* * *
Старохатов Павел Леонидович - образ его - в схеме выглядел теперь так. Изнутри Старохатова день за днем точит червячок: желание хапнуть. Желание или порок, скорее всего наследственный, Старохатов за собой знает и противится ему изо всех сил. Так сказать, борется с пороком и пересиливает. Держит в узде.
Но иногда возникает минута расслабления, и тогда Старохатов противиться не в силах - он хапает. Например, навязывает соавторство. Или привозит какие-то вещички.
После того как он хапнет, наступает реакция - сродни раскаянию, - и вновь Старохатов год за годом живет честно. Реакция сожаления и раскаяния достаточно известна: она присутствует во всякой страсти, усиливаясь после срыва. Сорвавшийся курильщик, который, казалось бы, навсегда бросил. Сорвавшийся алкаш. Сорвавшаяся грешная баба. И так далее.
Короче: обычный человек с пороком. Но не только. В качестве сорвавшегося вора Старохатов не только раскаивается, но и спешит "покрыть грех". Он помогает слабым. Помогает искренне и без малейшей корысти. Раз. И два. И три. Пока совесть его не успокаивается окончательно. И вновь Старохатову кажется, что он свят, хорош, добр, благороден, - успокоившаяся совесть умеет нас убаюкивать, это точно.
И - опять срыв…
Разумеется, схема есть схема, - но если ты сделан из того же мяса, что и все люди, и знаешь за собой грешок или хотя бы желание грешить, то непременно почувствуешь и поверишь правде этих колебаний и этого процесса. Другие тоже поверят. Это ведь она и есть, граница дозволенного. И ведь эта граница проходит не только рядом с воровством или там неумышленным насилием. Она длинная, эта граница. И твой личный опыт скажет тебе куда больше об этой границе, чем все схемы.
Возможно, никакой границы и нет, а есть коррективы, которые мы постоянно и ежеминутно вносим сами в себя, чтобы, так сказать, не забывать, как мы ходим по земле и какой ложкой едим. Самокорректировка, вот что. И даже если ты вообще безгрешен, как ангел, и иногда, принимая душ, можешь игриво потрогать крылышки за спиной, - все равно у тебя есть желания. И какими бы малыми ни были эти желания, ты все равно их соразмеряешь с можно-нельзя. Самокорректируешься.
Срыв тоже вовсе не обязательно нечто сумбурное и лавинообразное. Известно, что, например, бросивший курить, но не удержавшийся и уже понимающий, что он сегодня закурит, обставляет и устраивает свое "падение": очень спокойно и тщательно он выбирает чужой подъезд (чтоб не увидела жена, соседи, дети), спокойно приходит туда и - "падает". То же и о других желаниях. Каждый знает их за собой, вот и пусть знает. В частности, Старохатов, когда он обирал ребят, прекрасно знал свой порок - потому нет и не было в Старохатове торопливости, сумятицы и невроза. Раз уж он делал, он делал это спокойно.
И если в натуре Старохатова таилась именно эта пружина, она должна была срабатывать и срываться не только в навязывание соавторства - она должна была срабатывать в течение всей жизни. Как сказала Вера, он всегда был такой.
Предстояло довыяснить, но я уже поверил в эту мысль.
Я выписал ее на отдельный листок, чтобы в дальнейших поисках, в процессе отбора и учета камешков, время от времени оглядываться на нее. Вынимать из кармана, как вынимают компас.
И еще я выписал:
"…Не забывать, что весь этот комплекс переживаний, скорее всего, передан Старохатову по наследству. Что это - его беда, его болезнь".
* * *
Я как раз делал выписки, когда раздался этот звонок. Оказалось, что он меня не забыл.
- Да, - сказал я.
В трубке зазвучал смех. Потом голос:
- Смотри, какая реакция, - молодец, Игорь! Я еще только кручу последнюю цифру, а ты уже "дакаешь" в ответ…
Вне всякого сомнения, это был его голос - голос Старохатова. Очень доброжелательный барский баритон:
- Добрый вечер, Игорь. Я тебя не поднял с постели?
- Нет.
- Расскажи, как живешь. Время от времени я звоню учившимся в моей Мастерской…
Я коротко ответил. Потом он что-то мне в ответ рассказал. Потом мы попрощались. Просто разговор.
Глава 5
Я не любил наследственность; как причину я ее вообще не любил - тем более если в ней надо искать объяснение того или иного поступка… Да и за что любить: мучаешься, вкалываешь, гонишь свой пот, наконец что-то такое делаешь, выдаешь продукцию и только-только хочешь улыбнуться, а тебе заявляют, что этот труд сделал вовсе не ты, а тот крохотный ген, который в тебе заложен. Ты понимаешь, что все это интересно. Ты слушаешь и понимаешь, что все это доказательно и умно. Ты слушаешь, и челюсть у тебя начинает понемногу отваливаться, отвисать, потому что это очень похоже на обворовывание. Или еще на что-то. И тебе уже хочется почти всерьез ответить, что если уж такие корабли, если уж без наследственности не ступить ни шагу, то нельзя ли, чтобы этот ген сам вкалывал и гнал пот, я же в это время где-нибудь полежу в сторонке, на песочке, на пляже, и, щурясь от солнца, потягивая винишко прямо из горла, буду вести содержательный разговор с загорелой женщиной: "Милая, который час?" - "Не знаю". - "Милая, это интересно, а почему ты не знаешь?" - "Я забыла часы". - "Милая, а почему ты забыла часы?" - и так далее.
И Старохатов тоже был теперь как бы не Старохатов. Какой смысл выискивать, вырисовывать портрет и винить старого бедолагу, если он заранее - вор?.. И ведь прежде всего от этого он сам страдает. Сам страдает и сам мучается, как страдаем и мучаемся все мы, если порок наш нам давным-давно ясен и каждый раз прощать его самому себе мы устали. Получается, что человек несчастен - вот и вся его разгадка. И в несчастье своем не только заранее виновен, но и прощен заранее.
Такие вот невеселые были мысли.
Но мысли мыслями, а дело делом, и я быстренько сгреб их в ладонь, как сгребают крошки, чтоб очистить стол. Любил ли я наследственность или не любил, проверить эту хитросплетенную штуковину я был обязан. Наследственность скрытна, но и при всех своих тайнах она как-то успевает высунуть и показать лицо: с потерями или без, все это тоже наше. Тоже человеческое. Во всяком случае, для военного, или лихого, его периода достаточно будет одного факта, - например, этих самых вещичек… Поспрашивать у людей. И может быть, посмотреть эти вещички у Олевтиновой. Поговорить с ней, с актрисой. Значит, съездить в Минск.
Я отправился в библиотеку - в Центральную, я не стал подниматься в читальные залы, а свернул сразу в курилку - там, в духоте, в дыму, в сплошном никотинном облаке (вверху обычные курилки, но я как раз о той, которая может сравниться только с газовой камерой), там образовался по законам естественного отбора совершенно новый вид Гомо Сапиенс. Они более высоко развиты, чем все мы, и могут, например, обходиться без кислорода. Они могут жить, не выходя из помещения. Они знают все или почти все о людях - то есть о том племени, из которого они сами когда-то выделились и вышли. Они знают о прошлом человечества. О настоящем. О будущем. Они знают все. Разговаривая, они могут обходиться без пищи, и потому условно новый вид называется пока Гомо Говорилиенс.
Чужак чужаком, я тихо и грустно протискивался среди этого нового вида - искал особь по фамилии Липочка. Дышать было нечем.
- Липочку не видели? - спрашивал я.
И опять, весь исходя крупным потом:
- Липочка где? Не видели?
- Придет, - сказали они. Гомо Говорилиенс обсуждали сейчас проблемы тибетской медицины. Люди будущего, они стояли тесным кружком. Курили. И улыбались. Потому что в дыму им было всегда хорошо.
Я ждал - старичок Липочка тоже был особью нового вида и почитался у них ходячей бытовой энциклопедией. Он знал, кто есть кто. Он знал, кто с кем жил. И кто в чем грешен. И кто как начинал свой путь, прежде чем стать знаменитостью. И кто у кого занимал деньги. И так далее. Единственное, что полагалось делать с получаемой от Липочки информацией, - это отбрасывать и отсеивать (истины ради) самого Липочку, который во всякой истории якобы самолично участвовал. Тут старичок брал грех на душу, умудряясь аккуратно подклеить себя к любому событию - сбоку, разумеется, в стороночке, но все же подклеить. В сущности, фактам это не мешало, это грело старику немножко сердце, вот и все. Зато он знал. Он знал, например, и в первую же минуту сообщил мне, что Старохатов и Олевтинова жили в общем мирно…
- Я понимаю, молодой человек, - заулыбался Липочка, - что вас волнует… Да, разумеется. Она очень любила иметь поклонников.
- Любовников, - уточнил я.
- Не обязательно.
- То есть?
- Она любила иметь поклонников. Это хорошее, хотя и забытое слово, молодой человек… Поклонник. Тот, кто носит цветы и говорит, что сегодня вы выглядите лучше, чем год назад.
- А Старохатов?
- Он в эти годы только-только делался кинодраматургом.
- Они, стало быть, хорошо жили?
- Неплохо… Но они были слишком разные по характеру люди.
- Скажите вот что: был ли скандал при их разводе?
- Был.
- А причина?
- Они не поделили вещи. Кажется, вещи…
- Я думал, что в пятидесятые годы цветов и поклонников не было.
- Цветы были всегда, молодой человек. Всегда… Однажды я тоже принес его жене букетик. Старохатов ничуть не приревновал. Люблю, когда мою жену любят. Только это он и сказал.
Букетик, который якобы принес Липочка, полагалось тут же отсеять. Что я и сделал. И продолжал расспрашивать. К этому времени я выволок старого крота на улицу (дело в том, что остальные особи очень прислушивались). Я его выманил. Я сочинил, что Липочку хочет видеть и поспрашивать некий человек. Будто бы приехавший из Омска.
- Откуда?
- Из Омска.