"Что происходит?" – спросила я Демона, потому как не слышала ни звука: дозволялось только смотреть. – "Он предлагает ему стандартный выбор: из двух женщин в живых должна остаться одна – мать или, скажем так, невеста. Не правда ли, интересно?" Я тупо смотрела в ошалевшие глаза паренька. "Чудовищно!" – хотела крикнуть я, но вместо этого лишь повернулась к Демону, крепко держащего меня за плечи, и прокусила до крови губу. "Пожалуй, да… – произнес после небольшой паузы Демон. – Чудовищно. Но у него, тем не менее, есть свобода. Свобода выбора" – "Да из этого нельзя выбрать! Это не та свобода!" – я снова не смогла сказать ничего из того, что хотела, и лишь смотрела на Демона глазами, полными злых слез. "Гляди-ка, – он снова повернул мою голову к экрану. – Все-таки он оставил в живых мать! Эдипчик…"
Я вижу, как девушка с тугой темной косой падает замертво, как тонкая струйка темной крови вытекает у нее изо рта; вижу, как мать и сын кидаются друг к другу, но уже через секунду склоняются над телом убитой…
"И все-таки сначала он кинулся не к любимой, а к мамаше…" – заметил Демон, очень больно сдавивший мне плечи. Я молчала; серый пейзаж, человек с винтовкой, мертвая невеста, материализованный Эдипов комплекс – всё исчезло. "Зачем ты показываешь мне это?" – спросила я Демона, но вместо ответа снова увидела унылый серый цвет – сначала мутный, а потом будто с наведенной резкостью. "Смотри: все снова живы. Второй дубль. Никого не убили. Еще одна попытка свободы. Свободы выбора. Кто же на сей раз?" – Демон больно сжимает мою грудь; я не в силах скинуть его руки.
Передо мной снова жутковатый квартет: человек в военной форме, молодой человек с бешеными глазами, его мать и девушка. Парень орет; человек в форме не обращает внимания – он просто выполняет свою работу, зная, что одна из двух женщин непременно будет убита. Парень рыдает – свобода выбора дается ему тяжело. Вскоре мать падает замертво; несколько пуль всаживаются в еще теплый живот "на всякий случай". Мальчик в ужасе отшатывается от убитой; он кричит, кричит и девушка…
"Зачем ты показываешь мне это?" – я снова беззвучно спрашиваю Демона, гладящего мой живот. "Свобода выбора! – так же беззвучно отвечает Демон; собственно, слова ни к чему. – Теперь ты понимаешь, насколько она случайна? В первый раз он выбрал мамашу, во второй – девицу… Он не последователен, он мечется, он на самом деле не знает, чего хочет! Он не должен жить", – говорит Демон, убивая юнца, над которым тут же склоняются любившие его дамы. "А кто? Кто должен жить? – спрашиваю срывающимся голосом: я стою перед Демоном совершенно голая, я полностью в его власти. – Те, кто всегда правы и уверены? Не будь таким узколобым…"
Демон накрывает меня своей тенью: черт, а ведь я никогда не испытывала ничего лучше; на какое-то время свобода воли представляется мне лишь пустым звуком.
"Я люблю тебя, – говорит Демон. – Я очень люблю тебя".
Просыпаюсь.
Гуттенберг, изобретая в пятнадцатом веке книгопечатание, не знал, сколько всего стерпит после его смерти бумага. Эй, Гуттенберг! И он не слышит…
Когда-нибудь я высплюсь. Когда-нибудь. Не в этой жизни.
"А что, бывает та?" – "Бывает" – "Это точно? Это разве доказано наукой?" – "Точно. Но не доказано" – "Так откуда же?…"
Я усмехаюсь, залезая на верблюда; никто не понимает, откуда у меня небо в алмазах: "Верблюд на горбе принес!" – улетает сорока, виляя хвостом. А у меня есть ключи ото всех их (почему нельзя "ихних"? – ноет, как всегда, Bradipus, неправильно расставляющий ударения в общедоступных словах) "фортификаций". Если группу Antropomorpha составляют такие роды как Homo, Simia и Bradipus, то большинство объектов особей принадлежит Simia. Если отряд Primates, объединяющий человека, обезьян и полуобезьян, рассматривать с максимальной дотошностью, то и здесь можно заметить полуобезьяньи приоритеты. Если род Человека включает два вида – Homo Sapiens и Homo Silvestris, то…
Они все каким-то образом проходят этапы прямохождения и уменьшения челюстей; у них даже развиваются некоторые представления и речь! Они слушают звуки, надевают на голову пакеты, передавая друг другу букеты ЗППП. Они ходят в офисы – отутюженные, выбритые, проглаженные; они смотрят на экраны – рассчитывают, анализируют, синтезируют, интегрируют. Они, бритые, пьют в кабаках; на них кожаные куртки, в их тарелках fish и все, что нужно под водочку; в их карманах купюры и что надо стволы. Они еще помнят буквы – они покупают "желтуху".
ОНИ: неплохо сохранившиеся питекантропы, переходная форма между Simia и Homo, – немалая часть живой природы, именуемая "социумом". У них нет хвоста и седалищных мозолей. Их тело уже не покрыто редкой шерстью без подшерстка, как было когда-то, а мимика напоминает мимику Homo. У них четыре группы крови и тоже 46, а не 48, хромосом. Большие пальцы рук хорошо развиты: в связи с настоящим образом жизни, кисти верхних конечностей завуалированно крюкообразны, тип стопы – хватательный. Говорят, будто Homo отличается от них, в основном, поведением и образом жизни.
"Что-что? – переспрашивает Верблюд, а рыбы, живущие внутри меня, волнуются: пестрые их хвосты колышутся". – "Мне нужен последний клад", – говорю я ему, с трудом вытаскивая из себя аквариум и разбивая его о землю.
Верблюд смотрит в упор: его морда удивительно флегматична. Рыбы – много-много самых разных рыб – остаются на горячем песке.
Оазис влажен.
Темно.
Горячо.
Всё – на ощупь.
Еще горячее!..
Волна за волной, волна за волной: так вскрываются старые раны.
– Что такое совесть? – спрашивает вдруг Верблюд.
– Это такое русское блюдо с горчицей, хреном и уксусом, подающееся обычно после водки.
– Ха-ха! – смеется верблюд. – Ха-ха!
– Что ты хочешь сказать? – спрашиваю я, и тоже смеюсь, предугадывая ответ.
– Только то, что ты хочешь услышать! – ржет Верблюд, а я удивляюсь: я понимаю его, верблюжий, язык.
Мы едем дальше. Хочется пить. Оазис – мираж. Оазис существует.
Когда-то я мечтала нашептать суше о молчаливых рыбах: их немота завораживает – или, быть может, только antropos их не слышит? Я видела живую рыбу, брошенную в раскаленную железную посудину… Я хотела крикнуть, что Рыбы – надкласс водных позвоночных с непостоянной температурой тела. Что дышат жабрами. Что у многих есть плавательный пузырь. Еще я бы сказала, что рыбы легко рулят по водам благодаря плавникам, изгибаясь волнообразно. Предположила бы, что размер рыб напоминает диапазон певицы, берущей как "ре" малой октавы, так и "ля" третьей: от сантиметра, как какой-нибудь филиппинский бычок, до двадцати метров, как гигантская акула. Ихтиологи отдают им свои мозги, нашептала бы я, хотя на самом деле хотела написать совсем не об этом, и даже не о множестве разноцветных рыб, живущих внутри меня.
"Почему?" – спросит кто-то, а я отвечу, улыбаясь одними ресницами (и пусть только попробуют сказать, что ресницы не улыбаются!): "Тридцать – только число; всё остальное – внутри".
* * *
Сто двадцать пятое ноября
О детстве: хочется поскорее вырасти. Чтобы красить ногти (летать в космос, выступать в цирке, etc). Чтобы не есть первого (третьего). Чтобы не ходить в школу больше никогда (никогда больше!). В детстве невозможно одному выйти в темный коридор, а еще – боишься "страшилок", рассказанных ночью. В детстве дома очень высокие, родители – тоже, а если ангина, то на табуретке около кровати стоит неизменная тарелка с фруктами. Жизнь кажется бесконечной, и слегка шокирует дворовое "откель дети берутся", и в это долго не веришь, и почему-то спрашиваешь бабушку: "Ведь ты не умрешь?" – и она отвечает: "Нет". Сами по себе живут разбитые в кровь – с велосипеда! – коленки; потом их заливают зеленкой, и трудно оторвать присохшую к ранке вату.
А еще можно поджигать тополиный пух и одуванчики. И кажется, будто все-все понимаешь, и очень обидно, если взрослые считают – а они считают! – тебя маленьким.
В детстве не догоняешь, насколько счастлив – так покажется лет через …цать, а сейчас… сейчас так обидно быть "ребенком"!