Василий Логинович нарезал хлеб, выложил на тарелку огурцы.
- А ты с Егором работаешь? Коллеги?
- Нет.
Василий Логинович внимательно посмотрел на Виленкина, на его бородку.
- Ну, надеюсь, - сказал он с улыбкой, - не по священному ведомству?
- Что? - не понял Виленкин.
Василий Логинович потрогал свой подбородок.
- В том смысле, что не имеешь отношения к попам?
Виленкин покачал головой. Василий Логинович удовлетворенно кивнул.
- Да нет, конечно, я их за версту чую. Бородка твоя смутила, - сказал Василий Логинович и встал, прошел к печке, ухватом подцепил чугунок, подтащил его, проткнул ножом картофелину, другую.
- Готово... Я не люблю их. Попов. Соловушки с такими вот лапищами, в одежде вроде бабской, а глаз горит. В войну к нам пробрался один дезертир в женском платье, прятался от немцев в подполье, потом - от своих. Сгинул в лагерях. Туда и дорога. Меня, например, никакая сила не заставит так переодеваться... Да и о чем они говорят? Пустое, женское. Я карамелек в молодости объелся. Ездил в райпо разгружать ящики с конфетами. Пока ехал - проковырял дыру в одном ящике; время послевоенное, голодное. Ну я и давай наворачивать. На всю жизнь наелся, и с тех пор меня от одного их вида воротит.
На столе появились крепкие зеленые антоновские яблоки, сыр. Василий Логинович вышел в сени и вернулся с бутылкой, поставил ее рядом с чугунком. Что-то сопротивлялось всему этому в душе Виленкина. Печной огонь, этот стол-натюрморт; голос Василия Логиновича, его северные рассказы; нянька, живущая где-то поблизости; весь этот чужой, смачный, грубоватый мир деревни. Ему жаль было расставаться со своей трагедией. Поддаться всему этому значило превратить трагедию в фарс. И лучше бы он ушел. Шагал бы сейчас где-нибудь в ночи, под бесчеловечным небом, среди бесчеловечных полей, со своей тоской, с презрением к жизни, музыке, к себе, ничтожному игроку. Нет же! Он был здесь, рядом с этим крутолобым мужиком, который кого-то ему напоминает и что-то оживляет в музыкальной памяти. Здесь, в теплых волнах, исходящих от печки. Вдыхал запах снеди. И чувствовал катастрофический голод. Какие тошнотворные перепады. Человек действительно прочное существо. Если выдерживает эти зигзаги.
Виленкин от водки отказался. Василий Логинович настаивал.
- Я же вижу, что тебе надо поправиться. Давай, клин клином. Поверь, это первое средство.
Но Виленкин не уступал.
- Зачем же я ходил к Няньке? - спросил Василий Логинович.
И почему-то этот довод оказался убедительней всего. Виленкин выпил. Что может быть злее этого национального напитка!.. Некоторое время он опасался, что ему предстоит выбежать из-за стола. Василий Логинович налил в его стопку из огуречной банки мутной водицы, посоветовал запить.
- Не знаю, что там у тебя стряслось, но ты правильно сделал, что приехал сюда. В деревне всегда спасешься, - говорил Василий Логинович, закусывая. - Всякое бывает. Особенно если у тебя жена злая. Худая. Да и любая... Женщина вообще по природе своей нам враждебна. У нее цели другие. Какие? Я и сам не знаю. Но какие-то другие. Самое главное, чего она хочет от нас, - это нашей покорности. Что ты об этом думаешь?
- Не знаю, - сказал Виленкин. - Что-то такое есть...
- Но уступать - не-е-ет, - сказал Василий Логинович, качая головой. - Лучше остаться одному. Я, например, всегда чувствовал эту вражду. Баба так и норовит перекроить тебя на свой лад. Будь паинька, будь вежлив, не хами, не хмурься, не смотри, не обращай внимания на наши бабские сплетни, терпи, короче. Еще немного, и ты ангелом у нее станешь. И она нацепит на тебя юбку. Им нужно, чтобы ты стал такой здоровой, сильной, верной бабой. И только тогда вражда прекратится. Друзья, охоты-рыбалки, водочка - нельзя. Бабская узда до крови рвет... Ну, давай по второй.
Василий Логинович рассуждал дальше о противостоянии женщин и мужчин. И в конце концов пришел к выводу, что и в смерти есть что-то женское. Хотя это и кажется невероятным. Но в том-то и парадокс: жизнь дает женщина, но и смерть женщина - не мужик же? Василий Логинович сказал, что любит играть в шахматы. Самому с собой нелегко играть, особенно вначале. Потом привыкаешь. Он уже вполне освоился. Но временами ему кажется, что перед ним соперник. Точнее - соперница.
- И кто выигрывает?
- Пока выигрываю я, - ответил Василий Логинович. - Послушай, может, мы пойдем к Няньке? Нянька нам споет, у нее голос. К ней приезжали из Центра народного творчества, записывали.
- Уже поздно, - возразил Виленкин.
- Или тебе не нравится? Мой Гарик слушает всякое... Муть всякую.
- Нет, просто поздно.
- Поздно? - Василий Логинович посмотрел на часы. - Сколько на твоих? Мои отстают...
Виленкин встал, достал часы из пальто. Василий Логинович усмехнулся.
- Ты же говорил, стоят часы.
- Да?..
- Значит, уже пошли.
- Хм...
- Охо-хо-хо, - сказал Василий Логинович. - Старого опера не проведешь. А к Няньке действительно поздно. Она рано встает, рано ложится.
Василий Логинович рассказал о Няньке, о том, как она всю жизнь одна, о том, как сразу после войны она судилась из-за коровы, и ей гадалка посоветовала пустить дым судье в лицо - тогда, мол, дело выиграешь; в день суда все собрались, ждут в зале, Нянька бледная, руки в карманах - в одном спички, в другом - папироса; вошла судья, женщина в очках; у Няньки руки-ноги отнялись, но корова - как без коровы? И когда ей дали слово, она встала, достала папиросу, спички, судья вытаращилась, зал помертвел, а она чирк! чирк! затянулась и в сторону судьи "пуф!" Судья: вы это... что? Нянька: волнуюсь очень. Судья: ну-ка немедленно... Корову присудили другому. "Видно, далеко сидела, надо было подойти", - сокрушалась Нянька.
Василий Логинович многое еще рассказал Виленкину. Чувствовалось, что давно ни с кем не говорил так обстоятельно. Обо всем. Северные истории мешались с местными, военной и мирной поры, с детективными выслеживаниями по лесам беглых уголовников, - Василий Логинович двадцать пять лет этим занимался; потом уехал на Север. (Еще в милицейской школе они с другом - выпив пивка - поклялись, что служат только двадцать пять, и он слово сдержал, друг - нет.) Уволившись, он отправился за женщиной, она первая уехала - от него, боясь этой новой любви, которую сама же и разожгла. Василий Логинович последовал за ней и отыскал ее в предгорьях Полярного Урала, и она стала второй его женой. (Гарик был сыном первой.) На Севере он начинал кочегаром; сменил погоны, папку, авторучку, кобуру с "макаровым" на лом, совковую лопату, брезентовую робу. Потом его назначили начальником базы на Усе. И там всякое приключалось. Василий Логинович действовал неумолимо, иногда силой. Это уже он знал с детства: хозяин должен быть сильным. В деревне он специально занимался различными упражнениями, сам их придумывал. Притащил во двор кусок рельса, к деревьям прибил трубу и подтягивался, обвязывал руки веревками и крутил "солнышко". Чтобы спокойно сказать сестре, прибежавшей в слезах с танцев: "Что случилось?" - и затем отправиться в клуб через торфяную долину, в соседнюю деревню, пойти по улочке, сунув кулаки в карманы, вызвать такого-то и без лишних предисловий опрокинуть его прямым ударом в ночь. А сестер было три. И, уходя в окопы, заплывшие глиной, отец же сказал ему, что оставляет его за хозяина, девятилетнего пацана. И он попытался им стать. Например, последний раз он плакал, - когда это было? Давненько. В тот раз, когда ходил на реку, на большую реку смотреть, что немцы делают с пленными: этого не забудешь. Черные кусты, снег, полыньи; как будто баня какая-то под открытым небом, на морозе: люди в исподнем, как призраки; пар; серые шинели, каски, машины. Дрожь пробирала его до костей. И он досмотрел бы до конца, но вдруг окликнули: эй, хлопчик! Оглянулся: парни в полушубках, с повязками, за плечами винтовки. Он хотел тут же рвануть по кустам, но вовремя одумался. Вышел к ним. Сказал, что топор потерял, ищет... Парни спросили, из какой он деревни и еще что-то. Один, заросший сивой щетиной, с толстыми щеками и подбородком, похожий на поросенка, хмуро спросил, не хочется ли и ему туда? искупаться?.. Ладно, домой дуй, до хаты, приказал другой и внезапно размахнулся и дал такую затрещину, что он полетел лицом в снег, быстро встал, оглянулся. Ну!.. Побежал, смаргивая наплывающие слезы. Думал, подстрелят. Но те пошли дальше.
Позже уже не плакал ни в драках, ни под скальпелем, ни в армии, никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах. Даже смерть матери, смуглой маленькой женщины, сумевшей как-то сберечь и вырастить их всех четверых, - и ее смерть не вызвала ни слезинки. Он раз и навсегда разучился плакать. Хозяин не плачет. Ни трезвый, ни пьяный.