Первые годы супружества Громотков и Машута жили в "деревяшке" в конце улицы Карла Либкнехта. Скособоченный домишко о двух комнатах - наследство жены - достался ей после отъезда в Щекино родителей, отца Порфирия и матери Елизаветы, на заслуженный отдых. Холодный щитовой дом был памятен не убогостью быта, а тем, что всего дороже человеку, - чистотой и свежестью чувства, нетерпеливым ожиданием счастья, рождением первенца…
Неподалеку, на скрещении трех кривых улочек, стоял городской родильный дом, где практиковал известный мурманчанам, особенно женщинам, акушер Марк Иванович.
Молодые мореманы, счастливые отцы семейств, отмечали рождение первенца поблизости, в торгмортрансовской пивнушке. Пили за новорожденных, разумеется - за флот, не забывали и благодетеля - Марка Ивановича. Его популярность в Мурманске была так велика, что все женщины, немного суеверные, стремились рожать у Марка Ивановича. В память о человеке, принявшем на руки сотни жизней, торгмортрансовскую забегаловку, а впоследствии и продовольственный магазин единодушно окрестили "Марк Иванычем".
Громотков с особенной ясностью представил, как купали Васятку в холодной кухне, беспокойство тещи, ее стариковские причуды, когда она в большом верблюжьем платке, похожая на крупную серую кошку, наклонялась над цинковой ванночкой, где в клубах пара лежало крохотное тельце внука, и слизывала его мягкую грудочку языком - так, по мнению тещи, полагалось, - затем шептала в розовое ушко только ей ведомую заумь.
Громотков припомнил нежный треугольник рта сына, чистое и безгрешное его дыхание. Первой ночью он сам, втайне от жены, прокравшись в темноте к кроватке сына, уже современным способом, методом телепатии пытался достичь того же результата, что и безграмотная мать Елизавета, по-своему наставляя его на счастливое будущее. Но ничего не помогло…
Федор Степанович вспомнил и ту жуткую ночь, красное непослушное одеяло, свисающий угол которого мешал протиснуться в узкую дверь. Сама мысль, что он заденет дверью горящее в смертельной агонии хрупкое тельце ребенка, показалась Громоткову невыносимой. Он все-таки повернулся боком, шаркнул спиной по тонкой, звенящей от мороза деревянной створке. Теперь механик вспомнил и жалобный стон промерзшего дерева, и глубокую ранку на кисти, поцарапанную торчащим в двери гвоздем, - рука долго не заживала, а след от гвоздя остался до сих пор: бледный рубец. Преодолевая тот узкий проход, он осознал страшное - сын умирает…
Он бежал в больницу, а навстречу, забивая рот, глаза, нос, уши, все текла и текла белая слепая метель…
На "Державине" угомонились после того, как начальник рации Филипп Волобуев заступил на вахту по-щекински: вместо недостающего четвертого штурмана.
Филипп Волобуев - эпикуреец, меломан, любитель джаза, наконец, переключил трансляцию музыки на канал "Маяка", и тот шестью сигналами пропикал двадцать три ноль-ноль…
В мужских компаниях Филипп Волобуев слыл за своего парнягу, как все, любил выпить, стыдился искренности, считал это признаком глупости. Волобуев не представлял жизни без женщин, легко впутывался в любовные интриги, отношения с женщинами строил одинаково: просто, грубо и цинично. К семейной жизни не был приспособлен, детьми не занимался, часто был скучен, сердит на жену и, как это ни странно, - ревнив.
Две девушки-уборщицы драили палубу верхнего коридора; одна - высокая, немолодая Клава - тупо водила шваброй по линолеуму и разливала пахучий пенистый раствор, вторая же - Тоня, полная и с пышными белыми волосами - о чем-то быстро рассказывала и следом за Клавой протирала разлитую воду пеньковым квачем, хорошо вбирающим влагу, затем отжимала ее сильными покрасневшими руками в эмалированное ведро.
По взгляду и задумчивой позе Филиппа Волобуева казалось, что он сосредоточен на чем-то глубоком и важном или, по крайней мере, следит за работой девчат. В действительности же ни то, ни другое: вид женщин породил мысль о смазливой татарочке Розе, которую он приметил сразу, придя на пароход.
Самигулина Роза нравилась ему непривычной, диковатой красотой лица, вишневыми зрачками, тонкой гибкой фигурой. Он надеялся встретить ее одну, оправил одежду, при мысли о Розе радостное предчувствие душно толкнуло его в грудь.
В Мурманске Волобуева ждали жена и трое детей, но те были далеко; кроме того, супружество навсегда оставило оскомину семейных дрязг и скандалов. Жена Волобуева, некогда круглолицая, симпатичная русская женщина, в супружестве потускнела, не работала, полнела, была равнодушна к мужу и выглядела старше своих тридцати трех лет, в то время как Роза была рядом, лет на десять моложе, казалась хрупкой и беззащитной.
…Филипп Волобуев, с сине-белой повязкой вахтенного, дважды по распоряжению старпома обошел судно. Он любил эти минуты вечерней службы, атмосферу тишины и спокойствия, почти безделья, не за самую работу, а за исключительное право распоряжаться всем.
Подойдя к дежурке, где обычно сидит коридорная, Волобуев неприятно удивился, увидев Розу и четверку патлатых парней - стройотрядовцев, пристроившихся к стеклянной перегородке, в ядовито-зеленых куртках, с яркими нашивками на рукавах и на спине.
Неожиданно теряющийся среди веселья, Волобуев решил не задевать молодых парней, боясь опростоволоситься перед Розой. Он строго, но лишь для вида погрозил пальцем:
- Ро-о-за!!!
Произошла мгновенная заминка, парни переглянулись и вновь возбужденно зашумели:
- Спасибо, гражданин начальник, а мы и не догадывались…
Ничего не понимающий Волобуев стоял и глупо молчал.
Молодежь более не обращалась к нему, продолжая по-дружески разговаривать с Розой; особенно отличался светлоглазый парень. Его прямые волосы по-модному налезали на воротник куртки. Парень не был красив лицом, но все-таки в нем чувствовались зрелость и сила. Особенно были хороши глаза - ярко-ярко-синие. Девушка то и дело краснела. Волобуев каким-то образом почувствовал, что она тоже выделяла этого парня, впрочем почти незаметно.
- Роза, выходите с нами в Дальних Зеленцах вместе, финские домики будем строить для биологического института… Поехали?!
Но Роза серьезно поправляла:
- Во-первых, на пароходах не ездят, а ходят, - смуглое матовое лицо ее вновь зарделось, - а во-вторых, мы пойдем дальше.
Удаляясь, Волобуев невольно прислушивался к их разговору. В другой раз он прошел бы мимо, но тут примешались оскорбленное самолюбие, обида на Розу и досада на студентов, наконец злость на самого себя - что оказался посмешищем в глазах парней и Розы.
Он вскоре вернулся; теперь выражение строгости и решимости окончательно созрело в его лице. Невольно волнуясь и торопясь, громче, чем обычно, прокричал студентам, чтобы те разошлись, но многомудрые студенты, видя солдафона и бросая ему вызов, медленно, нехотя засобирались и все же, уходя, продолжали дразнить его, попрощавшись вежливо:
- До скорого свидания, гражданин начальник…
После ухода студентов Волобуев некоторое время стоял молча, переминаясь с ноги на ногу и не зная, как сразу от официального тона перейти на дружеский, непринужденный. Спросил, слегка запинаясь:
- Ррр-Роза! Что ддд-делаете после вахты?
Ответила легко, беззаботно, поерзав в кресле и подвернув для большего удобства ноги:
- Еще не знаю, Филипп Матвеевич.
- Как - не знаю? - шутливо вращая глазами, заговорил Волобуев, приближаясь к ней. - Неужели спать пойдете в такую-то ночь!! - И, перескакивая на дружеский тон, решительно добавил: - Пойдем английский джаз слушать? Впереди ого-го времени, трое суток! Не веришь?! Серьезно, штормяга движется с Карского моря - "Державин" не выгребет…
Говоря все это громко, на подъеме, он открыл стеклянную дверь и, уже войдя, будто невзначай, положил на плечо Розы руку, чувствуя под пальцами теплоту и нежность ее кожи. Задержал руку дольше обычного. Тогда Роза, очевидно почувствовав неладное, резко отстранилась. Волобуев, слегка похлопав ее по плечу, как успокаивают похлопыванием норовистую лошадь, все же понял, что так продолжаться не может, поэтому до времени бросил свои намерения, однако лихорадочно соображал в уме, что означает ее движение - неопытность или кокетство?
Вдруг внезапная решимость заблестела в его глазах. Роза успела перехватить его напряженный взгляд. Сжавшись в кресле и став маленькой, она беспомощно, по-птичьи завертела головой, ища откуда-нибудь помощи.
- Нет, нет, Филипп… Что вы… нель-зя…
Вначале Волобуеву ничего не хотелось, он решил пококетничать с молодой симпатичной женщиной, но именно это беспомощное, обращенное в сторону лицо что-то перевернуло внутри него, толкнуло на решимость. Неожиданно придвинувшись вплотную и касаясь ее круглых колен, он потянулся к ней руками. Роза попыталась вскочить, но этого не получилось, она попала к нему в руки. Обжигая Розу ледяными руками, Волобуев грубо тискал девушку, но Роза молча, тяжело дыша, сопротивлялась, изворачивалась, как дикая кошка, отталкивала от себя покрасневшее лицо и влажные губы. Он уже сопел над ее ухом, от Волобуева несло запахом нечистого белья.
- Да что же это?! - в бессилии и злости возмущалась она, вырываясь из его пухлых рук. - Помогите же, кто-нибудь! - крикнула Роза.
Волобуев не ожидал такого поворота.
- Ты что, шуток не понимаешь? - зло прошипел ей на ухо, сильно сдавливая плечо. Он пытался обманом завладеть ею: усыпить бдительность и одержать хотя бы маленькую, но победу.
- Да отпустите же, наконец… это какой-то кошмар! - Роза ударила его по лицу неожиданно высвободившейся рукой, слезы застилали глаза. - Господи! Какой дурак!