– Ну вот, – продолжал Чарльз Стюарт, – хотя мне билет обходится всего в доллар шестьдесят пять, но это тоже деньги, и я желаю увидеть что-то стоящее. Недели две назад я ходил на одну из этих мист... – мистерий, да? – там, значит, кто-то совершил преступление, а кто именно, неизвестно. Ясное дело: тут самый интерес, чтоб догадаться, кто убийца. А прямо за мной сидела какая-то дама, которая пьесу уже видела, и она весь секрет выдала тому парню, с которым пришла. Это же надо?! – Он снова расстроился и покачал головой. – Я чуть не умер от злости. Потом как пришел к себе домой, все не мог успокоиться, даже снизу пришли: хватит, говорят, по комнате метаться, больно громко ты топаешь... Это ж надо: полтора доллара коту под хвост!..
– Ну ладно, – снова заговорил он, – стал ждать среду, а в театре в тот день шла пьеса, которую я давно хотел посмотреть. Уж несколько месяцев собирался. Все спрашивал в лавке, нет ли на нее билетов. Но у них не было.
Он помолчал.
– Ну, во вторник дай, думаю, рискну. Пошел уже прямо в кассу и взял билет. Стоило мне это удовольствие два семьдесят пять!
Он кивнул и опять помолчал.
– Да-а, два семьдесят пять... Вот, своими руками пустил денежки-то на ветер... Но уж очень хотелось посмотреть эту пьесу.
Миссис Робинсон, сидевшая в первом ряду, вдруг поднялась со своего места:
– А какое, собственно, отношение все это имеет к тому, что произошло?! – заверещала она. – Какое мне дело, что он куда пустил...
Но судья тут же стукнул по столу своим молотком.
– Попрошу сесть, – сказал он. – У нас тут судебное заседание, а не спектакль какой-то...
Миссис Робинсон, стушевавшись, села, при этом обиженно сопела, словно давала понять кое-кому, что так она этого не оставит... Судья вынул часы из нагрудного кармана.
– Продолжайте, – сказал он Стюарту. – И говорите, сколько пожелаете.
– В театр я самый первый пришел, – взволнованно произнес Стюарт. – Еще никого не было, только я да этот парень, ну, он там у них прибирается. Ну а потом собрались все зрители, свет выключили, и спектакль начался. И только я сел в кресле поудобнее, только настроился, слышу, за моей спиной – жуткая свара. Кто-то сказал этой даме, – он ткнул пальцем в сторону миссис Робинсон, – чтоб сняла шляпу, так, мол, полагается, а она почему-то раскипятилась. Все говорила своим спутницам, я, мол, не первый раз в театре и уж как-нибудь в курсе, что шляпу надо снимать... Она минут пять не унималась, а после еще про что-нибудь вспомнит и снова чуть ли не в полный голос – про свое. Ну, я в конце концов обернулся, хотелось посмотреть, что это за птица, которой на всех наплевать. Я уже давно отвернулся, сижу, на сцену смотрю, а она теперь взялась за меня! Что я, мол, нахал каких поискать, а потом еще стала языком цокать, дамы, которые с нею, тоже зацокали, тут я вообще перестал понимать, что там на сцене происходит, и не слышал, что говорят действующие лица. И мне казалось, что я сделал что-то неприличное. Ну, потом они все же успокоились, и я постепенно разобрался что к чему, да вдруг слышу: мое кресло – скрип! И спинка то вперед, потом опять – скрип! – то назад... И я понял, в чем дело: эта дама уперлась в мое кресло коленками и теперь меня, ясное дело, совсем укачает. Ох, господи!
Он утер свой бледный узкий лоб, на котором уже выступил пот.
– Прямо-таки напасть! Я уже и не рад был, что пошел в театр. Ей-богу, я ведь тоже однажды так засмотрелся на сцену, что не заметил, как кресло чужое, впереди которое, стал раскачивать, так тот человек меня, слава богу, по-хорошему предупредил, чтоб я прекратил... Ну, а эта дама, которая сзади, она, понятное дело, только еще больше бы вредничала, если б я попросил ее не качать. Эта бы еще сильнее раскачивала мое кресло.
Уже давно все сидящие в зале украдкой поглядывали на почтенную даму с золотистыми, тронутыми сединой волосами. Она вся пылала от гнева и была уже красная как рак.
– Дело шло к концу первого действия, – продолжал этот тусклый человечек, – я уж приладился к ее коленкам, то есть к тому, что она пихается так, что кресло мое ходуном ходит, во все глаза на сцену смотрю... И вот тут ее снова прорвало. Ей, мол, операцию делали, точно помню, как она ругала своего врача: она-де так ему и заявила, что знает собственный желудок уж как-нибудь получше его... А в пьесе как раз самое интересное началось, мои соседи уже вытащили носовые платки и плакали за милую душу, и сам я чуть не расплакался. И вдруг эта неугомонная дама стала рассказывать подругам про водопроводчика, у которого несварение желудка, про то, что она ему советовала делать... Это же надо?
И он опять покачал головой, а тусклые глаза невольно остановились на миссис Робинсон, но подсудимый тут же их отвел.
– А мне все слышно, что она говорит, зато артистов – ни черта! То одно не разберу, то другое. Потом все в зале рассмеялись, а я в толк не возьму, что там на сцене такого смешного сказали... Ну, все отсмеялись, а она за спиной моей опять за свое. Потом зал просто взорвался от хохота, все за животы хватаются... никак не могут успокоиться, хохочут и хохочут, а я снова ни черта не услыхал. И тут уже дали занавес... и на меня что-то нашло, сам не знаю, как это приключилось. Видать, я перепсиховал, потому что тут я вскочил, откинул сиденье, потом перегнулся назад и вот ей, даме этой, ка-ак вмазал по лицу...
Он умолк, а зал дружно вздохнул, как будто все затаили дыхание, ожидая, чем же дело кончится. Даже судья, и тот судорожно вздохнул, ну а все три дамы на свидетельских местах сразу затараторили, и голоса их становились все пронзительней, все визгливей и все громче... Судья еще раз со всей силы грохнул молотком по столу.
– Чарльз Стюарт, – чуть повышая голос, спросил судья, – это все, что вы хотели сказать в свое оправдание? Вы ведь подняли руку на женщину, и столь почтенного возраста!
Чарльз Стюарт сильно втянул голову в плечи, будто хотел спрятать ее в своем тщедушном теле.
– Да, сэр, я все сказал, – еле слышно пробормотал он.
Миссис Робинсон вскочила с места.
– Вы слышите, ваша честь! – взвизгнула она. – Он не только поднял на меня руку! Он еще и лжец, жалкий грязный врунишка. Он только что сам заявил при всех, этот грязный, жалкий...
– Тише! – вскричал судья громовым голосом. – Я веду это разбирательство, и я сам в состоянии сделать соответствующий вывод!
Последовала пауза.
– Оглашается решение суда в отношении Чарльза Стюарта... э-э, – он помешкал, заглянув в протокол, – Чарльза Дэвида Стюарта, проживающего на Западной Двадцать второй улице, дом двести двенадцать.
Зал притих. Начинающий репортер подался вперед в надежде, что приговор будет не слишком суровый – скажем, несколько дней тюрьмы на острове посреди Гудзона, – чтобы избавить парня от денежного штрафа.
Судья откинулся назад в своем кресле и сунул большие пальцы под складки черной мантии.
– Обвиняемый оправдан, – сказал он. – В иске отказано.
Выходя из здания суда, тихий невзрачный Чарльз Стюарт зажмурился от солнечного света и на секунду задержался на пороге, воровато оглядываясь назад, словно боялся, что произошло какое-то недоразумение, судья просто ошибся. Посопев немного – нет, не из-за насморка, а по неким не очень понятным причинам, заставляющим нас хлюпать или шмыгать носом, он медленно двинулся прочь, ища глазами ближайшую станцию подземки.
Остановился у газетного киоска, купил утреннюю газету; затем поезд подземки повез его к югу, на Восемнадцатую улицу, там он вышел и, прошагав некоторое время, теперь уже на восток, добрался, наконец, до Третьей авеню. Тут он и работал – в ресторане, открытом и днем и ночью, построенном из стекла и отделанном декоративной белой плиткой. Тут он просиживал за конторкой всю ночь до рассвета, принимая деньги и подсчитывая суточную прибыль владельца этого заведения, мистера Кушмиля. Именно здесь, в нескончаемые ночные часы, его взгляд – достаточно было слегка повернуть голову – всегда находил накрахмаленный полотняный фартучек мисс Эдны Шеффер.
Ей было двадцать три года, у нее было милое, нежное личико, но волосы являли яркий пример того, как не стоит пользоваться хной. Ей это было невдомек, потому что все ее знакомые только так хной и пользовались, видимо, поэтому ее не смущало, что ее волосы были почти красными.
Чарльз Стюарт давно уже привык к этому цвету – и, возможно, вообще никогда не замечал, что они какие-то не такие. Его куда больше притягивали ее глаза, а еще белые руки, проворно разбиравшие груды тарелок и чашек, на самом деле просто созданные для игры на рояле. Однажды он чуть не пригласил ее в театр – на дневное представление, однако когда она подошла к нему с усталой, но задорной улыбкой на чуть приоткрытых губах, то показалась ему такой прекрасной, что он сразу оробел и промямлил какую-то чушь.
Сегодня он явился на работу непривычно рано вовсе не ради Эдны. Он хотел встретиться с мистером Т. Кушмилем, узнать, не выставил ли тот его вон, поскольку прошлой ночью на работу он не явился, он сидел в тюрьме. Мистер Т. Кушмиль стоял у прозрачной стены и с мрачным видом глядел наружу через толстое листовое стекло, и Чарльз Стюарт приблизился к нему с самыми дурными предчувствиями.
– Где был? – поинтересовался Т. Кушмиль.
– Кое-где, – уклончиво ответил ему Чарльз Стюарт.
– Значит так: уволен!
Стюарт вздрогнул и поморщился:
– Прямо сейчас?
Кушмиль вяло выкинул обе руки.
– Если хочешь, поработай два-три дня, пока я найду кого-то. А после, – он сделал жест, будто что-то выкидывал, – чтоб духу твоего тут не было...