Валя без проблем поступила в университет, на факультет экономики. Василию Петровичу даже не пришлось особо стараться, ведь Валя была умной девочкой. Вале сразу понравилась студенческая жизнь. Молодое дружное веселье, ощущение товарищества и того особого духа корпоративности, который часто встречается в высших учебных заведениях.
Валя понимала, что она уже не ребенок и должна отвечать за свои поступки. Поэтому была очень разборчива в знакомствах и отвергала настойчивые ухаживания почти всех однокурсников и ребят постарше. Несколько раз в месяц она встречалась с Вотаненом, которого называла "Саша", а в игривом настроении – "Альхен". И, как девушка современная и ответственная, она сама перед свиданием заходила в аптеку и покупала презервативы, выбирая всегда одну и ту же привычную марку, которой доверяла. Она стала очень ценить постоянство.
К началу третьего курса, когда она уже всерьез задумывалась о замужестве и даже мечтала об этом, Василий Петрович познакомил ее со своим давним деловым партнером Александром Ивановичем. Александр Иванович был на пятнадцать лет старше Вали и умел очень красиво и, как-то по-доброму, искренне, ухаживать.
Свадьбу сыграли через полгода, в тесном семейном кругу.
Валя оставила почти все свои вещи в своей прежней комнате. Иногда приезжала туда, садилась на кровать и с улыбкой вспоминала школу, разглядывая фотографии из старых альбомов.
Валя понимала, что должна любить своего мужа, потому что он заботится о ней, и почти ни в чем не отказывает. И она любила. И поэтому сократила свои встречи с Вотаненом до двух в месяц. Ведь ей нужно было заботиться о муже.
Они жили в уютном двухэтажном коттедже. И в окно их супружеской спальни солнце лило по утрам поток свежего апельсинового света. И будущее все так же казалось Вале надежным, простым и удобным. Да, собственно, таким оно у нее и было.
Сергеев тоже поступил в университет, на юридический факультет. В этом ему помог Василий Петрович, который был благодарен Сергееву за честность и понятливость, и за помощь в той трудной ситуации.
Сергеев иногда встречал в университетских коридорах Валю. Но делал вид, что не узнавал ее. Ему было неприятно, что Валя тоже является частью этого бесчувственного, пахнущего пыльной бумагой, лощеного университетского мира.
Он встречался с девушкой, которая училась в строительном техникуме и старался не думать о других. Ему удавалось плохо. И дома, на кухне, за шатким столом с отстающим пластиковым покрытием, он все так же пил гранулированный чай и ощущал пустоту внутри себя. И пустота эта не заполнялась, даже когда он обнимал свою избранницу.
Иногда он думал, замечает ли его Валя, когда он проходит мимо. Иногда ему хотелось думать, что – да, а иногда, что – нет.
Мама Вали и Василий Петрович жили хорошо. Они чувствовали приближающуюся мирную старость, и им вполне хватало друг друга, в своем красивом многокомнатном гнездышке. Лишь однажды, уже после переезда Вали к мужу, между ними случился скандал, который, впрочем, закончился примирением. А все произошло из-за того, что Алевтина Андреевна, протирая пыль в Валиной комнате, нашла и отдала Валиной маме распечатанную пачку презервативов Black Rose с дополнительной смазкой.
И когда мама пожаловалась Вале, что Василий Петрович ей, видимо, изменяет, Валя созналась, мучительно краснея и отворачиваясь, что это – ее.
Они сидели в округлой, как чаша, гостиной. Сквозь высокие окна лился свежий апельсиновый свет заходящего солнца.
– Ничего, – сказала мама, повернув лицо к свету, – Главное, чтобы тебе было, кого вспомнить, когда ты будешь одна лежать в постели.
И Валя поняла, что мама права.
Хроники бессмертных
Когда я остался в этом доме один, на моем крыльце сдохла кошка. Не знаю точно, от чего она сдохла. Я давно заметил эту кошку. Она бродила вокруг, тощая, но сильная и агрессивная. Она, видимо, ловила мышей или находила объедки в мусорных баках и тем жила.
Однажды утром я вышел на крыльцо. Это было первое утро, которое я встретил в этом доме в одиночестве. Мама уехала в наш поселок, на крайний север, и оставила меня в недавно купленном покосившемся домишке, взрастившем в своем бревенчатом оштукатуренном чреве два поколения совершенно чужих мне людей.
Крыльцо было запорошено тонким слоем первого снега. Был конец октября. И в углу крыльца, куда не заносило ветром снег, сидела кошка. Она подняла ко мне морду, открыла рот и закричала. Это не было обычное кошачье мяуканье, которым кошки выпрашивают еду. Она ощущала приближение чего-то огромного, страшного и совершенно безразличного к людям, кошкам, деревьям. Она кричала. Она сообщала мне, что все, что ей нужно – еда. Любая еда, которую можно получить без усилий.
Я заставил себя подумать, что кошка не умирает. Что ей просто больно или холодно, но что она не умирает, и, следовательно, мне не нужно ее спасать.
Днем, когда я вернулся с лекций, голодный, мечтающий о шкворчащей сковороде с яичницей, жареной на сале, я нашел труп этой кошки. Я знал. В этот момент я твердо знал, что мог спасти ее, и что на самом деле, мне ничего, абсолютно ничего не стоило ее спасти. И самое страшное, что я мог получить взамен – домашнего любимца, страдающего от блох или кишечных паразитов, которых легко можно вывести. А ведь это хорошо, когда есть домашний любимец. Но я не стал помогать кошке. Из-за каких-то своих внутренних принципов. Потому что каждый, даже кошки, сами должны быть хозяевами своей судьбы. Потому что мне было просто лень зайти снова в дом и налить в блюдце молока. И еще я боялся подцепить от нее какую-нибудь заразу.
Я взял ее за хвост и поднял. Она уже окоченела и напоминала на ощупь кусок дерева. Я не стал трогать ее голыми руками, а чтобы взять за хвост, использовал страницу из лекций, не помню уж – по какому предмету.
Мне даже было лень нести ее далеко. И я бросил ее в заросли сухой травы, припорошенной снегом, сразу за калиткой. Я думал, что она упадет в снег и утонет, и я забуду о ней, так как не буду больше ее видеть.
Но она воткнулась мордой в траву, и осталась так стоять, воткнутой в траву. На следующий день кошки уже не было. Наверное, ее утащили и съели собаки.
Я тогда очень мучился душевно. Потому что прошло совсем немного времени с тех пор как меня бросила девушка, которой я впервые в жизни сказал "я люблю тебя". Я помню, как стоял, обнимая ее сзади за плечи. Она была в кофточке и джинсовом комбинезоне, от которого немного пахло стиральным порошком. Я сказал: "Я очень сильно люблю тебя".
Было удивительно ощущать, как тяжелы в произношении слова. Перед каждым из них мне приходилось делать паузу и набирать в грудь воздух, чтобы выпустить его на одно слово. "Я"… Пауза. Невозможно сразу сказать "люблю", что-то мешает, язык не шевелится. Поэтому: "Очень"… По прежнему невозможно. Поэтому: "Сильно"…
Созрело и прорвалось. "Люблю" размягченной до тускло-красного свечения свинцовой болванкой вываливается из горла. И уже легко: "Тебя".
Она тоже начинает путаться во вдохах и выдохах, оборачивается, сбрасывая мои руки со своих плеч, и отвечает со стоном, и даже чуть-чуть приседая: "Я не люблю тебя! И никогда не буду любить! Слышишь! Поэтому не говори мне…"
И это ощущение, будто грудную клетку вдавливают внутрь…
В общем, я надеялся, что когда мама уедет и, таким образом, перестанет из благих побуждений ковыряться в моих душевных ранах – мне станет легче. Я даже выходил на крыльцо в тот день с мыслями, вроде: "первый день, первый снег, новая жизнь". И тут эта кошка. Хорошие периоды жизни так не начинаются, скажу я вам.
Жить в этом доме было легко. Он был маленьким, с низкими потолками. Две крошечных спальни и зал, размером с одну нормальную спальню. Всего-то заботы – пару раз в день подбросить угля в печку, что вделана в стену между тесной кухонькой и одной из спаленок. Дрова для растопки я брал в огромном двухэтажном сарае, забитом всяким хламом, оставшимся от прежних хозяев. Я разламывал топором и ногами старые стулья и трухлявые столы, скворечники, ящики для рассады, детскую кроватку. Там было много лыж. Они были все поцарапанные и старые-престарые, я таких в жизни не видел. Было очень тяжело рубить их топором – твердая и одновременно упругая древесина. Зато топить лыжами печку – это очень интересное ощущение.
Две пары лыж поменьше я даже отдал сестре – чтобы племянницы катались.
Но в этом доме было очень тяжело просыпаться и засыпать. Вечером, когда я приходил с тренировки и дул на угли в почти остывшей печке, я чувствовал радость из-за того, что сейчас поем, согреюсь, отдохну. Но когда я ложился на диван, чтобы уснуть, мне казалось, что я лег в склеп. Дом был нежилым. Хоть я жил в нем, обогревал его и готовил здесь еду.
Широкие диваны нагоняют тоску и нервные сны, когда спишь на них один. И когда просыпаешься ночью, становится тоскливо от пустоты и растопыренных во все стороны собственных конечностей, под которыми, сколько не шарь в черном воздухе – только прохладная пустота. Или жаркая пустота, если я перетопил печку.
А утром не можешь объяснить себе, зачем нужно вставать именно сейчас. Ведь вполне можно встать часом позже. Или двумя. Тогда, наверняка, будет гораздо приятнее и легче. Но через два часа, когда просыпаешься и садишься на постели, а потом идешь в туалет и заваривать чай – становится просто скучно.