Лет в сорок… Пожалуй. И никто не виноват.
– Конечно, никто. А кого винить – бога, судьбу, самих себя? Никто не виноват…
Человек, которого я полюбила, был гораздо старше меня. Банальная история. Эпистолярный роман.
– Красиво звучит.
Вернее, он начинался, как эпистолярный, а в какие дебри он нас завел и какое сумасшествие заставил испытать…
Я писала магистрат по античной литературе, собирала материалы по разным библиотекам мира, побывала в Греции, успешно защитилась, но от античности так и не смогла уйти – увлеклась не на шутку, и в какой-то момент времени поняла, что не смогу уже без этого жить.
Чтобы как-то упорядочить накопленные знания и оглядеться в поисках будущих перспектив, я решилась и, наконец, завела собственный сайт. Сайт античной литературы. Началось практически круглосуточное общение в сети с такими же фанатиками, кофе за полночь и долгие взаимоприятные разговоры ни о чем.
Вот именно в такие моменты оправданного безделья и увлечения собой и своей исключительностью и подкарауливает нас дедушка Фрейд – и я не оказалась исключением.
Его звали Дан (сокращенно от Даниил), и был он чертовски умен.
Архитектор, занимавшийся в то время книгой об ионическом ордере.
Из недостатков – возраст (старше меня почти на шестнадцать лет) и проживание в западном полушарии. Тогда как я проживала в восточном, была счастлива в семейной жизни и имела достаточно оснований совершать исключительно благоразумные поступки.
Потому как неблагоразумные совершала крайне редко, познав еще в самом начале своей супружеской жизни одну непреложную истину – хорошо там, где нас нет, но дома все равно лучше.
За шесть месяцев ежедневного общения – сначала письма, потом телефонные разговоры, я поняла, что он – моя полная противоположность и, в то же время, моя потерянная еще внутриутробно – половина души.
Банальность… Ах, как я боялась банальности. Как я бежала от нее.
Бежала и падала в объятья надвигающейся беды по имени платоническая любовь.
Не надо быть Платоном, чтобы понять, что у платонической любви итог один – и тот далеко не платонический.
Наши встречи начались через полгода и продолжались шесть с половиной лет.
– … Н-да… Ты по-прежнему – торопыга… Моя торопыга… Ну, не совсем… Шесть лет и шестьдесят один день.
Раз в год. Где-нибудь в мире, ставшем маленьким, каждый раз в другом городе, другой стране. Только время года почти не менялось – поздняя весна, либо – ранняя осень…
– Конечно, ты была – весна, я – осень… А пару раз мы встречались дважды в год – помнишь?
Встретившись впервые, мы сразу поняли, что продолжать жить в разных полушариях смерти подобно. И – продолжали жить.
У него была куча недостатков.
И как же я его любила – и за каждый в отдельности, и за все вместе…
– Да, я знаю… я помню…
Он же – наоборот – любил мой идеал – даже называл меня Тала – от Галатея…
Он жил на берегу океана со своей семьей. Двое детей – мальчик и девочка, и женщина с большими серыми глазами. Я видела эту фотографию у него в портмоне.
И любил меня…
– И любил – тебя…
Когда порвалась цепочка, и с моей шеи упал медальон, он попросил показать – что внутри.
– Наша мужская толстокожесть… Я причинил тебе боль…
Там была фотография моего мужа и дочери. Я поцеловала их и положила медальон на прикроватную тумбочку.
Ну и кто мы после этого?
– Как – кто? Мужчина и женщина. Всего-навсего. Мужчина – и – женщина… А кто же еще?
Когда человек тонет, в определенный момент времени он перестает сопротивляться.
И тогда идет ко дну.
После нашей встречи я перестала сопротивляться.
А дна все не было.
Была ежесекундная тоска по несбыточному.
И горячее – прямо под ребрами – счастье.
Я переполнилась своей любовью – как кувшин.
И любовь стала переливаться через край:
Мы любили друг друга так самозабвенно и горячо, так бескорыстно…
Что со временем начали меняться.
Это был удивительно, упоительно и странно…
– Это было – необыкновенно…
Привычки, словечки, мысли, интонации – мы обменивались друг с другом – собой, чтобы слиться еще плотнее, еще больнее, еще беспощаднее.
– Какой же сладкой была эта боль…
Пожалуй, это было два кувшина, тяжелых, теплых, переполненных божественной влагой, в самый важный момент времени не вынесших собственного счастья и опрокинувшихся, и перелившихся через край.
Воды смешались, и уже стало не отличить Адама от его ребра, ласточки от гнезда, солнца от моря.
Я стала им, а мой любимый стал мной.
Мы стали – одно.
Срослись, как сиамские близнецы.
Исчезли его недостатки и разница в возрасте. Привычка и раздражение обыденным нам не грозили, и – так получилось – что победила любовь.
– Ей повезло – мы встретились…
2. Когда погаснут огни
Время, если и не лечит, то, по крайней мере, расставляет все по своим местам.
Прошло двадцать лет счастья.
Дан умер.
Потом еще двадцать лет безмолвия.
Говорить было не с кем и не о чем.
Вы спрашиваете – жили ли мы вместе?
Нет.
И даже не виделись больше никогда.
А разве это что-то меняет?
Сейчас я живу в доме для престарелых и молчу, глядя в окно.
Мне снова восемнадцать. Особенно летом.
Особенно в предзакатные часы.
Вот только бессонница…
С темнотой приходят ветер и беспокойство.
Мне кажется, что он рядом – стоит лишь протянуть руку – и я коснусь его щеки.
Если б вы только знали – что для меня значит этот миг… Иногда мне чудится его профиль в окне напротив.
А один раз я увидела там женщину – она сидела и расчесывала перед туманным зеркалом свои длинные черные волосы.
И каждый вечер я ворочаюсь в кровати, сбиваю в жгут простыни, отталкиваю от себя подушку.
Мне восемьдесят шесть, у меня прекрасная память и я все время зову его. По имени и всеми уменьшительными прозвищами, которые мы давали друг другу раньше.
А сон все не идет.
Может быть, когда погаснут огни в доме напротив, я усну.
Но ни за что раньше.
Ни за что.
3. Ожидание
Я не знаю, что с этим делать. Не знаю даже сейчас. Я прихожу сюда – в этот дом напротив и смотрю. Молча, потому что меня все равно нельзя услышать. Но она – слышит. Она умеет читать мои мысли – спустя двадцать лет – до сих пор… Даже отсюда.
Моя Гала…
Я боюсь подходить слишком близко – чтоб не умереть от счастья, хотя, разве можно умереть дважды? Если я скажу – да, вы удивитесь, но это – правда. Потому, что снова начинает биться сердце, и делаются теплыми руки – от близости – ее. Оживает то, чего давно уже нет, потому что нет – меня. Но она – здесь, а значит и я, как же иначе? Хотите, назовите это любовью, хотите, судьбой – это ничего не изменит.
Просто есть нечто – и какая разница, в котором из миров, моем или вашем, если единственное, то, в чем смысл и боль и – все, вот оно – в доме напротив, смотрит сюда и продолжает звать – всегда.
И все точно так же, как тогда, в самый первый раз, когда мы увидели друг друга, в самую первую минуту – глаза встретили глаза, рука встретила руку, а сердце – сердце.
Потому что, что такое – двадцать лет, если перед нами – вечность.
И я знаю – уже скоро…
Белый тюльпан
Жидкость, жидкость, жидкость…
Кровь. Плазма…
Угроза шока.
Антибиотики.
…Четырехмесячная беременность.
Пострадавшая – врач, только-только получила диплом. Двадцать четыре года. Свадебное путешествие в… неважно куда. Автобус перевернулся в горах. У мужа – ни царапины, а она… Обе ноги раздавлены – почти раздроблены.
Ей сказочно повезло. Если это можно назвать везением… Оно оказалось бортом МЧС, возвращавшимся домой из очередной заграничной командировки с врачами и всем, что было ей так необходимо именно сейчас. Мы буквально упали с эшелона на зажатый в ущелье горный аэродром, куда ее должны были доставить с минуты на минуту на местной "скорой". Едва успели развернуться в торце полосы для обратного взлета, как прямо к аппарели подкатила машина с красным крестом. Ее мгновенно перекинули на наши носилки, бегом закатили их вовнутрь, и мы взлетели.
– Не повезло, – еле улыбается синими губами.
Очнулась. Дышит пока сама, но я боюсь как бы не пришлось интубировать.
Ниточка монитора мечется – пульс слишком быстрый
– Ребенок потерян? Да?
– Я не знаю, – честно отвечаю и стараюсь отвлечь ее.
– Тебе чудо, как повезло… И страховка есть, и борт тебе специальный. И домой летишь.
А то вон – в местной больнице тебе уже приготовились обе ноги оттяпать.
– А у нас думаешь – что?
– У нас – спасут. Спасут твои ноги. Про ребенка – не знаю. А ноги точно – спасут.
– А я не хочу ноги. Я хочу малыша. Попроси их, ладно? Попроси. Ребенка – в обмен на ноги.
– Перестань. Тебе не разговаривать сейчас, силы беречь…
Она закрывает глаза. Проваливается в черноту. Боль. Боль. Чем больше боли – тем легче дышать. Потому что если дать чуть больше обезболивающих – заснет слишком глубоко и дышать сама перестанет – тогда трубку в горло – да как можно нежнее и проворнее – но все равно давление упадет, и просто жидкости в вену уже не хватит – шок – адреналин – быстрей, быстрей и….
Если ребенок еще жив, то последнее, что он почувствует – разрывающее грудь биенье материнского сердца.