Андрей встал. Подошел к окну. Ему показалось, что он услышал, как в школе напротив автоматически прозвенел звонок, собирая на несуществующий урок разметавшихся во сне учеников. Дождь ударял по тополям, а ему представилось, что на кухне доходит яичница. Андрей почувствовал, что хочет есть. Но этот вариант с яичницей был столь же доступен, сколь и мучительно невозможен теперь.
Два дня, проведенные с Сашей, уже отдалились и заняли свое место в небывалом и привычном для него когда-то. И сам он, казалось, снова был прежним. На минуту представилось кресло, в котором ему так уютно думалось о Саше. И ночные дома, без очертаний, только с уходящими в их нутряную глубину электрическими окнами, казавшиеся плывущими кораблями. Теперь он тоже был на одном из этих кораблей, везущих счастье. Но настала пора сходить.
– Иди ко мне, – вдруг позвала Саша. Он подошел, стал у постели. Теперь он мог разглядеть ее улыбку.
Андрей снова подумал, что то "да" вырвалось у Саши словно бы назло счастью, в котором она теперь пребывала. Ложное чувство вины?
Ведь чувства, придумал он тут же, подобны живым существам: едва возникнув, неудержимо стремятся к количественному накоплению, к росту, к самосознанию, что ли. И если в этом процессе недостает действительных опор, они, не задумываясь, изобретают мнимые. Этой мнимой опорой и было то признание, которое наперекор своему счастью, даже в укор ему, в отместку, может быть, сделала Саша.
Но эта догадка не принесла утешения.
В сущности, он был участником заурядного адюльтера. Андрей подставил того, другого, на свое место, и более даже того – представил вместо Саши другую. И ничего в мире не изменилось.
Самое странное, картинка эта прекрасным образом заместила хаотический рисунок его мучений и оставила одну лишь, понятную, ясную, недолговечную линию радости. С ней исчезало то роковое, что все эти годы влекло его к Саше.
Он подумал, что, в сущности, вся его любовь состояла до сих пор из ожидания и разлуки.
Что это – извечное свойство души или изъян характера? Почему живем мы либо в будущем, либо в прошедшем и лишь в настоящем нет для нас дома?
В эти три дня Саша заставила его жить настоящим, которое все время уходило и уже как бы погружало его в тоску по прошедшему. Он любил ее любящую и полуотвергающую.
Андрей впервые подумал о "третьем" без неприязни.
– Расскажи о нем, – попросил Андрей. – Кто он?
– Я ведь уже говорила, – отозвалась Саша. – И не надо больше. Ладно? Я не хочу.
И Андрей вспомнил, что действительно, чуть ли не первое, о чем сказала ему Саша, – было о нем. Сказала поспешно, словно желая обогнать саму себя. Даже имя его, кажется, назвала. А он пропустил мимо. Не придал значения. Идиот.
– Хочу стол помидоров. Целую гору. И море. И чтобы было тепло. А больше ничего, – сказала Саша.
Он был несколько уязвлен, что в этой идиллии не нашлось места ему.
– Ты ешь помидоры, и вдруг из-за скалы появляется принц…
– Ох, оставьте эти дела. Никаких принцев.
– Ну, я выхожу…
– Нетушки. Тебя-то там не будет во всяком случае. Я хочу быть одна. Чтоб спокойно было, а какой с тобой покой? Ты сразу либо целоваться полезешь, либо отношения выяснять.
– Я не буду, – улыбнулся он. – Я посижу у твоих ног, молчаливый, как собака.
– И ничего у тебя не получится.
– Но в Томашов-то мы с тобой когда-нибудь махнем?
Это слово уже было из их языка. В первый же вечер Саша поставила ему Эву Демарчик, и он был потрясен грудным глубоким голосом незнакомой польки. "А может, нам с тобой в Томашов сбежать хоть на день, мой любимый…" Он сразу понял, что это про них. И Саша поняла.
– В Томашов – обязательно. – Саша посмотрела на него своими огромными сияющими глазами.
В школе напротив снова прозвенел звонок.
– Дети, можно выходить на перемену, – грустно сказал он.
– Хочу к тебе на урок. Хочу быть твоей ученицей. Ты возьмешь меня?
– Нет. Ты будешь срывать мне занятия.
– Да нет же, я буду самой восторженной твоей ученицей, буду всем говорить, какой ты умный.
– Не ханжи.
– Правда. Я буду смирной и старательной.
– Мне кажется, у тебя ничего не получится.
– Нахал.
Они вышли на кухню. Из угла глядел на них немой попугай. Саша объяснила, что по незнанию пропустила первые сорок дней, когда попугая можно было учить разговаривать, и добавила со смехом: "Но мой укор переживет меня".
"Р-р-ра-а-а… – сказал попугай и переступил на жердочке лапками. – Р-р-ра-а-а…"
От всех Сашиных движений исходил такой дух приютности и незнакомого счастья, что Андрею хотелось завыть.
– Ты что? – спросила Саша.
– Я – ничего.
Глаза ее замерли на нем внимательно и нежно и никуда не собирались улетать. Веки подрагивали как связанные крылья.
– Ну, только не хмурься. Ну, пожалуйста, – попросила она. Он улыбнулся в ответ вымученной философской улыбкой.
– Знаешь. Чем он отличается от тебя? – сказала вдруг Саша, помрачнев. – Он никогда вот так не улыбается. И мы никогда с ним не выясняем отношения.
Андрей молчал.
– Еще, – попросил он.
– Он очень остроумный. Все помирают со смеху, когда он острит. И очень хороший инженер. Знает четыре языка, – добавила Саша, помолчав.
"Дались им всем эти языки!" – подумал Андрей с раздражением.
– Он – добрый, – сказала Саша. И Андрею показалось, что она уговаривает себя.
– Ты только не думай, что я его идеализирую, – сказала Саша. – Я его всяким видела – и больным, и жестоким. Но он любит меня. Ему ничего для меня не жалко. И вообще – без меня он пропадет.
– А я? – спросил Андрей.
– Андрюшка, ты за столько лет без меня не пропал. А теперь уж совсем немного осталось. Скоро нам будет уже и вовсе безопасно с тобой встречаться. Вот умора.
– Я люблю тебя, люблю, люблю, – заговорил Андрей. – Я не могу без тебя.
– Ну, все, не надо об этом. Ладно? – попросила она. – Ты и сам не знаешь – любишь ли. Ты просто устал. Тебе захотелось семью.
– Мне не нужна семья, – застонал он.
– Ну вот видишь… А мне нужна.
– Тогда и мне нужна.
– Тебе не нужна. Ты ведь давно женат на книгах. Тебе с ними хорошо.
– А ты злая, – сказал Андрей задумчиво.
– Прости. И хватит. Ну что мы сейчас об этом! Я пластинку поставлю. Пойдем.
Саша поставила пластинку, потом принялась поднимать его за руки с кресла:
– Танцевать, танцевать…
– Я не напоминаю тебе подружку, с которой можно уютно поговорить о разных разностях? – спросил Андрей. – Поделиться, как вы говорите.
– Андрюшка! Обиделся! Ну что ты, Андрюшка! Ты же… как это?… ты же мой кореш. Мы кореши с тобой, Андрюшка. С кем же я еще так могу поговорить, милый ты мой.
– Но я люблю тебя.
– Я знаю.
– Да не так…
– Знаю, знаю! Молчи! – Она дрожащей рукой зажала ему рот. – Мы обязательно поедем в Томашов, – шепнула Саша. – И собаку купим. Как это здорово, что ты меня нашел!
– Я не уйду от тебя.
– Не уходи.
– Я не сейчас, я вообще не уйду.
– Ну не надо же об этом. Все уладится. Глупый.
Пластинка кончилась. Подскочил, щелкнув, звукосниматель.
– Я пойду умоюсь, – сказала Саша.
Немой попугай из кухни произнес свое: "Р-р-ра-а-а" Он передразнил его, прогнусавив: "Р-р-ра-а-а".
– Не дразнись. Не будь злым, – сказала Саша, запираясь в ванной.
Он лег и взял с торшера "Праздник, который всегда с тобой". Он любил эту книгу, которую читал давно. Хотя ему и казалось, что автор мог бы быть добрее к тем, о ком писал.
На первой же фразе он задержался. Андрей не помнил ее. "А потом погода испортилась", – прочитал он. Странное это начало навеяло тревогу, хотя он и знал, что за ним последуют прекрасные описания бедной, но счастливой жизни в Париже, о любви к Хедли Ричардсон – первой жене писателя. Но эта фраза все равно наполнила его мрачным предчувствием. Он вспомнил, что скоро Хемингуэй разойдется с Хедли. Хотя, читая страницы "Праздника", как и его герои, не сомневаешься, что их ждет долгая и счастливая жизнь.
Этой фразой, в сущности, должна была бы заканчиваться книга. Он взглянул в конец и прочитал последние слова: "И таким был Париж в те далекие дни, когда мы были очень бедны и очень счастливы". Вот теперь бы и надо это: "А потом погода испортилась".
Саша вошла в комнату тихо. Он не сразу заметил ее, поглощенный мыслями о книге. Она кинула ковбойку на торшер. Читать стало невозможно, и он поневоле смотрел на Сашу, как расчесывает она перед зеркалом влажные у лба волосы.
В приглушенном свете торшера она представлялась ненастоящей, вернее, такой желанной, такой тысячу раз снившейся, что протянуть к ней руку казалось безумием лунатика.
– Ты иди скорей, – сказал он. – А то у меня не хватит сил придумывать тебя, и ты исчезнешь.
Они долго смотрели друг другу в глаза.
– Если то, что происходит у вас с ним, ты называешь любовью, то как же назвать все, что происходит у нас с тобой?
– Не знаю, – сказала она задумчиво.
Он проснулся, как просыпаются в детстве: забыв свой возраст и происхождение, перечень насущных обид и надобностей, пребывая еще головой в теплом, эфирном блаженстве сна.
Проглотив слюну, Андрей стал постепенно привыкать к окружающему. Первым он увидел негатив рассветного окна, на его глазах светлеющего в сумрачном воздухе. Потом вспомнил почему-то про то, что за стеной спит немой попугай. Неизвестно откуда и почему всплыло лицо мамы, и он удивился, что у него есть мама, а он так долго ее не видел.
Андрей ненароком откинул руку, и та попала в пустоту. Он осознал, что Саши нет рядом.