью.
- И так спешу. Не видишь? - басит Каллистрат.
- А с этими что делать? - спрашивает незнакомый голос. Учар слушает и старается представить себе этого человека. Ой, да это же голос Гриньки, батрака Каллистрата. Когда они уговаривали Гриньку идти в засаду, тот попросил в награду винтовку, корову и лошадь. "На первостях мне хватит. В верховьях Куркурека высмотрел я полянку добрую. Там избу поставлю, огород посажу. Пчелами разживусь, маралами, И женюсь…"
Как хочется воды! Еще бы лучше - кусочек льда. Так бы и проглотил его, чтоб огонь в груди погас.
- Выстрели в меня, Каллистрат. Добей уж. Не видишь, как я мучаюсь? - слышит Учар голос Савелия, и хотя глаза закрыты, сквозь веки проникает золотой полумрак. Он будто видит, как елозит Савелий по земле, словно собака с перебитым задом.
- Не-ет, - гудит голос Каллистрата. - Добивать я тебя не стану. Ты мне живой надобен. Я тебя властям передам. Пускай они решают, как с тобой быть.
- Откупиться мной хочешь? Думаешь, тебя помилуют? Все заберут, голым оставят. А самого куда-нибудь сошлют.
- Я не разбоем живу, а своими руками. Потому кусок хлеба у меня всегда будет. - Я не вы, я при Советской власти жить смогу. Вот так-то, Савелий. А вас, бандитов, любая власть, как волков, уничтожать будет. Потому что волк - крестьянину первый враг.
Голоса становятся глуше, вот уж совсем несвязна речь. Учару кажется, что он куда-то падает, падает, ждет удара и не может дождаться, только сжался весь в комок. Он плавно опускается на сено. До чего же мягко и душисто сено из зимнего стога… Он лежит на спине с закрытыми глазами. Сани легко скользят по гладкой дороге, покачивают, убаюкивают, словно в люльке. Скрипят полозья. Слышится, как бьют копыта по спрессованному снегу, позванивают подковы. А может, это ледок звенит? Мельчайшие осколки льда из-под ног лошадей летят прямо в лицо. Так приятны их прикосновения. Пахнет ядреным морозным воздухом, снегом, самими ледниками. Пусть сани долго-долго бегут, ведь рядом Федосья. Стоит ему открыть глаза, и он увидит бездонное, будто стеклянное небо, чуть подсиненное. Мохнатые, в изморози, ветви деревьев медленно будут плыть назад. Он шевельнет плечом и ощутит рядом Федосью, вздрогнет от неожиданности. А сани все мчат и мчат, и светлые поляны с искрящимся снегом кружатся и кружатся. Высокие, темные ели протянули друг другу лапы и пошли хороводом вокруг саней…
А в груди горячо, так горячо, что снег на полянах темнеет и тает, на все хватает его жара. И вот уже потекли ручьи, зазвенели по взгорьям. Ручьев кругом много, а напиться негде. Только холодные, колкие брызги летят в лицо, дразнят его. Он, Учар, стоит возле звонкого ручейка, опускается на колени. Сейчас спекшимися губами коснется воды, сейчас. Даже застонал от нетерпения.
И ручеек, будто сжалившись, плеснул ему в лицо, остудил губы, тоненькая струйка воды попала в рот.
Сладка и живительна была та вода, пить ее - не напиться.
Учар открывает глаза. Он видит перед собой небо утреннее, позолоченное солнцем, ясное-ясное небо, видное до самого донышка. И склоненное над собой лицо Федосьи. Да, это ее лицо, ее глаза, ее губы шепчут ласковые слова. Оказывается, он не в санях, а в лодке. И не ручьи звенят вокруг, а быстрые струи Катуни.
- Ну, легче стало? - спрашивает она.
Учар вспоминает теплый дождь, и слабая улыбка трогает губы.
- Ты плакала надо мной? - едва слышно спрашивает он.
- Тебе нельзя говорить. Молчи и терпи, - шепчет Федосья и снова берется за весла. Рыжеватые ее волосы развеваются на ветру, лицо озабоченно, серьезно. Она гребет изо всех сил, и слышно, как шумит вода у бортов. Кажется, самое опасное место уже проплыли, но волны все еще сильные, и течение быстрое. Брызги летят Учару в лицо, остужают боль.
"Раз Федосья рядом, то все будет хорошо, - думает Учар и успокоенно закрывает глаза. - Она сильная". Он слушает журчанье струй Катуни и улыбается, и хотя его глаза закрыты, видит тот берег. Там, на берегу, стоят Салкын с Шыранкай, взявшись за руки, и ждут, когда лодка подплывет к ним.
И Учар наперед, через время, слышит радостный голос Салкына:
- Я знал, что ты вернешься, Учар. Мы ждали тебя.
- Я вернулся.
- Это хорошо. Мы вместе будем строить новую жизнь. Правда ведь, Учар? Правда, Федосья?
- Правда, - отвечает Учар.
- Правда, - как эхо, повторяет Федосья.
А пока скрипят уключины, туго шуршит вода у бортов. Гребет Федосья и гребет, с каждым взмахом весел-крыльев приближая лодку к той стороне, где нет батраков и богачей, где люди все равны, еде будущее каждого светло и надежно. А Учар приоткрыл глаза и любуется девушкой с зелеными, как катунская волна, глазами. Он улыбается и ждет, когда нос лодки мягко ткнется в песок родного берега.
Голова жеребца
Перевод с алтайского А. Кузнецова
Заговор
Думал ли когда-нибудь Кепеш, что он, о котором люди и слов-то других не находят, кроме как "никчемный Кепеш", или "ломаного гроша за него не дашь", очутится в этой просторной, как поляна, восьмистворчатой юрте. Что нога его переступит этот священный порог, и он в своих протертых до дыр овчинных штанах усядется прямо на белую кошму, а перед ним поставят блюдо, полное мяса, и два сияющих самовара - один с хмельной аракой, другой с крепко заваренным настоящим индийским чаем. Снилось ли когда-нибудь Кепешу, что хозяин юрты, прозванный Большим человеком, будет сам потчевать его от вечерней зари до полуночи и вести с ним степенную мужскую беседу?