- Кастрировать Абрама! - Это сынок, у них еще сынок был, и тоже по культуре. Студент! А ничего бестолковее студентов некоторых и быть не может. Еще до революции шапки с городовых скидывали!
- Слышишь? - Абраму объясняю. - Какая опасность угрожает? Лучше смирись и характер не показывай. Я сама девушка с характером.
Через неделю нового режима Абрам мышь изловил. Изловил и во вкус вошел, телевизер бросил, мышковать стал лучше лисы. Я уже кормлю его по полному довольствию, а он к ногам моим мышу за мышой кидает. И ночью - не к Пугачу Миколе Ефимовичу, не к хозяйке Нонне, а ко мне, и с мурром. А спал только на спине, барин полосатый. Ему бы, как положено коту тигровому, Барсиком зваться, но ведь не мой кот. Я к себе сперва и приручать не хотела, да хозяева такие - не поговоришь!
И надоело мне без сливочного масла готовить - и зять Саня на парной инвалидной коляске за мной прикатил. Впоследствии, уже при Леониде Ильиче, его "Запорожцем" удостоили, но не без скандалу, поскольку в ноге - лишний сантиметр. Приехал, значит, зять, а я уже с утречка сложилась, тую набрала вечнозеленую, да не у этих, а в парке общественном, где от Сталина постамент. Потом к Нонне, а та надулась, что ухожу. А хотела с Абрамом попрощаться, и нет его. Неужели, думаю, на птичек решился? Уж я бы ему коготочки подпилила! Уж он бы у меня безоружным остался! А стала в коляску грузиться, окликает меня кто-то, тоненько и человеческим голосом:
- Не оставь меня, Наталочка!
Вздрогнула, оглянулась - на обочине Абрам сидит. Столбиком.
- Что вы, мама, сказали? - зять спрашивает.
И догадалась я, кто голос подавал.
- Нет, - говорю, - Абрам, нет! Ты не мой кот! Ты Пугачей кот! Я котов ни у кого не уводила. По молодости, может, да одумалась. Отпустила Васю Парусова. Давай прощаться, мурлыка!
А кот Абрам смотрит - не сморгнет. Нагнулась погладить, а он - плачет! Никогда не видала, чтобы кот плакал! Текут кошачьи слезки, а он и не утирается, как им, котам, свойственно. Окаменел… вот!
А через годы на Восстании у гастронома высотного кидается ко мне с поцелуями Нонна, в шубе каракулевой и шапке лисьей, а помада у ней - не отмоешься.
- Помните ли меня?
- Как не помнить!. За всю мою жизнь, кроме вас, один случай был! Министр временный у благочинных скрывался, так вот жена его - к попадье-матушке - ложечки серебряные пропали! - а матушка: моя Наталочка чужого не возьмет!
- Ах, - удивляется, - я и не знала, что вы у министра работали!
- У кого я работала и каких замечательных людей кормила, вы не спрашивали, а я не навязывалась. А вот что масла жалели, забыть невозможно!
- Не сердитесь, - просит, - я в детдоме росла.
- Ладно, - говорю. - Скажите лучше, что котик ваш бесподобный?
- Абраша? - и смотрит странно. - Я думала, вы слышали? Все счастья на нас посыпались! Сперва Абрам сдох. Мы его так баловали, а он сдох, бессовестный. На третий день, как вы съехали, и что интересно, прямо на половичке у кровати вашей. А не успели кота похоронить, Миколу Ефимовича сняли - и в Африку. А у него профиль европейский!
Профиль - не знаю, а нос у Миколы - картошкой. А вот котика жалко! Зачем, глупая, приручала? Мне этого нельзя! Но сказала, чтоб успокоить женщину, тем более она из детдома:
- Африка, - сказала, - не Колыма! Не Магадан!
А Нонна Пугач как не слышит, зеленая стала; и в ухо мне:
- Это все Хрущ чертов! Он виноват! Хрущ! Но ничего… еще вспомнит Пугача! Еще позовут Миколу!
Никто Никиту не любил.
Кроме интеллигенции. Она по нем соблазнялась и все прощала: Сталина злодеем назвал! Но и ту он допек. Из-за азбуки!
Пришла я к писательнице Зинаиде Николаевне в гости, я у ней еще до Пугачей работала, после маршала, а теперь так заходила, по праздникам, пироги спечь или еще что, захожу, значит, а у ней глаза красные и ресницы размазаны.
Удивилась я. После одной истории любовной, та история потом, в таком расстройстве ее и не наблюдала!
- Что с тобой, голубушка? - спрашиваю.
А она:
- Не могу! - говорит. - Не могу! Слово "заяц" писать и читать так не могу! Слава Богу, что отец мой до такого не дожил!
Отец у нее профессором был, ссыльным, конечно.
- Объясни, - говорю, - милая!
- Заяц, - говорит, - будем из-за Никиты через другую букву писать!
Я засмеялась даже. Ну, интеллигенция! Всю свою жизнь с нею толкусь, а чего-то не понимаю.
- Заяц, - говорю, - он и так заяц! Как не напиши его! Прыгает, бегает, морковку на огороде ворует, с зайчихой это самое… Он все равно заяц!
А Зинаида Николаевна глаза выкатила и головою качает: дескать, нет…
А это и была та московская писательница, которая удивительным блюдом владела…
Поминальная корзина
Куго нету - того мене жаль!
Жаль милого друга,
Его здеся нету…
Как она рыдала, когда ее аляфрансе к ней не приходил.
Лежит писательница Зинаида Николаевна калачиком на одеяле атласном и воет:
- Не пришел! У-у-у! Опять с женой законной тешится! У-у-у!
А собака у ней, лицо в лицо Зинаида Николаевна, уши в кудрях как от парикмахера, так она на подоконник вскакивала и тоже - у-у-у! - плачут обе: такая суматоха! И эта суматоха кидалась мне прямо в голову. Я сучку-то тряпкой - т-ттит твою! а хозяйке-писательнице не прикажешь. Да и жалко нашу сестру, ой жалко!
Талантливая была женщина: как только деньги у ней кончатся, она сразу - скок! - за стол и на машинке - тюк-тюк-тюк! - про какие-нибудь недостатки, что в киоске "Пиво - воды" воруют или сметану мелом разводят, и всё с фамилиями, с фактами, и несет в "Вечерку". Зинаиду Николаевну печатала "Вечерка", а Панича, ее мужа, того - уже "Огонек". Панич был богатый, положительный, а Зинаиде Николаевне при нем не надо было стучать на машинке, но она его не любила, изменяла, например, с артистом, а артист, когда Зинаида Николаевна уже без Панича жила, к ней с этим самым Паничем заходил… А как только выпьют, так Панич к артисту пристает: "Ты с ней жил?" А тот говорит, что ничего такого промеж них не было. Расстанутся, а в следующий раз сойдутся, и опять. Панич, между прочим, сам Зинаиду Николаевну от себя прогнал.
- Мне, - говорит, - нужна жена, а я хоть тебя и люблю, Зинаида, но не могу больше терпеть, нет сил!
Женился, взял неписательницу, но к моей все равно ходил, потому что была она замечательная красавица и темпераментная. Идет - земля радуется, что она ножкой своей точеной в туфельке от самомоднейшего сапожника ее касается. На плечах у Зинаиды Николаевны чернобурый палантин, на голове - шляпка пирожком, вуалетка ниспадает, а за вуалеткой глаза горят тигриные; ротик сердечком сложен, но улыбнется женщина - зубов, как у крокодила. Одним словом, хищница!
Как она мужа Панича мучила и артиста - это страшно вспомнить… А все из-за своего аляфрансе!
Этот аляфрансе был мужчина полнокровный, моряк вроде Парусова, ходил в тельняшке и бушлате, расстегнутом в самые лютые холода, у пояса носил наган в кобуре, а вот русалки на груди у него не было. За всю свою жизнь такой русалки, как у Василия Васильевича Парусова, я ни на одном мужчине не видала… Ели пил хозяйкин аляфрансе много, но денег не давал, подарков не делал, а безобразничал - стыдно вспомнить, сплевывал и окурки сапожищем в ковер вбивал.
Однажды Зинаида Николаевна удалилась в ванную комнату волосы мыть - волосы у нее чистейшее золото, и мыла она их специальным составом, желтки шли, как на кулич, - а тут звонок в дверь, и этот аляфрансе на пороге: в бушлате, при кобуре и, по обыкновению, грязными сапожищами по ковру, прошел в комнаты, развалился князем и окурок на пол. Я окурок веничком на совок прибрала, но на хозяйкиного аляфрансе с чувством таким поглядела.
- Полундра на полубаке, - говорит этот аляфрансе. - На камбузе беспорядки! Вы, мадамочка, что-то хотите спросить у матроса Краснознаменного Балтийского флота?
- Спрашивать нам у вас нечего, - говорю, - а сказать приспело! Я, - говорю, - у попов жила и воспитывалась в царское время.
- Слыхали, - говорит, - что недорезанный элемент, - и пепел стряхнул.
- Я у евреев работала, и неоднократно! - говорю. - Я немцам русским служила! - и пепел на совок.
- Одиночка по вас, мадамочка, плачет, - рассердился, а сам кобурою играет.
- Не грозите, - говорю. - Погрознее видали! Я известному военачальнику дом охраняла в двадцать семь окон. Ученому, которого из заточения на самую вершину славы возвели, котел на даче углем топила два сезона. Но такого к себе отношения я нигде не переживала. У нас, - говорю, - Советская власть, все равны, а если по-старинному, перед Богом, так нам, хромым, даже предпочтение! И я паркет тру до блеска по своей воле - не за деньги, потому, - говорю, - с тех пор как Панич нас из-за вас, извините, выгнал, я зарплату получаю неаккуратно, а вы, - говорю, - пепел сыпете, а нет того, чтобы мне к Восьмому марту одеколон "Жасмин" купить. Я уж и не думаю о "Красном маке".
Тут аляфрансе сузил на меня глаза, как кошка на мышь - сейчас сцапает! - но не сцапал, я верткая, а он стулом об пол, ножку витую пополам, Зинаида Николаевна из ванной выбегает - вылитая Магдалина, к нему на шею кидается, а он начинает крыть нас обеих иностранными словами: это при его грубости была у него такая интеллигентная привычка в гневе по-французски говорить, ну а Зинаида Николаевна как профессорская дочка - отец ее за свое профессорство на Дальнем Востоке отбывал - могла ему соответствовать.
Такая выдержанная женщина, она ему на все его хамство только жовузэм, а жовузэм означает - люблю тебя до гробовой доски, - а у самой голосок журчит, и птичкой она перед таким бандитом трепыхается.