Я проснулась ночью… За незастекленною рамой окна бился ветер. Занавеска, отделяющая меня от тьмы галереи (фонарь не горел), вздымалась парусом. Не шевелясь я глядела на пузырящуюся штору, которая, все более задираясь, раскачивалась передо мной. Скоро она доберется до подоконника, взметнется к потолку - и холодная мокрая хвоя посыплется на постель. Я включила настольную лампу, уже заранее зная, что свет не зажжется: в штормовые ночи электричество в поселок не подавалось.
У хозяев не спали тоже. По крайней мере, хозяин не спал. Он бродил внизу, открывал и закрывал двери. Под деревянным полом моей каморки, нависающим над первым этажом низким потолком с невымытыми углами, в которых ждали своего часа затаившиеся пауки, в самом сердце дома что-то происходило. Раздался визгливый, но приглушенный лай, а потом глубокий, прозвучавший на весь дом стон-вздох, полный сбывшихся страхов, какие есть у всякой души. Мысль о смерти, вернее, не о ней, а о том, что надо пережить каждому, пока не умер, была нестерпима, как всякое ожидание. Беспомощно ворочаясь на узком детском матрасике, я пыталась отогнать навязчивые видения, но, подтверждая мой бред, грохотали двери: я узнавала голоса дворцовой, характерный треск несмазанных петель входной, глухой стук той, где скрывалась мастерская. И я увидела комнату, в которой никогда не была и самые окна которой замазаны белой краской. Хозяин бессильно и долго плакал сегодня, лежа ничком на колченогой кушетке или топчане; не мог же он каждую ночь томиться под красною периной. "Мой мужь худож-жь-ник!" - и я представила хозяина с его манерой сосредоточения на чем-то, возбуждающем ненависть, и внезапную энергичную вспышку. Так мухобойкой он бил на оконных стеклах залетевших в дом насекомых.
…Хозяин душил хозяйку. Долго и сладострастно. Он внимательно слушал сопротивляющееся мычание ее горла в мягких складочках. Собаки мешали ему. Визгливо ворча, они терлись у ног, и он все время отпихивал их пятками. Когда все было кончено, с омерзением убившего муху он встал с супружеского ложа и надел польские джинсы. В изголовье кровати, на тумбочке, рядом с ее очками и стаканом воды, который она всегда ставила себе на ночь, он нащупал карманный фонарик, зажег его и в смутном свете давно севших батареек стряхнул с себя налипшие пушинки, потом брезгливо, но ловко закатал в простыни тело жены и сестры и поволок свой тяжелый сверток. Он пустил воду и, подставив руки струе, закрыв глаза, бессильно прислонился к стене в керамических плитках с жеманными лилиями. Он еще не знал, что делать дальше. У него кружилась голова. Оставив воду бесконечно литься, так и не закрутив узорного крана, мимо кровати с чернеющей в темноте периною и споткнувшись о козетку с разбросанным бельем, прошел в столовую. Дверь заскрипела. Он обвел фонариком стены и увидел вычищенные накануне ступки. Медные бока мрачно поблескивали. Он залез на стул и вынул из ступки пестик…
Я лихорадочно натянула свитер и проверила замок своей комнаты - жалкий крючок, который при желании легко сорвать. И тут я услышала, не во сне - наяву: кто-то, шаркая ногами на каждой ступени, медленно поднимался наверх.
…Хозяин шел ко мне. Еще несколько шагов - и он замер у двери. Он не торопился. Он выжидал. Мы оба с тоскою слушали завывание осеннего ветра. Стук хозяина в дверь был почти нежен. Я не ответила; он постучал опять, постоял немного, высморкался и вышел на галерею. Еще несколько секунд, он обойдет этаж - и в проеме окна я увижу его узкую голову. Но пока он крался вкруговую и разложенные для сушки грибы с мерзким чмоканьем лопались у него под ногами, была возможность спастись. Я вытолкнула наружу незастекленные створки и выпрыгнула из окна. Дом, как корабль в бурном океане, кренился и трещал, он плыл сквозь ночь к берегам далекой Австралии, где дядя Гуннар пил пиво среди пустынных газонов. Но тут подошвы моих синтетических босоножек, в которых я собралась бежать от злого рока, наконец настигшего меня в маске хозяина этого дома, скользнули по доскам, и, потеряв равновесие, я рухнула на пол. Что-то круглое и твердое во множестве разлетелось и раскатилось вокруг. Самое время было убивать меня пестиком по затылку!
Я лежала среди яблок. Ободранные ладони и колени горели, правое плечо саднило. С трудом я забралась к себе через то же окошко. Досада и холод разбирали меня. Я хотела спать, но боялась уснуть и тряслась под толстым пледом, прямо в свитере и юбке…
Когда я открыла глаза, комнату освещало низкое солнце. Где-то рядом стучал дятел. Я не сразу заметила, что горит настольная лампа. Теперь я выключила ее и спустилась вниз.
В столовой никого не было (правда, и время завтрака давно миновало), но в глубине сада привычно маячил хозяин. Я отправилась на задний двор к умывальнику. Там долго искала мыльницу - ночной ветер сбил ее, она валялась в траве, а мыло стало мокрым и раскисшим. Я еще не успела задуматься, что там делает хозяин с лопатой в руке, как дверь closett’а распахнулась - и воскресшая Муха в тапочках с помпонами на отекших ногах, кривя губы, вышла навстречу.
О, как я любила ее в мгновенье! С восторгом я глядела на ее широкую фигуру, на бесцветные ежившиеся на висках волосы, на водянистые глаза. Но она лишь настороженно кивнула в ответ на мое приветствие и спросила строго:
- Вы слышали что-нибудь ночью?
- Нет, - ответила я немея.
- Ничего не слышали? Как странно, она покачала головой, - я думала, вы не спите.
- Я спала, - солгала я, - читала, а потом заснула.
- Я тож-ж-же сплю над книгою, - согласилась она, но все-таки не совсем поверила, - возможно, вы и не слышали. Но было так шумно!
У вас что-нибудь случилось? - почти без голоса спросила я.
- Да, - сказала она, - случилось. Пештик съел Плуштик.
Ее губы были намазаны, но подбородок дрожал.
…Я собрала вещи и в тот же день уехала. К станции я бежала бегом.
Я никогда не была больше в том месте и доме, да вряд ли буду. Но он снится мне… Бледные хозяева за одиноким столом и две их собаки, Пештик и Плуштик, с кудлатыми сумеречными головами. И горячая тоска охватывает меня с той остротой, которая бывает только во сне, и непонятно откуда взявшееся сожаление - но о ком? и о чем? - давит сердце.
Сочельник
Скрипичный квартет
Четверо - трое мужчин и женщина выходят друг за другом, садятся, под одним скрипит стул, они посмеиваются, переглядываясь, и мужчина подымается, передвигает стул, садится, но стул скрипит, и теперь все смеются, и тот, у которого скрипит стул, и двое других, и женщина смеясь опускает голову, и вдруг скрипит стул у легонького, тоненького, и они снова смеются, и важный служитель, как бог из машины, на вытянутых руках из кулисы выносит два новых стула и удаляется, и ничто не скрипит, а четвертый что-то шепчет женщине, и та просто падает от смеха, как школьница, и говорит прямо в зал - ноты забыл! и уже зал смеется, и даже служитель улыбается, и все ждут.
И наконец они начинают: две скрипки, альт и виолончель…
Но истории не про них.