Но самое веселое было позже, и теперь Громотков при воспоминании не сдержал улыбки.
Когда примеряли мягкое из добротной шерсти пальто, он поймал восхищенный взгляд жены. В зеркале отражался не прежний Громотков - сутулый, длиннорукий, а аккуратный, подтянутый человек средних лет. Ему по-ребячьи захотелось, чтобы не было солнечного июля, а был сырой холодный октябрь.
- Снимай, прохиндей! - вдруг грубо и зло приказала жена. Он даже не понял ее внезапного раздражения.
- Ну, в чем еще дело?!
- Я в отпуск уеду, а чужие бабы на тебя пялиться будут.
- Вот тебе раз, Машута!!! - Он весь затрясся от искреннего смеха и, больше не сдерживаясь, тепло, раскованно проговорил: - Ду-ре-ха родная! - Он крепко обнял жену - толстую, пожилую женщину, и, наклонившись к уху, прошептал: - Машенция, может, малыша заведем? А?
- Тьфу! Кобелина седой! - смущенно отбивалась Машута. - Нехорошо я думала, Федя… Думала, бросишь меня после смерти Васеньки… Ладно, берем! Сто шестьдесят - не деньги. Но все равно без меня не наденешь, пока из отпуска не вернусь…
Все это Громотков вспомнил на пути к "Державину", и, может быть впервые, смешанное чувство жалости, нежности и заботы вновь приоткрылось, к жене. Он с особенным удовольствием представил, как выходили из примерочной, тесно прижимаясь друг к другу, подошли к кассиру, заплатили деньги и так, не снимая висящего на плече пальто, вышли на улицу. Он по-особому бережно поддерживал Машуту за талию.
Лодка двигалась прямо на судно, острый запах полярного дня плыл в вышине. Васька-матрос неподвижно сидел на корме, жмурясь от слепящего солнца, но солнце ударяло ему не сверху, как обычно, а снизу, отражаясь от лаковой поверхности моря. Круглое лицо его было безмятежно, лоснилось, особенно сверкала вздернутая пуговка носа; казалось, он дремал, но поднятая голова и распахнутая грудь, сама раскованная поза наводили на мысль, что кроме главного дела - вести по курсу лодку - он еще извлекает удовольствие из своего нынешнего положения.
Громотков отчасти увидел себя в нем и понял, что нечаянная радость, испытанная им на вершине сопки, и та, что на лице матроса, были одинаковы; понял и то, на чем держится общая радость. Причина все та же: вода и солнце.
- Жжжи, жжжи, жжжи…
Громотков неожиданно услышал нарастающий рокот и вдруг увидел точку самолета, похожую на медленно ползущую муху.
- Жжж-и-у, жжж-и-у…
Муха жжикнула в даль, где синева и прозрачность.
Пустая лодка плясала рядом с темным бортом "Державина". Громотков вышел последним. Глуповатая и ленивая коридорная Галя погрозила ему кокетливо мизинцем, отчего-то обращаясь к нему по-детски в третьем лице.
- Куда это, интересно, наш Степанович ездил? Вот-ка расскажу его жене. Степанович! Вас дед - ой, извините, старший механик - по селектору разыскивал.
В каюте, вылизанной начисто, до пылинки, с полосатыми шторами, сверкающим бра у изголовья и светлого тона переборками, казалось и холодно и неуютно.
Так холодно и неуютно светила люстра, как бы в туманной изморози. И, несмотря на открытый иллюминатор и движение теплого воздуха, в помещении было сыро.
Ее хозяин Эдуард Белецкий - худой блондин, старший механик "Державина", был аккуратист: готовальня, ластики, штангенциркуль - все лежало удобно на рабочем столе, на специальном планшете из плотного картона, все прижато, пришпилено круглыми авиамодельными резинками - "венгерками".
Громотков дважды постучал по звонкой обшивке двери, но в ответ - лишь плавные звуки вальса. Заглянув, Громотков увидел зеленый глазок "Ригонды". В период длительного салминского ремонта Белецкий прибавил себе жилплощадь судового лекаря, которого списали с "Державина" за пьянство. С тех пор Громотков не был здесь. Он прошел, с любопытством огляделся, на всякий случай приглушенно кашлянул, обращая внимание на себя, на тот случай, если кто-либо окажется в каюте. Бесшумно отмерив несколько шагов по плотному ворсистому паласу, нашел "деда" за желтой занавеской, отделяющей спальню от салона. Белецкий, видно после бритья, разглаживал лицо кремом. Громотков видел, как необычно рыже светилась его щека, болезненная кожа стармеха покрылась красными пятнами.
Увлекшись, стармех не заметил Громоткова; кося от напряжения глазом, он прижимал щеку побелевшими пальцами, подложив для удобства изнутри язык. Однако все его мысли были заняты другим.
После Англии его продраили с песком и направили на "Державин". Это было полтора года назад. Беспокойство вызвал не сам факт, а то глухое отчуждение, выросшее перед ним. Его не ругали, не разносили в пух и прах, как это бывало раньше, про него просто забыли, как забывают ненужную вещь. И силу этого молчания Белецкий знал хорошо, поэтому и беспокоился.
Перед выходом из Мурманска Эдуард заходил к знакомому кадровику пароходства - как запасливый человек, он везде имел своих людей, на поддержку которых опирался в трудную минуту, - но оттого, что кадровик, его старый товарищ и собутыльник, разговаривал с ним обиняками, как многозначительно было его лицо, особенно правая по-актерски подвижная бровь, Эдуард понял, что дело его плохо и что "Державин" станет его тюрьмой, а загранка пока не светит. Похолодев, он все-таки внешне держался бодро, даже пытался шутить, намекая на прежнюю близость, но кадровик, прожженная бестия, только удивленно повел бровью, однако вскоре исправился, пояснив главное: дело вовсе не в нем (при этом он многозначительно показал пальцами за окно). Стармех машинально проследил взглядом за рукой кадровика, но ничего угрожающего для себя не увидел, - было грязноватое оконце, поросшее кудрявой зеленью. Впрочем, стармех все понял и сам, он спешил, по опыту зная, как дорого время, чтобы дело не зашло далеко… где надо подтолкнуть, поправить, прибегнуть к помощи друзей, застольных людей или просто знакомцев. Событие, о котором беспокоился стармех, случилось полтора года назад в Англии.
Тогда в Бринстоне был дождливый вечер, впрочем настоящего дождя, с лужами, дробным перестуком крупных капель, - не было, а висела нудная пелена микровлаги; масленая мостовая, мокрые стены домов, черные ветки могучих вязов, мерцающие на фоне желтых уличных фонарей.
Трое с "Уржума" - боцман, радист и стармех - давние приятели: Белецкий с боцманом жил на одной площадке в пароходском доме на улице Челюскинцев; с Волобуевым, радистом, учились в Мурманской мореходке; кроме того, оба были "супниками" на период учебы, женились на пожилых официантках, с которыми впоследствии оба разошлись.
Долго бродили втроем по кривым улочкам, толкались по дешевым магазинчикам, лавчонкам, пока не забрели в кабачок-забегаловку, подальше от всевидящего ока помполита.
В кабачке тихо играл аккордеон, в зальце - полумрак, ясно видимых источников света не было, только впереди сверкала бутылочная витрина бара, зеркально множились желтые, голубые, синие, оранжевые цвета, да еще в нишах слева и справа горели две газовые горелки, давали тепло и колеблющийся свет. Однако сидеть в тепле, тянуть горькое пиво - всего этого достаточно, чтобы приятно отдохнуть, расслабиться, забыться.
К девятнадцати часам набрался народ, в основном рабочий люд: докеры, служащие контор, парни в твидовых пиджаках, и всё - зонтики, широкополые шляпы, плащи, хрустящие болоньи - полетело в угол, на широкую лавку из простого дерева, самое мокрое вешалось отдельно, поближе к газовому огню. На стойке бара в серебряном блюде - гора маленьких бутербродов с ветчиной, салом и перцем, по два бутерброда на кружку темного пива.
Из дальнего угла смотрела, играя, через высокий гнутый бокал красивая размалеванная баба. Эдуард приметил ее сразу, как только вошел, сел напротив - так было удобнее наблюдать. Ему нравилось это матовое лицо, обращенное к нему, невинный взгляд и красный вызывающий рот; оно нравилось Эдуарду смешением черт: греховностью и чистотой. Женщина была пьяна. И все-таки казалась красивой.
Но всякий раз, когда он потом вспоминал большие вялые губы, вульгарный тон, откровенное распутство и грязь, ему хотелось плеваться.
На "Уржум" вернулись тихо, надеялись, что пронесет, обойдется. Однако не обошлось, не пронесло - по возвращении из рейса всех троих отправили на "перековку" на судно "Державин" - паровичок, обслуживающий Мурманское побережье.
Другой же заботой стармеха был Громотков, со своей "гальюнной командой", которого он считал устаревшим на флоте, мягким, непрактичным и в то же время негибким.
Себя же стармех считал вполне твердым и умным и сегодня, готовясь к этой встрече, несколько минут потратил перед зеркалом, играя лицом, пробуя выражение глаз: то холодно-колючее, то вкрадчивое, надменное. За этим делом его и застали.
- Вчера вы опоздали на полторы минуты, а сегодня пришли на пять минут раньше, - заговорил, не поднимая глаз, холодно, ничуть не смущаясь театральности речи (плевать, Громотков неопасный человек).
Он раскрыл книжицу, в ней числятся десятки больших и малых грехов Громоткова: нарушение формы одежды, панибратство с подчиненными, два опоздания по три минуты, а далее и вовсе особо подчеркнуто: "На собраниях выступает резко, всех критикует - как будто кругом дураки…"
Ковыряясь спичкой в зубах, спросил:
- Что же это такое?! В вашем заведении пять человек, а вы справиться не можете. Или не хотите?! Помпа на учении опять отказала. Из-за вас выговор получил от Грищенки. А за что, спрашивается, а? Кто у вас ответственный за помпу?! Почему бирочки нет?!
- Вы же знаете - Андрюша Старков!!
- Вот-вот, у вас все Андрюши, Миши! А выговор от капитана - мне. Нет уж, извините, я лучше разделю его с вами!
Сегодняшняя речь Белецкого была многословной, излишне категоричной, он говорил сердито, слегка запинаясь, поэтому нервничал.
- Ввы ззз-наете, кто ваш Ссс-тарков?