* * *
Было у него хобби, а лучше сказать, любимая блажь - любовь к техническим штучкам, возникшая оттого, что в детстве не было игрушек. Оно сейчас и привело меня к нему, аукнувшееся детство. У Женьки были транзисторы, которые работали якобы только под водой, диковинные детекторы, вмонтированные в шахматную пешку, он копался, мастерил, совершенствовал и тратил на это лишние копейки, хотя лишних копеек у него не было. Сейчас все добро лежало в углу. Небольшой горкой.
Это было единственное, что он жене не отдал (а она бы и не взяла). Но и себе оставить он тоже не мог. Под оседлой жизнью была подведена черта, а в рюкзаке такое добро долго не поносишь. Женька продавал вещь за вещью таким же ненормальным, как он сам: не психи эти вещи не покупали. Или же он просто сдавал в радиоателье как гору деталей. И по мере того как пустел угол, на душе становилось легче и легче. И таежные сосны уже кивали своими верхушками.
Конечно же он был мне симпатичен. И я мог бы, скажем, проводить его завтра и понести до вокзала его рюкзак. Но я был ему не нужен, потому что завтра на вокзале будет полным-полно бородатых, или наголо бритых, или курящих трубку - всех тех, кто ему нужнее и ближе теперь всей пишущей братии, вместе взятой. Я мог бы попытаться остановить его. Удержать. Но это тоже было не к минуте. Ведь я считал или должен был считать его уход слабостью и бегством, потому что самосохранение заложено в пишущих глубже, чем кажется. Непрощение отступникам. И охранение самое себя. В то время я верил в эти формулы и как-то даже поскупился сказать ему десяток мужественных и банальных слов. Не захотелось.
И потому я старался думать лишь о том, что меня сюда привело. Занимался конкретным мышлением. Синицей в руках, а не журавликом в небе.
- Я ведь, Женька, тоже покупатель - хочу кое-что у тебя купить.
- Что?
- Магнитофон… Тот, который в портфеле.
Он секунду таращил бельмо в потолок - припоминал:
- Ч-черт! Кажется, я его уже загнал… Или нет. Дай бог памяти…
И он заорал:
- Женька!
Молчание. Пауза. И опять своим голосищем, который перемножался на гулкую пустоту комнаты:
- Женька!
Послышались шаги, и она вошла. На лице праведность гнева. И откровенное презрение к неудачнику, который был ее мужем. Который не сумел построить жизнь ни себе, ни женщине.
- Чего тебе?
- Портфель - тот, кожимитовый.
- Зачем он тебе?
Я тут же вмешался. Знаю жен.
- Я покупаю этот портфель, я не беру в подарок.
- Покупать будешь на базаре, - отрубил Женька и захохотал. Он всегда громко хохотал. И никакого тут надрыва, человек смеялся - громко, и зычно, и всласть.
Она молчала. Секунду они смотрели друг на друга - муж и жена (Женька и Женька, совпадение имен).
- Ну? - грозно спросил у нее человек с дурацкой лысой башкой, восседавший посреди дурацкой голой комнаты вместе с каким-то своим приятелем, тоже, должно быть, кретином. И повторил: - Ну?
Она принесла. Она бросила портфель именно мне - швырнула наотмашь. И я хорошо сделал, что поймал его, потому что после такого броска что-то могло перестать работать: либо магнитофон, вмонтированный в портфель, либо я.
Она вышла.
* * *
- … Можешь спокойно идти с портфелем по улице, ехать в метро, сидеть, стоять, обедать, - объяснял азы Женька, - и ничуть не волноваться. Кассета достаточно большая.
- Внешне портфель закрыт?
- Само собой. Никому и в голову не придет, что ты записываешь. Сидишь себе - портфель на коленях. Обычный портфель.
- И хорошая запись?
- Нормальная… Ты можешь поставить портфель у ног. Или даже отнести в другой угол комнаты.
- Замечательно!.. И на ходу тоже записывает?
- Да.
- Ну, а все-таки - если в самый интересный момент разговора кассета вдруг кончится?
- Есть запасная. Смотри. Ты лезешь в портфель за пачкой сигарет. Или за "Советским спортом". Нажимаешь этот рычажок - щелк! - заработала параллельная кассета.
Рычажки включения и выключения были расположены в накладном левом кармане, в который легко было сунуть руку. Это я уже понял. И тем самым понял немало. Потому что главное понимание все равно придет не здесь, а там, в процессе. Женька придумал этот портфель, чтобы записывать специфику языка - язык рынка и язык собраний, разговоры в электричках и разговоры в гостях. Косноязычный и медлительный, он учился речевому периоду. И заодно играл в недоигранное детство, - это было понятно. Внутри портфель был как портфель. Имелось место для бумаг и книг. А плоский магнитофон, похожий на планшетку, был вмонтирован в переднюю стенку под большими накладными карманами.
Я незаметно нажал рычажок включения.
- А ведь твой первый сценарий был совсем не плох, - сказал я. - Совместный с Старохатовым…
- Плох или неплох - какая разница.
- Я слышал от кого-то - Старохатов тебя обобрал?
- Обобрал.
- Каким образом?
- Простейшим: он протолкнул сценарий. Пристроил, пустил в ход - за это стал соавтором.
- Он не сочинил ни единой строки?
Женька усмехнулся.
- Он выкинул сцену, которая мозолила глаза всему худсовету.
- А все-таки насчет строчек - он не написал ни одной?
- Нет.
На пробу, еле слышным шепотом, я спросил еще:
- Ты сам обратился к Старохатову за помощью?
- Нет, он обхаживал, он дважды ко мне подруливал. На машине приезжал. Но первый раз я послал его в задницу…
Я выключил. Затем перемотал ленту и нажал воспроизведение. Запись оказалась чистейшей. И звучной. Честно говоря, я не ждал от старенького портфеля такой верной службы.
Женька захохотал:
- Здорово, да?.. А какая громкость, какой тембр! Прямо как Качалов с Яншиным: "Я послал его в задницу, Санчо!"
И он опять захохотал.
Для него это была проба записи, для меня - и проба, и начало. Потому что запись уже сгодится: первый блин, который не комом. Не скажу, что очень тонко (какая уж тонкость, когда ты возбужден успешным началом), но мне трижды удалось перевести разговор на то, как его обобрал Старохатов. И я не забывал щелкать рычажком. Щелкал, а потом выключал. И не скрывал от Женьки, нужды не было. Я ведь осваивал технику.
Нужды не было еще и потому, что Женька не интересовался, отторгнулся уже и жил с отторгнутыми - и первый свой совместный сценарий, и наши курсы, и меня, и Колю Оконникова, и все кино в целом он послал туда же, куда послал Старохатова.
* * *
В дверь постучали, затем вошли трое. Совсем юнцы. Некоторое время они приходили в себя от вида комнаты и от вида как бы выставленной напоказ бритой Женькиной головы.
- Ну? - спросил Женька, а их речевые центры еще не заработали. Никак не включались. - Я вас спрашиваю - чего вам?
А они молчали, - теперь они затравленно смотрели на Женькино бельмо.
- Записи… Джазовые, - высказался наконец один.
- Три рубля кассета. Любая. Но без прослушивания, - объявил им Женька.
У Женьки были великолепные музыкальные записи, - такая кассета, как я знал, стоила червонец при любой погоде. Цена объяснима: Женька мог прийти на самый аховый джаз, сесть хотя бы на откидное - и в итоге унести домой все, вплоть до настройки инструментов, покашливания соседа и рева возбужденных девиц. Или еще проще - давать свой записывающий портфель приятелям, если те идут на этот аховый джаз. Что он и делал… Сейчас в углу лежало шесть кассет, может, восемь. Когда-то был завален весь угол.
- Как же это - без прослушивания? - спросил юнец, усилием воли оторвавшийся от Женькиного глаза. - Я маг принес.
Он действительно приволок магнитофон - держал его в руках.
- Нет, - сказал Женька, - вы с ними целый час возиться будете.
И тоном хозяина Женька прикрикнул:
- Кончено!.. Не сговорились!
Те загалдели. Один сказал, что без прослушивания он купить не решается. Второй рискнул и выложил трояк. Последний был с ярко выраженной в лице деловой сметкой. Видел сквозь землю. Он купил все кассеты, какие были, и спросил, нет ли чего еще.
Расчет был произведен мгновенно. Юнцы ушли.
- …Только бросив писанину, я нашел самого себя, - оправдывался Женька. - Ты ведь думаешь, что я убегаю. И что я слабак. - Он вдруг стал жалким. Голос его двигался понемногу к черте, за которой уже ничего не жаль. - Дурачок!.. Я ведь не убегаю. Я иду к самому себе. Потому что я там. На Саянах. И поверь, я всегда был там…
Это было оно самое. Прощание.
- Штука не в кострах и фляжках. Штука, Игорь, в том, что ребята - они, оказывается, меня всегда помнили. И всегда ждали… Они приняли меня как родного. Как своего в доску.
Он вытер быстрые слезы.
- Водичка, - сказал он, отряхивая пальцы. - Видишь, водичка.
И еще сказал:
- Никогда мне не было так легко.
И еще (схватив меня за плечо):
- А хочешь - поедем вместе. Я только словцо шепну ребятам, и тебя примут, как… как…
- Как своего в доску.
- Точно!
- Как родного.
- Именно так, Игорь!.. Именно так!
Слова, для которых, видно, настал свой час и черед, все сыпались и сыпались из Женьки, как сыплется на пол из бумажного пакета соль. Без сбоев, если уж она сыплется. Струей. Белым потоком. Отыгрыш за столь длительную косноязычность. Предотъездный реванш… Я подумал, что мне надо бы уже уйти, - этакое необъяснимое внутреннее шевеление, из тех, что иногда сжимают нам сердце.
А он истерично смеялся:
- Ты решил, что мне нужны деньги?!
И опять в хохот:
- Сейчас я тебе открою, для чего мне эти трояки… Хотя нет. Это секрет. Это секрет секретов. Ни слова!