Потеряв бдительность, я нагнулась к собакам, я хотела их погладить, но хозяйка остановила меня и сказала строго, без жужжания:
- Им это не надо! Нет.
Хозяин вставал рано. Понятие "жаворонок" совсем не вязалось с его настороженными глазами совы, но уже в шесть утра я слышала сквозь сон тяжкую поступь по галерее, опоясывающей наши комнаты по всему периметру второго этажа. Здесь на полу хозяин раскладывал отобранные для сушки грибы, и мы ходили осторожно, глядя себе под ноги, чтобы не раздавить хозяйский гриб или не споткнуться о яблоки, которые тоже сушились здесь, и их терпкий запах смешивался с сырым настоем грибов.
Кончался август. Стояли удивительно ясные дни, но вода в заливе, если войти подальше, обжигала холодом. Жильцы разъезжались один за другим, и наконец во всем доме остались я и его хозяева.
Это было время, когда моя жизнь складывалась из нелепых случайностей, но они следовали друг за другом с назойливостью оперной судьбы, и вдруг попавшая в этот дом, я задержалась в нем долее других, словно пережидая на повороте шоссе у кромки, когда промчатся бешеные грузовики с неуправляемыми прицепами… Все происходило не здесь, а я вставала поутру, пила растворимый кофе из собственной чашки с синим дулевским цветком, ела тайно сваренное яйцо и спускалась вниз.
Хозяева сидели по разным сторонам длинного стола и завтракали. Я здоровалась, фальшиво улыбаясь. Они кивали молча. Иногда хозяйка говорила:
- Кафе ждет! Спешите, спешите кушать.
Их завтрак до смешного напоминал мой. Они тоже пили кофе и ели яйца, только их кофе был настоящий, свежемолотый, он горчил на весь дом, и хозяйка сама наливала его хозяину в керамическую кружку и стряхивала на тарелку яичницу на шипящих шкварках, заботливо отодвигая ножом кусочки сала. Хозяин брезгливо ежился - сало любила хозяйка. Ее рот уже с утра был обозначен полосою вишневой помады, которая горела на губах отдельно и впереди, не выцветая и не смазываясь, отчего лицо совсем пропадало.
Проскользнув мимо хозяев и миновав двор и садик с увядающими флоксами, я шла к морю. Были дни, когда я выходила к нему совсем одна. Вокруг лежал пустой берег в черных водорослях, по-кошачьи кричали чайки, голову мою кружило. Несуществующая возможность жизни здесь представлялась мне: осенние штормовые ветры, чашечка кофе в задымленном кафе, поездка в город среди чужих людей, читающих свои и немецкие газеты, потом медленная зима…
Одним таким утром, когда я уже спустилась с опасной лестницы, хозяйка остановила меня:
- Можете послужить нам с мужем? Очень нужно, пожалуйста!
Я не успела ответить, как она уже несла допотопный фотоаппарат, а за нею плелся понурый хозяин, но в строгой черной тройке и с галстуком-бабочкой.
- Уже заряжено, - весело крикнула хозяйка, - нужно чик! - и выскочила во двор с шаловливой грацией подростка. Теперь я увидела, что она в незнакомом мне, отливающем в синеву платье, а на ногах вместо тапочек с помпонами новенькие лакировки.
Пока я вспоминала, какая выдержка нужна для туманной погоды, они уже застыли, приготовившись, и хозяин положил свою бледную руку на ее плечо в нарядном муаре.
- Дальше, дальше, отойдите дальше. - Она была непривычно оживлена… Она хотела, верно, чтобы на будущей фотографии кроме их застывших улыбок, новых платьев и туфель был запечатлен и дом во всей своей бревенчатой мощи. Когда я наконец приготовилась нажать затвор, мимо прошествовали Пештик и Плуштик. Ведомые самими духами этого дома, они остановились и замерли по обе стороны супружеской четы.
- Снимаю, - крикнула я и щелкнула затвором.
- Еще надо, еще! - велела хозяйка.
Ослепительно улыбаясь, она притянула к себе мужа, и он покорно прижался к ее бедру. Они стояли теперь совсем тесно. Их руки были сцеплены крендельками, как у школьников. Они были одно. В мире, организованном рамкою окуляра, кроме них не было никого, только собаки-братья с грустною симметрией сидели у хозяйских ног. Они все не шевелились, и я делала снимок за снимком, боясь приблизить или отдалить их смутные фигуры.
Хозяин неожиданно отобрал у супруги свою руку и пошел на меня. Собаки двинулись за ним, хозяйка испарилась.
- Дайте камеру, - произнес он почти без акцента и с презрением, и подобие усмешки шевельнуло его губы, когда он стоял напротив, и я смогла совсем близко увидеть яркие зрачки глаз, устремленные на меня без всякого расположения. Надо уезжать, подумала я, но уже в следующее мгновение шагала к морю, а увидев залив, ожила радостью и таким полным освобождением от всего, что желание бесконечно длить эти дни опять возобладало над тревогой, над необходимостью решений, над тоскою по маленькой еще дочке.
Вечером я нашла хозяйку на заднем дворе. Все в том же шелковом платье, но в тапочках, она курила, некрасиво и крепко держа длинную сигарету.
- Еще поживете? - безразлично спросила она, принимая у меня деньги за неделю вперед, и впервые не пересчитала их. - Мы получим хорошие карточки? Нужны хорошие. Это важно!
- Давайте переснимем, - забеспокоилась я, но она не слышала.
- Они поплывут далеко, эти карточки, - проговорила она, - далеко-далеко. В Австралию. Их ждет дядя Гуннар. Он в Австралии, наш дядя, - и добавила поспешно: - Он уехал из буржуазной республики. Да! Это точно. Из буржуазной. И задержался, и возможности приехать нету. И мы не можем тоже, никогда.
Она и сейчас была отделена от меня, как сегодня утром, когда я смотрела в объектив. Жизнь, недоступная мне, совершалась в ней, она покачивалась на волнах другого пространства, полузакрыв глаза, пока я следила за беспокойною линией рта, замазанного густой помадой.
- Знаете, - сказала она задумчиво и все еще покачиваясь в тех волнах, - раньше я была очень фотогеничная. Дядя Гуннар говорил - Марика Рокк. Я покажу, - вдруг крикнула она с неведомым мне отчаянием, - я покажу вам себя девушкой!
Она бросила сигарету и кинулась к дому, она толкнула наружную дверь и разъяла дворцовую.
- Прошу! Прошу в будуар!
Конечно, ее когда-то учили и французскому.
- Вы можете сесть! Пожалуйста! Здесь есть козетка.
Она подала альбомчик старинного картона с золотыми вензелями на плюшевом переплете, взгромоздилась на кровать с красною периной, а псы легли у ее ног.
На всех фотографиях этого альбома, датированных тщательно и даже скрупулезно, кстати, сами даты бросали в жар, поскольку, обозначая время, обнаруживали несходство одних и тех же дней здесь, у моря, и там, где родилась и жила я, на всех фотографиях была запечатлена она, наша жужжащая Муха. У пухлого младенца, опрокинувшегося навзничь на кружевные подушки, так же как и у девочки на тугих еще ножках рядом с мужчиною в полосатом пиджаке, наряженном как для кино в стиле ретро, и, наконец, - должно быть, это и есть главная карточка, - у девушки в платье с квадратными плечами и смазливой собачьей мордочкой, действительно напоминающей Марику Рокк, по крайней мере, ее больше, чем Дину Дурбин, если уж вспоминать тех звезд, - у всех троих: у младенца, у ребенка и у взрослой - были неизменные, отлитые навсегда черты, и узкий рот змеился уныло.
- Смешная мордашка, - вздохнула хозяйка, когда я, почтительно улыбаясь, разглядывала карточки, чтобы на каждой странице встретиться с неуклонно на глазах вырастающей девицей. Ожидая последующих превращений, я переворачивала страницы все медленнее и медленнее. Я тщилась остановить время. Сперва одиноко взрослевшая, она стала обрастать сопутствующими ее жизни существами, их становилось все больше, и вот, забытая напрочь в какой-то компании, она теснится совсем сбоку, совсем неприметно, и хозяйкин палец с обгрызенным ногтем показывает мне ее - себя, - иначе не углядишь, но рот там, на фотографии, уже густо намазан, чтобы скрыть унылость губ, не унылость губ даже - унылость пути. Господи, какое несчастье, они наконец оба рядом, и год указан, чтобы не ошибиться, не забыть, и руки сцеплены крендельками. Они такие же, как сейчас, он слаб и худ, она широка в кости. На нем полосатый пиджак… Теперь я листаю альбомчик вспять, назад, до той запомнившейся фотографии, где она девочкой в батистовом платье, а рядом молодой мужчина.
- Дядя Гуннар, - объясняет хозяйка, - он еще здесь, дома. Они похожи, мой муж и дядя Гуннар. Пиджак, конечно, другой, но тоже похож. А вот наш дядя сейчас! - бодро восклицает она и вытряхивает из конверта цветной квадратик современного фото.
Резко стукнула дверь, и хозяин, больше некому было, вошел в спальню и остановился за моей спиной. Хозяйка странным взглядом посмотрела на мужа, собаки - на меня. Теперь Пештик и Плуштик сторожили каждое мое движение, казалось, моргни я резче - и никто не остановит их. Только дядя Гуннар взирал по-приятельски, один, в шезлонге за кружечкой пива посреди газонов пустынного австралийского парка.
Нежное всхлипывание обожгло мне затылок. Хозяин плакал.
- Иди отсюда, - немедленно велела хозяйка мужу тем не терпящим прекословия тоном, которым бранила за кипятильники.
- Уходи! Мне надоело! - то есть она сказала не по-русски, но я поняла. Половицы заскрипели, дверь охнула.
- Он очень любит дядю. - Хозяйка поджала рот. - Это его любимый дядя. И мой тоже. Мы с мужем троюродные брат и сестричка. И наш дядя Гуннар - наш общий дядя.
Она вывела меня из спальни сразу в столовую, и я, как впервые, увидела остов лестницы, грубо сколоченный стол, два стула на гнутых ножках - два, гостей не предполагалось, - и полку с длинным рядом ступок, от большой к маленькой, и в каждой пестик, наклонившийся от медной тяжести.
- Мой муж вчера их почистил, - объяснила моя новая подружка, - я боюсь чистить. Если упадет такая штучка, может прикокошить! - И засмеялась.