Роман Грэма Грина "Меня создала Англия" отражает социально-политическое брожение 1930-х годов.
Грэм Грин
Меня создала Англия
Раз я живу - не умирать же мне с голоду.
Уолт Дисней. "Кузнечик и муравей"
1
Видимо, она ждала любовника. Без малого час просидела она на высоком табурете, вполоборота к стойке, не сводя глаз с вращающейся двери. За ее спиной под стеклянным колпаком стопкой громоздились бутерброды с ветчиной, шипели спиртовые чайники. Когда дверь открывалась, внутрь вползал едкий запах машинной гари. От него сводило кожу на лице и скулы. - Еще джин. - Уже третья рюмка. Негодяй, подумала она с нежностью, я же умираю с голоду. Научившись пить шнапс, она и джин проглотила залпом; хорошо бы с кем за компанию, но компании не было. Мужчина в котелке, поставив ногу на медный приступок и облокотившись на стойку, тянул пиво, что-то говорил, опять прикладывался к кружке, вытирал усы, что-то говорил, посматривал на нее.
Через пыльное дверное стекло она вгляделась в шумную темноту снаружи. В тусклый прямоугольник сыпали искрами машины, сигареты, тележка выбивала искры на асфальте. Дверь крутанулась, заглянула усталая старуха, кого-то не нашла.
Она поднялась с табурета; мужчина в котелке следил за ее движениями, официантки бросили вытирать посуду, смотрели. Их мысли барабанили ей в спину: не дождалась, значит? Интересно, что он из себя представляет? Поиграл и бросил? Она стояла в дверях, искушая их любопытство: ее забавляла обступившая тишина - глубокая и внимающая. Ее взгляд обежал пустые голубые рельсы, скользнул по платформе и уткнулся в дальние фонари и книжные киоски; потом она вернулась к своему табурету, чувствуя, как облепившие ее чужие мысли отлетают вместе с чайным паром, официантки протирали стаканы, мужчина в котелке потягивал пиво. - Дальше будет хуже. Возьмите, к примеру, шелковые чулки. - Еще джин… - Теперь она только пригубила, опустила рюмку на стойку и стала торопливо краситься, словно спохватившись, что в горячке ожидания пренебрегла обязанностями. Уверенная, что он уже не придет, а еще час надо чем-то себя занимать, она про них и вспомнила: рот, нос, щеки, брови. - Фу-ты, черт! - Сломался карандаш для бровей, и упавший на пол грифель она растерла носком туфли. - Фу-ты, черт! - ей было наплевать, что ее опять обступает любопытство, холодное и враждебное. А ведь это все равно, что разбить зеркало, - плохо, не к добру. Уверенность покидала ее. Она уже сомневалась, узнает ли брата, если он соблаговолит явиться. Но узнала сразу: шрамик под левым глазом, круглое лицо, которое всегда казалось неожиданно осунувшимся, лицо утомленного ребенка, и настораживающее даже посторонних добродушие.
- Кейт, - он был весь раскаяние, - прости, что опоздал. Я не виноват. Видишь ли… - и насупился, готовый встретить недоверие. И целуя его, обнимая, чтобы убедиться в его реальности, в том, что он-таки пришел и они опять вместе, она думала: а с какой стати верить ему? Он рта не откроет без того, чтобы не соврать.
- Хочешь моего джина? - Он пил медленно, и она, как о себе самой, уверенно поняла, что он встревожен.
- Ты не изменился.
- А ты изменилась, - сказал он. - Ты очень похорошела, Кейт. - Вот оно, думала она, обаяние, твое проклятое пленительное обаяние. - Благополучие тебе к лицу. - Она всматривалась в него, придирчиво разглядывала, как он одет, искала признаки, что сам он в эти годы видел мало благополучия. Впрочем, один хороший костюм у него всегда был. Высокий, широкий в плечах, худощавый и немного утомленного вида, со шрамом под левым глазом, он сразу привлек внимание официанток. - Пожалуйста, пива, - и официантка буквально распласталась на стойке: Кейт перехватила зажегшийся в его глазах лучик обаяния.
- Куда пойдем ужинать? Где твои чемоданы? - Он чуть подался от стойки и поправил школьный галстук.
- Дело в том, что… - начал он.
- Ты со мной не едешь, - сказала она с печальной уверенностью. Даже удивительно, как у нее сразу опустились руки: ведь ему как дом родной эта комната, клубы дыма за дверью, выдохшееся пиво, "Гиннес вам полезен" и "Уортингтон вас выручит" - в нем самом та же самоуверенность и нахрапистый тон рекламы.
- Откуда ты знаешь?
- Я всегда знаю. - Действительно, она всегда знала наперед; она была на полчаса старше; порою ее угнетала мысль, что за эти несчастные полчаса она расхватала мужские качества - твердый характер, напористость, а ему оставила лишь обаяние, которого так не хватает женщинам. - Тебе что же, не дают работу в Стокгольме?
Он облучил ее улыбкой; опустив обе ладони на ручку зонта (перчатки, подумала она, нужно почистить), он привалился спиной к стойке и лучисто улыбнулся ей. Всем своим видом он как бы предлагал: поздравьте меня, и его беспокойные глаза, смешливые и добрые, хитрили с ней, точно фары подержанного автомобиля, который тут подкрасили, там навели блеск - и выставили продавать. И он бы убедил кого хотите в том, что на сей раз поступил умнее некуда, - кого угодно, только не ее. - Я уволился.
Знакомая история. Каждый год эта роковая фраза оглушала отца, подтачивая его последние силы. Отец боялся подходить к телефону: "Я уволился". "Я уволился…" - и в голосе даже гордость, словно совершен похвальный поступок, а потом пошли телеграммы с Востока, отец распечатывал их дрожащими пальцами. "Я уволился" - из Шанхая, "Я уволился" - из Бангкока, "Я уволился" - из Адена; он безжалостно подбирался ближе, ближе. До самой смерти отец верил буквальному смыслу этих телеграмм, которые не фамильярничали даже с близкими и были подписаны полным именем: Энтони Фаррант. Но Кейт - она знала больше, и за написанным слышала: уволили. Меня уволили. Уволили.
- Давай выйдем, - предложила она. Нехорошо унижать его перед официантками. И опять эта гулкая внимающая тишина и провожающие взгляды. В дальнем конце платформы она начала расспросы. - Сколько у тебя денег?
- Ни гроша, - сказал он.
- Тебе же оплатили последнюю неделю. Если ты за неделю предупредил, что увольняешься.
- Собственно говоря, - протянул он, играя на фоне дымящегося металла, посвечивая себе зеленым огоньком семафора, ждавшего экспресс с восточного побережья, - собственно говоря, я ушел сразу. Вопрос чести, иначе было нельзя. Ты не поймешь.
- Возможно.
- И потом, до денег хозяйка поверит мне в долг.
- А сколько это протянется?
- А-а, через недельку что-нибудь найду. - Завидная вроде бы выдержка, а на деле полная беспомощность. Просто-напросто он уповал на то, что деньги сами подвернутся, и они-таки подворачивались: старый однокашник узнал его на улице по галстуку, остановил, помог с работой; он сбывал родне пылесосы; он не постесняется обвести вокруг пальца неопытного провинциала; на крайний случай оставался отец.
- Не забывай: отец уже не поможет.
- Как прикажешь тебя понимать? Я не нахлебник. - Он вполне искренне верил, что никогда не был нахлебником. Брал взаймы - это да, его долги родным должны уже составлять приличную сумму, но это долги, а не подачки; в один прекрасный день его "проект" увенчается успехом - и он со всеми расплатится. Закрывшись от дыма и пережидая, когда пройдет экспресс, Кейт вспомнила некоторые его проекты: скупить в библиотеках старые романы и продавать в деревнях; грандиозная "посылочная" идея: специальная контора упаковывает рождественские подарки, сама разбирается с почтой - и все за два пенса; собственного изобретения рукогрейка (в полую ручку зонта закладывается кусок раскаленного угля). Послушать его - вполне разумные проекты, не придерешься, за исключением одного несчастного обстоятельства: что он сам брался их осуществить. - Мне нужен только капитал, - объявлял он, и его оптимизма не могла поколебать даже мысль о том, что больше пяти фунтов ему никто и никогда не доверит. И тогда он пускался в предприятие без всякого капитала; по субботам и воскресеньям в доме появлялись странные гости: мужчины постарше, но в таких же школьных галстуках и тоже бурлившие энергией, хотя потише. Потом дело сворачивали, и длинные и запутанные счета выявляли поразительную истину: потерял он ровно столько, сколько занял. - Будь у меня настоящий капитал! - сокрушался он, никого не виня и никому не возвращая долга. Новые долги прибавлялись к старым, но "нахлебником" он никогда не был.
Для тридцати трех лет, думала она, у него слишком моложавое лицо, все еще лицо школьника, которое чуть подсушил морозный денек. Он и казался школьником, набегавшимся в холод за футбольным мячом. Его внешность раздражала ее, потому что должен, наконец, человек стать взрослым, но прежде чем она решилась высказать ему все начистоту, у нее опять защемило сердце от его нелепой наивности. Он был безнадежно беспомощен в мире бизнеса, который она так хорошо знала, в котором чувствовала себя как рыба в воде; он был только способный ребенок среди способных на все взрослых людей - он обманывал, но по мелочам. Свыше тридцати лет читала она его мысли, переживала, как свои, его страхи, и знала, что он способен обнаружить неожиданные качества. Есть вещи, которые он никогда не позволит себе сделать. И в этом, подытожила Кейт, они совершенно разные. - Слушай, - сказала она. - Я не оставлю тебя здесь без денег. Поедешь со мной. Эрик даст тебе работу.
- Я не знаю языка, а кроме того, - он налег обеими руками на зонтик и улыбнулся беспечной улыбкой обладателя тысячи фунтов на текущем счету, - я не люблю иностранцев.