Глава 9
Кто-то звал нас. Вроде: "Шу-у-уа-ны, шу-уа-ны".
Потом - дальний голос Скотта:
- Кит! Бо! Сейчас же выходите из лесу! И не стыдно вам? Где вы?
- Скотт опять напился, - сказала Бо.
Снова таинственный клич: "Шу-у-аны, шу-уа-аны".
- Это Эрнест, - сказала Бо.
- Сейчас! - крикнул я в ответ. - Идем!
Бо потянула меня за руку.
- Зачем?
- А вдруг они уедут?
- Ну и пусть! - сказала Бо.
Но поздно. Скотт уже кричал:
- Если вы немедленно не выйдете, Кит, мы идем на вас войной.
- Тьфу ты, - сказала Бо. - Неужели Скотт хоть разок не мог удержаться?
Когда мы подошли, Скотт уже расстелил на листьях чистую жатую скатерку и выкладывал на нее ветчину, маслины, ростбиф, хлеб, паштет, сыр, виноград, яблоки, дыню, какие-то белые тарелки поставил, шесть бутылок вина и четыре стакана.
- И кто все это будет есть? - сказала Бо.
Скотт снял пиджак и остался в жилете. Он разместил закуски с ловкостью вышколенного официанта, распрямился и посмотрел на нас пытливо и насмешливо.
- И что это вы тут делали, а? - спросил он. - Отвечайте немедленно.
- Неважно, - сказала Бо. - А вы где пропадали?
Скотт все усмехался и обшаривал нас взглядом, а Хемингуэй рыл ямки во мху, совал туда вино и тоже на нас смотрел. Пришла их очередь перехватывать наши "накаленные взгляды".
- Мы попали в город ровно через две минуты после того, как пробило двенадцать, - сказал Скотт. - Ровно на две минуты опоздали. А ведь у французов в двенадцать все закрывается, и это непреложно, уж скорей святой Георгий забудет затворить ворота чистилища.
Бо занялась угощеньем, но еще раз поинтересовалась, что они все это время делали. Уже шестой час, и как только им не стыдно, да они, бессовестные, сразу видно, к тому же и выпили.
- Конечно, мы выпили, - сказал Скотт. - А что еще нам оставалось делать в черном, мертвом, пустом французском городе, закрытом на обед? - Они отсиживались в кафе, пока не откроются магазины.
- А про нас и думать забыли, - сказала Бо. Но уже она глядела на Скотта ласково и, кажется, сама не рада была, что задала этот вопрос.
- Ей-богу. Клянусь, Бо, мы про вас не забыли. Просто мы затеяли одну историю.
- Какую?
В два часа, когда открылись магазины, они купили все для пикника, даже скатерть и стаканы. Но в кафе они затеяли спор и, чтобы его разрешить, отправились из города в противоположную сторону - искать дом, который Бальзак называет Виветьер и который, оказывается, вовсе не там, где он помещает его в "Шуанах", а далеко-далеко, в совершенно другом месте. Зато уж они увидели ту самую лестницу Королевы, по которой поднималась мадемуазель де Верной роковой ночью, когда она встретила маркиза де Монторана и свою погибель.
- Эрнест точно знал, где что находится, - сказал Скотт. - Удивительный человек. Репортерская выучка. Живой путеводитель.
Скотт ужасно оживленно все это выговорил, а Хемингуэй пошел за кустики облегчиться. Оба были красные от вина, но не пьяные. Мы с Бо переглянулись - кажется, Скотту удалось разрядить атмосферу, и, кажется, настало перемирие, по-честному, без настороженности.
- Мы с Эрнестом выработали удивительный, поразительный, рискованный и решительный план действий. Тактический план, - говорил Скотт, пока Бо усаживала нас вокруг скатерти и раскладывала по тарелочкам ветчину, ростбиф, маслины, огурчики и хлеб.
- Что за план? - спросила Бо.
- Да вот… - Скотт держал стакан, Хемингуэй лил туда вино. А знаешь, Кит, ведь французы разбавляют вино водой во время еды.
- Глупости, Скотт, - сказала Бо.
- Ей-богу. Правда ведь, Эрнест?
Никогда еще я не видел Хемингуэя таким разнеженным. Он разметал могучее тело и ножищи и пустил мятый галстук по листве, как разлапившая ветки и разбросавшая яблоки яблоня. Но вдруг ни с того ни с сего все-таки рубанул рукой воздух.
- Крестьянин - да, и лавочник разбавляет, а вот рабочий никогда, - сказал Хемингуэй.
- А знаете, что мы еще заметили в кафе? Француз никогда не закажет бордо или бургундского, если покупает бутылку. Входят и заказывают литр десятиградусного, или двенадцатиградусного, или там сколько-то градусного. Это все равно как у нас войти в "Риц" и заказать кварту сорокаградусного вместо джина или виски.
Мы проголодались и увлеклись едой, но тут Скотт вдруг вскочил, порылся в недрах "фиата", вытащил оттуда какую-то еще бутылку и поставил ее мне под нос.
- Без излишеств, Кит, - сказал он. - Без пьяного разгула.
Оказалось, это лимонад, и Хемингуэй усмехнулся своим сухим смешком.
- Малого азы разопрут от этого пойла, - сказал он.
- Ничего ему не сделается, - и Скотт выхватил у Хемингуэя стакан с вином, заготовленным для меня, и опрокинул себе в глотку. - Пикник у нас будет чинный-благородный. Полная свобода. И никаких разногласий.
- Да, так что это у вас там за рискованный план? - спросила Бо.
Но Скотт, кажется, уже совершенно все забыл. Он вытаращил на нее глаза, и я вдруг увидел, как трудно дается Скотту веселость и трезвость.
- Не впутывай ты их в это дело, - сказал Хемингуэй.
- А что? - сказал Скотт. - Пусть они судят. На всех военных играх бывают судьи.
- Какие военные игры, - вскинулась Бо, - что вы еще выдумали?
- Все рассчитано, - шепнул Скотт. - Не беспокойся.
- Господи, да не томите душу! - сказала Бо. - Пугаете, осложняете. И так все сложно.
Скотт глотком выпил стакан вина - вряд ли даже он его вкус почувствовал.
- Ты лучше от этого подальше, Бо, - сказал Хемингуэй. - Пусть его тешится своими военными фантазиями.
- От чего подальше?
- Ах, музыка войны и охоты, - и Скотт развалился на траве, подставляясь вечернему солнцу. - Знаешь, Кит, ведь войны пошли с деления имущества. Широко известный факт. И все из-за розни между мужчинами и женщинами. Смотри, что получилось, когда рухнул матриархат… - Он дал нам возможность переварить эту идею и помолчал, пока мы усердно двигали челюстями. - Но вот ты задумывался когда-нибудь над тем, что стало бы с современным обществом, уцелей матриархат и власть женщин? Представляешь себе - государством правит женщина, а мужчина гнет спину у очага, варит, чистит кастрюли, возится с детишками и с домашней птицей. А ведь правда, - сказал он, - женщинам бы и охотиться и добывать пищу. Чем они хуже кошек, львиц?..
- Нет, это лев охотится и убивает, - сказала Бо, - а не львица вовсе.
- Вот и ошибаешься, - сказал Скотт. - Именно львица приносит в когтях антилопу. Во всяком случае, так говорит Эрнест, а уж он-то такие вещи знает. В общем-то, Бо, мужчины ведь паршивые охотники. Им вечно надо себя подстегивать, ритуальными ли танцами, сексом или спиртным. А женщина - нет, женщина разжигается, разгорается сама по себе, пока совсем не ошалеет, и она всегда твердо знает, чего ей нужно.
- Вот уж глупости-то, - сказала Бо.
- Поэтому солдат из них не выйдет, - нес дальше Скотт. - Солдату нужна животная тупость. И привычка к такой грязи, какой женщина и пяти минут не вытерпит. Кроме того… - Скотту нравился собственный доклад, - да, кроме того, женщина может убить только определенного человека. А мужчина на войне преспокойно убивает направо и налево, не глядя.
- Ладно тебе, - сказал Хемингуэй. - Хватит.
В общем-то, никому всерьез не хотелось перебивать Скотта, потому что он был блестящ в жанре поучений и наставлений. Но, на нашу беду, он вдруг перескочил на генерала Лафайета, задел запретные струны, и опять у них пошло. Уж не помню, как он напал на эту тему, но почему-то такое он сказал, что Гюго в "Девяносто третьем годе" возводит известный поклеп на Лафайета, наглую ложь выдавая за очевидную истину.
- Где? - спросил Хемингуэй. - Какой поклеп?
- Гюго заявляет, что семнадцатого июля тысяча семьсот девяносто третьего года в Париже Фурнье-Американец покушался на жизнь Лафайета и будто бы Лафайет сам заплатил убийце, чтобы тот выстрелил и промахнулся.
- Э, да охота тебе ворошить старье… - сказал Хемингуэй.
- Пусть даже это правда, - сказал Скотт очень серьезно, - хотя я отказываюсь в такое верить, - но не следовало бы французу нападать на единственного человека, которому Вашингтон доверил стоять против Арнольда в Виргинии. Только он один мог отбиться от тысячи двухсот блестяще вышколенных английских солдат, не имея ни припасов, ни амуниции, ни возможности платить жалованье своим людям. И что бы стоило Гюго упомянуть об этой простой и ясной американской правде, вместо того чтоб городить тонкую французскую ложь?
- Да какого черта? - сказал Хемингуэй. - Ты хочешь, чтоб Гюго весь роман посвятил Лафайету и расписывал бы, какой это был самовлюбленный эгоист?
- Я требую уважения! - заорал Скотт.
- Чушь собачья, старина, - сказал Хемингуэй угрюмо. - Лафайет - второй Буфалло Билл. Просто пыжащийся французик, который так цеплялся за свою репутацию, что в конце концов превратился в жалкого актеришку в роли самого себя.