Почти вровень со мной, лениво взрыхляя дорогу, шла немолодая обладательница государственной дачи со своим спутником. Глаза дамы придерживались давно задуманного выражения брюзгливой умудренности и при этом какого-то джульетомазиновского удивления. Она то и дело накручивала на палец длинный локон, который норовил попасть ей в глаз.
Мужчина сопровождал ее, не отвлекаясь, впрочем, от движения своих парусиновых штиблет, как будто боялся, что они вот-вот что-нибудь без его ведома выкинут.
– Каждое утро я начинаю с газет, – говорила дама. – Не понимаю, как люди живут без новостей. Так можно и конец света когда-нибудь пропустить.
– Ну, это вряд ли, – улыбнулся мужчина.
– Не ухмыляйся, пожалуйста. Во всяком случае, о нашей текущей жизни, поверь, я знаю чуть больше, чем ты.
"Что за тоска, дядя!"– подумал я. Клянусь, дома их ждет не менее трех кошек и хотя бы один питон.
Как многие гигиенически озабоченные и целеустремленные горожане, летом они наверняка живут в полном бардаке и забвении времени, что входит в состав отдыха. Часы за зиму проржавели, а носок, завалившийся за диван, второй год ждет своего часа.
– Да, – продолжала домохозяйка, – раньше сочиняли оперы "Жизнь за царя", а сегодня пишут детективы "Жизнь за квартиру".
– Жилищный вопрос их испортил, – как бы про себя сказал мужчина.
– Не надо цитировать! – вскрикнула женщина. – Цитировать я сама умею.
Она явно набирала темп, и, сохраняй я прежний шаг, мне, возможно, удалось бы узнать причины наших бед, а также глубоко продуманный план выхода из кризиса, но я, пользуясь относительной молодостью, прибавил хода.
И тут же почувствовал, как стало легче дышать. Казалось, еще мгновение, и я пойму, о чем говорят между собой кусты и деревья. В юном малолетстве я бы непременно придумал что-нибудь за них, но сейчас мне было достаточно этой мелькнувшей возможности.
Вечерние улитки выползли на дорогу, таща за собой свои легкие домики. У улиток были глаза. Со стремительной осторожностью убегающего я обходил их, чтобы не наступить.
Как восхитительны дураки! Как сокрушающе убедительно их занудство и прицельно непопадание!
На пути встретился обгоревший скелет некогда роскошного кафе. Так ему и надо, весело подумал я.
В ларьках, забывших запах овощей, кто-то выбил стекла. Зимой они, видимо, заполнятся снегом, если до того и их не подожгут.
Человек не может долго созерцать запустение. Вид запустения рождает в нем агрессию. Я был с теми, кто бросал камни.
Огромные, наполовину обработанные валуны лежали на поляне. То ли останки разрушенного финского фундамента, то ли материал для строящегося дома. На камнях сидел паренек с книжкой и потягивал из бутылки пиво.
Недалеко от камней, под сосной вырос шалаш. Строителей не смущало, что он построен на скрещении двух дорог.
Вот еще один закон: даже на пустыре человек стремится обустроить, украсить, огородить место своего нынешнего пребывания. Пусть первым таким интимным островком будет шалаш на скрещении дорог – жизнь рано или поздно возьмет свое.
А вон за той оградой горит мангал. Дым заполняет мокрые кусты. За накрытым прямо в саду столом сидят люди в плетеных креслах.
Некогда обреченные классы вершат свою жизнь посреди новых развалин. Хоть сейчас переноси эти кресла на сцену в какую-нибудь из пьес Чехова или Горького. "Где такие продаются?"– подумал я. Мысль для чисто эстетического созерцания была, пожалуй, слишком прагматичной. Но в этом тоже ощущалась характерная особенность обстоятельств времени и места. Разве пришла бы мне в голову такая мысль еще лет десять назад?
Пейзаж изменился, да. Раньше в магазине было полно вин "плодово-выгодных" (фольклор!) и прочей "бормотухи" (тоже фольклор) – теперь одна минеральная. Зато работает круглосуточный магазин с баром – пей культурно до утра – не ¬¬хочу. Главной же проблемой было пиво. Мужики с утра занимали очередь у единственного ларька, разминая в руках сухую воблу. Сейчас колонки с пивом через каждые пятьсот метров.
Пейзаж изменился…
Зашел на кладбище. Здесь друзей, знакомых и приятелей едва ли не больше, чем в жизни. Постоял. Тихо поговорили. О текущей жизни не разговаривали, потому что из всех нас газеты читаю по утрам только я. Задержался на минутку и у знаменитой могилы той, которая простилась в стихах с этими местами за семнадцать лет до своей смерти:
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней.
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.
Возвращался к поезду. Черешня на лотках уже заканчивалась. Месяц бризовал в легких облаках. Все, в общем, было на месте.
Радиообъявление на вокзале: "Внимание! Электропоезд до станции Кисели отправляется через пять минут с третьей платформы левая сторона. Поезд не имеет остановок на станциях 7 км, 13 км, Наждачный завод, Колодки, Ксюшина заводь, 46 км, Сыроедово, Медвежья пуповина, Голубые дачи, Напраслино, Дельфинарий и Сыроедово-2. Приятного вам пути!"
* * *
Я читаю… Хочется загнуть страничку и на оборотной стороне написать, как девочки, стыдливую отгадку и без того вычисленной любви. Я читаю… детективы.
Почти вся жизнь прошла без фантастики, приключений и детективов. (В жизни два-три, правда, случились, но их едва бы хватило на пару коротеньких рассказов.) А так, чтобы под ночной лампой, отмахиваясь с испугом от жирных мотыльков, вздрагивая от мистического поскрипывания дачных углов, уйти с головой в расследование убийства, случившегося в каком-нибудь голубом лондонском экспрессе, на коротком повороте его у Рутерфорд-хилла?… Нет. Никогда.
А жаль.
Вот теперь наверстываю.
Детективы, собственно, может быть и ждут того времени, когда живопись снова вернется к чертежу, а страсть перестанет соревноваться с упорством мысли.
У меня всегда был очень притязательный вкус. И это у сына полуграмотной, овладевшей только фонетическим письмом матери, и у отца, призванного в офицеры из сельских учителей. Впрочем, теперь думаю я, вкус был как раз дурной, но на провинциальный манер привередливый.
Я застенчиво покинул Робинзона Крузо на его острове, так и не насладившись выпавшими на его долю приключениями, только по причине дурного, как мне казалось, слога автора (или переводчика). С Жюлем Верном практически не плавал под водой и не летал на воздушном шаре – многословный, небрежный стилист (но я-то ведь еще мальчик, не знающий, что в слове оттоманка можно сделать три ошибки). Почему-то знаком все же с его капитанами и мечтательными безумцами – может быть, посредством друзей и кинематографа, а может быть, и сам подглядывал, не удержавшись, через страницу. Но это меня все равно не извиняет.
Те, кто упивался подобной литературой в детстве – счастливые люди. А мне, что же, оставалось наслаждаться элегиями и стирать вечерами нарукавники? Нет, и этих пристрастий и опрятности, пожалуй, во мне не было.
Детективы и приключения снимают на время головную боль вечных вопросов, делая вид, что занимаются с тобой гимнастикой ума и навыками мимолетной проницательности и сострадания. Праздность – не только задумчивое, но и хитроумное дело.
Высокомерие Олдоса Хаксли, который считал, что подобные книги люди читают только из дурной привычки к чтению и, не будь этих книг, мы набросились бы "на кулинарные книги, на инструкции по употреблению готовых лекарств, на правила хранения сухих завтраков, изложенных на обратной стороне коробок", – это высокомерие мне не по душе. То, о чем говорит Хаксли, – частный случай читательства, он не может отменить целый вид литературы, которая мне в последнее время стала любезна совсем по другой причине.
В своей "Автобиографии" Агата Кристи пишет: "Любовные мотивы в детективном романе всегда навевали на меня беспробудную скуку и, как я чувствовала, были принадлежностью романтической литературы. Любовь, на мой взгляд, не совмещалась с чисто логическими умозаключениями, характерными для жанра".
Классик детектива ошибается – дело не в жанре. Просто она сама именно так устроена. С той же беглостью, не детализируя чувства, не заботясь о выборе эпитетов, описывает она в "Автобиографии" и свою собственную любовную историю: "Мы не виделись почти два года. На этот раз мы провели время очень счастливо…Стояла осень, все кругом было усыпано разноцветными осенними листьями…Мы гуляли по лесу, и между нами возникло чувство товарищества, дотоле неиспытанное".
Вот и все. Сказано: "очень счастливо" – и довольно об этом. Все было "усыпано разноцветными осенними листьями" – что еще вам нужно про осень?
А между тем, за всем этим есть своя правда.
Во мне полно романтизма и избыточной наблюдательности. Не только наши недостатки, но и достоинства, в конце концов, ложатся на нас бременем. В жизни от этого бремени избавиться не удастся, и не старайтесь. А погружаясь в детективную историю, я на время освобождаюсь от него и при этом не теряю связи с человечеством, разгадывая ребусы и шарады предложенных мне историй. Если же за несколько страниц до конца романа удается вычислить тщательно скрываемого от тебя убийцу, чувствуешь себя не менее счастливо, чем гроссмейстер, обыгравший в подкидного соседского мальчишку.
Эти книги дают особое облегчение, сродни тому, что мы получаем только от гениальной, не нагруженной специальными смыслами и стилистическими открытиями литературы, и не получаем от литературы замечательной, но понуждающей нас быть выше самих себя.