Почти одновременно с этим Андрей услышал за стеной Сашины приглушенные рыдания. Потом голос:
– Почему? Господи, ну почему?
Андрей безошибочно понял, что Саша говорит по телефону с Ним. Пропустил ли Андрей телефонный звонок или Саша позвонила сама? На часах было без десяти пять.
– Господи, ну почему? – снова заговорила Саша и приглушенно заплакала.
Андрей встал, оделся и, не прикрывая двери, чтобы не щелкнуть замком, вышел.
Голос Саши по-прежнему звучал в его ушах, он двигался, словно отдельно он него, первым забегал за угол и уже встречал его там. "…Ну почему?"
Этот вопрос, обращенный Сашей к другому, становился как бы и его вопросом, который он обращал к ней, к самому себе.
Выходя из парадной он вспугнул чаек, которые сидели на бачках с помоями. Андрей знал, что многие из этих морских охотников окончательно переселились в города и питаются на помойках. Их так и называют – городскими чайками. Сейчас гортанные голоса чаек были ему неприятны. Он подумал, что эти некогда вольные птицы, быть может, станут со временем домашними, как куры, и будут сбегаться на зов к человеческой руке. Ему было обидно за чаек.
В эти дни с Сашей он прожил огромную жизнь и теперь чувствовал усталость. Спешить ему было некуда.
Закололо в сердце. Андрей машинально достал лежащий в кармане валидол, но, подумав, с раздражением выбросил всю пробирку.
Откуда-то, вероятно из окон подвала, запахло так, как пахло в детстве из прачечных. Он тогда называл это – пахнет вареным бельем. Если же где-то вдали от прачечной воздух вдруг начинал пахнуть вареным бельем, значит, скоро погода должна была испортиться, небо обкладывали грозовые тучи, и в домах раньше обычного зажигали свет.
Сейчас в воздухе запахло вареным бельем, но никаких перемен в погоде не предвиделось. Небо было по-утреннему бесцветно, только на правом берегу Невы поднималось, становясь все более насыщенным, оранжевое зарево и, наверное, обещало жару.
Он шел по парку.
Не заглушаемые городским шумом, кричали птицы. То здесь, то там раздавалось их "тюи-тюи", стремительно стихало и снова возникало на другом дереве или в другом конце парка. Казалось, какой-то грустный человек задумчиво пощипывает звонкую струну.
Уже и солнце появилось из-за домов. Листья, как ладони ткачих, пропускали сквозь себя его тонкие, быстро бегущие нити, словно здесь-то и ткался дневной свет. "Тюи-тюи" – продолжал кто-то пощипывать струну.
Андрей с удивлением обнаружил, что свободен от любви. В нем исчез сладостный зуд, который некогда казался самым острым и самым настоящим ощущением жизни. Не было ни обиды, ни чувства утраты, ни даже воспоминания. Это чувство было похоже на то, что так нравилось ему у Пришвина и что заключено у того в одной гениальной фразе: "Из этого, что она не пришла, сложилось счастье моей жизни".
Да, любовь его к Саше, потеряв фокус, каким-то образом распространилась на все вокруг. Он вспомнил, что ведь и при пробуждении не было в нем никакой мысли о Саше, однако же, он проснулся, несомненно, счастливым.
Впрочем, нет. Он тут же отказался от этого слова. Чувство его не было счастьем. Счастье текуче, неуследимо и непременно с привкусом печали. А в нем сейчас и печали не было.
Ах, как хорошо ему! Деревья и кусты расположились в таких человечески одухотворенных позах, словно учились гуманизму у Руссо. Справедливость, благо и красота были суть вещества, составляющие природу каждого человека и мира в целом. Не было ничего отдельного, что взывало бы к своей противоположности.
Было хорошо, спокойно, вольно дышать и жить. Он вспоминал, что пережил за эти три дня с Сашей, и все это казалось ему сейчас необыкновенно унизительно, пошло и неинтересно.
Он вдруг остро почувствовал, как стосковался по школе, по ребятам. Ему казалось сейчас, что он жил все эти годы не в полную силу: выдумывал любовь, потому что не умел найти опору в себе. Хотя дело здесь не только в том, что он был лишен внутренней опоры. Любовь и тоска по Саше так долго держали его еще и потому, что он читал о них в книгах. Таким образом, он существовал в чьем-то давно написанном сюжете и исполнял чувства, значительность которых была ему гарантирована.
Андрей сел на скамейку. Как только он закрыл глаза, послышался легкий гуд, как будто в голове его поселился шмель. Сознание его не отключалось, но для него сейчас не существовало ничего – даже этого утра…
И вдруг он резко вскочил – совсем рядом звучал плачущий Сашин голос. Андрей оглянулся – в парке было пусто. А голос звучал – близкий, невозможный…
Не раздумывая, Андрей повернулся и торопливым шагом пошел к Сашиному дому.
Он бегом поднялся по лестнице и, не тревожа звонка, открыл дверь ключом, который три дня назад ему дала Саша.
Она стояла перед зеркалом, собирала распущенные волосы, в губах держала шпильки и улыбалась.
Как хороша сейчас была Саша. Не было в ней ничего, с чем Андрей тут же с восторгом внутренне не согласился бы, словно это из его фантазий и снов родилась она, он ее придумал такой и теперь был счастлив, глядя на свою работу. Даже чашечка кофе, который она, видимо, отпивала второпях, прибирая себя перед зеркалом, была тоже словно бы задумана им. Он почувствовал, что вернулся к себе домой, к своей Саше.
Что-то, наверное, какая-то мелочь нарушала это его состояние. Не сразу он понял, что это что-то – Сашенькина улыбка с закушенными шпильками. Он хотел прочитать в ней просьбу о прощении, потом просто нежность, радость оттого, что он вернулся. Улыбка сострадания? Равнодушия? Подавленной досады? Презрения? Счастья при виде его? Все эти возможные смыслы и оттенки смыслов, скрытые в Сашиной улыбке, промелькнули в нем, и каждый из них казался в какой-то момент наиболее вероятным, потом отменялся другим, потом оказывалось, что не отменялся, а только как бы уходил во второй слой, и все они оставались одинаково вероятны. Невероятным было только их сочетание.
И он понял… понял, что эта улыбка была уже не его ума дело, что это было собственно Сашенькино. В чем она уже не обязана была отдавать отчет сотворившему ее мастеру.
Да, именно Сашина улыбка смущала его, и вызывала беспокойство, и в то же время притягивала, пожалуй, больше всего прочего. Он почувствовал, что его снова затягивает в мучительную воронку, что воронка эта здесь и такой же непременный атрибут Сашенькиного быта, как эти шпильки, и чашка кофе, и попугай на кухне, и грустная музыка. А главное – воронку эту не оградить флажками, никаким благим призывом нельзя предупредить возможное попадание в нее. Это хитрая, скрытая, блуждающая воронка. Она, как и обитатели дома, вся в поисках счастья и появляется именно там, где счастье представляется особенно безмятежным.
Вдруг ему показалось, что одно из выражений словно бы на время победило в ее улыбке, и он вспомнил слова, сказанные ему совсем давно, как будто в другом еще существовании, когда жизнь казалась безупречной дорогой для любви. "Ты такой, что к тебе хорошо возвращаться", – сказала тогда Саша. Сейчас он почувствовал от этих слов почти физическую боль.
Саша и вся комната смазалась в своих очертаниях, словно пропал фокус. Андрей повернулся и, ориентируясь на пятна, которые еще минуту назад казались отчетливыми предметами, вышел из квартиры.
1982, 2016
Память так устроена…
Эссе. Воспоминания
"Да" и "нет" Николая Пунина
…как трудно нам жить в эпохи, в века этих гигантских переоценок, какие теперь совершаются, наш хаос мы в себе носим; сколько сил надо, чтобы все же остаться жить, знать, зачем живем, и сил – стремиться на грудь Истины.
Н. Пунин. Дневник. 29 апреля 1910 год
Вы же лучше, чем кто-либо, знаете, как меняется "мироощущение", как вчерашнее сегодня кажется уже не тем, чем было, и как трудно в самом себе дойти до той глубины, до тех корней, где живут более устойчивые чувства.
Н.Н. Пунин – А.Е. Аренс-Пуниной. 10 августа 1923 года
Не всякая, даже замечательная книга угадывает появиться вовремя. Тут счет не на эпохи, не на десятилетия, а иногда прямо на месяцы. Надо успеть к утреннему часу пробуждения целого поколения, когда сознание пребывает в поисках исторического контекста. Тогда книга возвращает ему как бы его собственное открытие, но очищенное от домашней душевности, в ореоле общего опыта.
Скорее всего, через несколько лет подрастет новый читатель, который сумеет посмотреть на ту же книгу критически и, возможно, сочтет содержащиеся в ней откровения общим местом. Но это уже не сможет повлиять на восприятие ее первыми читателями. Общее место не тем отличается от истины, что является ее пошлым и доступным вариантом, а тем, что не нуждается в переживании. В этом смысле, книга Н. Пунина "Мир светел любовью. Дневники. Письма" вышла в точное время.
Мы живем среди черепков многих культур, и сами, точно осколки, ищем свое место на несуществующем сосуде или же пытаемся изобрести небывалую форму. Корни свои приходится искать в предпрошедшем времени, которого не знает русский язык. Пейзаж меняется слишком быстро, чтобы глаз успел сфокусироваться. Иногда создается ощущение, что доживаем чью-то завещанную нам жизнь, не в силах вырваться из чужого сюжета, или же, напротив, заброшены в абсурдную реальность. Так или иначе, – тревожно, неприютно, всякое лыко в строку, а до существа не добраться.
Опыт такого скитальца, каким был в конвульсирующей культуре и в общественных ураганах первой половины ушедшего века Николай Пунин, вряд ли может помочь. Аналогии и вообще нужны для того, чтобы их можно было отбросить. Но прежде они все же успевают послужить.